С точки зрения хейзинги на происхождение искусства искусство это

Самые древние из известных нам художественных произведений принадлежат к эпохе позднего (верхнего) палеолита (20 — 30 тыс. лет до н.э.). Стремление понять свое место в окружающем мире прочитывается в тех образах, что донесли до нас гравированные и живописные изображения на камне из Бурделя, Эль Парналло, Истюрица, палеолитические “венеры”, живопись и петроглифы (изображения, выбитые, выцарапанные или высеченные на камне) пещер Ласко, Альтамиры, Нио, наскальное искусство Северной Африки и Сахары. До открытия в 1879 г. росписей в испанской пещере Альтамира дворянином Марселино де Саутуолла среди этнографов и археологов бытовало мнение, что первобытный человек был лишен всякой духовности и занимался только поиском пищи. Однако, уже английский исследователь первобытного искусства Анри Брейль в начале века заговорил о настоящей “цивилизации каменного века”, проследив эволюцию первобытного искусства от простейших спиралей и отпечатков рук на глине через гравированные изображения животных на костях, камне и роге к полихромным (многоцветным) росписям в пещерах на огромных пространствах Европы и Азии.

Говоря о первобытном искусстве, необходимо иметь в виду, что сознание первобытного человека представляло неразрывный синкретический (от греч. synkretismos — соединение) комплекс, и все в дальнейшем развившиеся в самостоятельные формы культуры существовали как единое целое, были взаимосвязаны между собой. Искусство, фиксируя ту меру социальности, которая свойственна Homo Sapiens, становилось и средством общения между людьми и закрепляло свойственную ему способность давать обобщенную картину мира в художественных образах. Известный исследователь психологии искусства Л.С. Выготский пришел к такому выводу: “. искусство есть общественная техника чувства, орудие общества, посредством которого он вовлекает в круг социальной жизни интимные и самые личные стороны нашего существа.”

Существуют и другие точки зрения на происхождение искусства:

Одна из них связана с игровой концепцией культуры и восходит к идеям Ф. Шиллера, И. Канта, Г. Спенсера. Наиболее закончено эта точка зрения выражена в книге голландского культуролога Йохана Хейзинги (1872 — 1945) “Homo Ludens. Опыт определения игрового элемента культуры”. Еще Г. Спенсер утверждал, что искусство берет свое начало в тех же испульсах, которые побуждают к играм. Искусство в этом случае рассматривается как “незаинтересованная игра”. Й. Хейзинга пошел в исследовании игрового элемента дальше. Игра, как и искусство, есть деятельность непринужденно-свободная и творческая. Если игра в ее первозданном виде присуща ребенку (животные тоже “играют”), то игровое начало не только включено в жизнь отдельного человека, но и в жизнь социума.

Элементы игры проявляются в различных ритуалах, обрядах, присутствуют в празднествах, где фактически непосредственная веселая игра сливается с самой жизнью (вспомним взаимосвязь средневекового карнавала с искрометным смехом Ф. Рабле, блестяще показанную нашим отечественным литературоведом

М. Бахтиным). Й. Хейзинга в своей книге показал наличие игрового начала в самых разнообразных проявлениях культуры: праве, философии, науке, религии, особо останавливаясь на соотношении игры и поэзии, игры и искусства. Игра, по мнению Хейзинги, является критерием оценки всех культурных явлений, в том числе искусства, родственного ей по своей природе. Таким образом, игра рассматривается как импульс возникновения искусства, а игровая природа как одна из граней его существования.

Следующая концепция, связанная с генезисом искусства, носит название “имитативной теории”. В ней утверждается, что в искусстве проявляется инстинкт подражания (Лукреций Кар, О. Конт, Ж.Л. Даламбер и др.). Античный мыслитель Демокрит считал, что искусство возникает из непосредственного подражания животным (именно в античности появляется термин “мимезис” — подражание). Наблюдая за действиями животных, насекомых, птиц, люди научились “от паука — ткачеству и штопке, от ласточки — постройке домов, от певчих птиц — лебедя и соловья — пению”. Аристотель , рассматривая проблему мимезиса, считал, что в искусстве не просто создаются образы реально существующих предметов или явлений, но и заложен импульс к сравнению с ними.

реализация инстинкта украшения

Некоторые ученые рассматривают искусство как реализацию “инстинкта украшения”, средство полового привлечения (Ч. Дарвин, О. Вейнигер, К. Грос и др.). И, по-видимому, это один из возможных многочисленных вариантов ответа на вопрос о происхождении искусства, ведь нательные украшения и раскраска тела существуют сегодня в культуре племенных народов.

Если рассматривать данную проблему в контексте генезиса культуры в целом, то очевидно, что многие идеи и теории можно экстраполировать в область искусства. Так, в качестве импульсов для возникновения искусства могут выступать рефлексия, труд, расово-антропологические особенности, процесс сигнификации, коммуникации, внеземные и сверхестественные источники.

Среди представителей культурологической мысли XX века, внесших весомый вклад в разработку теории культуры, почетное место принадлежит нидерландскому ученому Йохану Хейзтге (1872—1945). Многие из философов и культурологов, занимающихся вопросами теории культуры, проблемами методологии гуманитарного познания, ставят его в один ряд с такими фигурами, как К. Леви-Стросс, Э. Тайлор, А. Бергсон, А. Швейцер, которые стояли у истоков целых направлений социально-философской мысли. Большинство представителей исторической науки видят в нем человека, задолго до ученых, принадлежащих к так называемой школе «Анналов», сформулировавшего новый подход к истории, позволивший значительно углубить наши представления о прошедшем, «схватить» принципиально важные моменты бытия и мышления людей ушедших эпох, которые обычно ускользали от взоров историков, работающих в традиционном, собы-тийно-бытописательском ключе.

Просвещенной публике Хейзинга известен более всего как автор знаменитой книги «Осень Средневековья», которая по праву считается образцом исторического исследования. Написанная в свободной, раскованной манере три четверти века тому назад, она и сегодня читается, как увлекательный роман, повествующий о быте, нравах, мировосприятии людей, живших на переломе исторических эпох во Франции и Нидерландах, в то бурное время, когда средневековая культура достигла последней фазы развития и начала постепенно уступать свои позиции культуре Ренессанса.

Однако в кругах профессиональных культурологов имя Хейзинги произносят с пиететом и уважением прежде всего потому, что его перу принадлежит книга «Человек играющий* («Homo ludens»), где дается изложение оригинальной концепции культуры, вошедшей в историю культурологической мысли под названием «игровой». Труд Хейзинги, написанный в 1938 г. и сразу ставший бестселлером, не утратил своей актуальности и сегодня, хотя с тех пор вышел в свет не один десяток работ, где показывается роль игры в жизни человеческого рода, раскрываются ее сущность и характерные черты, в том числе и широко известная книга Эрика Берна «Игры, в которые играют люди, и Люди, которые играют в игры».

Но значение «Человека играющего» определяется не только тем, что Хейзинга предложил необычное, выпадающее из общего ряда трактовок понимание культуры и ее генезиса. «Человек играющий» по праву относится к той литературе, которой культура нашей эпохи обязана моментами особенно ясной и чистой духовности, безыскусственности, человеколюбия 132 . Написанная человеком, сформировавшимся в лоне европейской гуманистической традиции, которого современники называли «Якобом Буркхардтом XX столетия», она несет в себе огромный гуманистический потенциал, являясь своеобразным протестом против тоталитаристского неоварварства, которое стало грозной силой после прихода к власти национал-социалистов в Германии и фашистов в Италии. Пожалуй, ни в одной другой работе не просматривается столь явно позиция Хейзинги как ученого, для которого свобода является высшей ценностью, который видит смысл человеческого бытия в раскрепощении интеллектуальных и духовных потенций личности.

Прежде чем перейти к рассмотрению основных идей, содержащихся в «Человеке играющем», необходимо сказать хотя бы несколько слов о жизненном пути Хейзинги и тех теоретических предпосылках, опираясь на которые он и создал свою игровую концепцию культуры.

Йохан Хейзинга родился в почтенной буржуазной семье. Его отец, дед и прадед принадлежали к старому фризскому роду менонитских священников. Однако он не пошел по стопам своих предков. Нарушив семейную традицию, он пренебрегает духовной карьерой и становится историком. О детских и юношеских годах Хейзинги известно весьма мало. Ясно только, что воспитание в глубоко религиозной семье наложило свой отпечаток, хотя впоследствии его мировоззрение подверглось довольно сильной секуляризации.

В зрелые годы Хейзинга демонстрирует установки типичного европейского интеллигента старой школы, в сознании которого неразрывно переплелись постулаты классического гуманизма, восходящего к Эразму Роттердамскому и идеологам Возрождения, и догматы христианства, лишенные какой-либо конфессиональной окраски.

В становлении Хейзинги как ученого огромную роль сыграл знаменитый швейцарский историк Якоб Буркхардт, которого с полным основанием можно назвать его духовным отцом и наставником. Проживая в провинциальном Базеле, что называется на «задворках Европы», где влияние различных рационалистических и иррационалисти-ческих философских и социальных учений, возникших в последней трети XIX в., ощущалось не столь сильно, Буркхарт сумел сохранить то наследие, которое оставили Гете и Шиллер, вошедшие в историю европейской мысли как достойные продолжатели гуманистической традиции.

Не менее заметное воздействие на формирование мировоззрения Хейзинги оказал и Герардус Боланд, один из основателей классической школы голландской филологии. Хейзинга на протяжении весьма длительного времени был членом «Боландовского общества чистого разума», которое представляло собой некое подобие духовного ордена, объединяющего ряд известных европейских интеллектуалов, близких по своим идейным, философским и политическим позициям.

Начало профессиональной научной деятельности Хейзинги приходится на 1905 год. Именно тогда он был избран профессором Гронингенского университета, где преподавал до 1915 г., когда ему предложили кафедру в одном из старейших университетов Европы — Лейденском. В 1933 г. он избран его ректором. Интересно, что свою инаугурационную речь, произнесенную по поводу вступления в должность, Хейзинга озаглавил «О границах игры и серьезного в культуре». По сути, это была заявка на конституирование нового направления в культурологии, которая сразу же привлекла к себе внимание.

Время преподавания и ректорства в Лейденском университете было самым плодотворными в интеллектуальной биографии Хейзинги. Именно в период между двадцатыми и сороковыми годами были написаны все его наиболее известные работы, в том числе и упоминавшаяся выше книга «Осень средневековья». Однако вскоре интенсивная творческая деятельность Хейзинги, ставшего ученым с мировым именем, была прервана. В сентябре 1939 г. нападением на Польшу Гитлер начинает вторую мировую войну. Менее чем через год фашистская Германия оккупирует Голландию. В мае 1942 г., в соответствии с приказом гитлеровского командования, Лейденский университет закрывается, а значительная часть профессуры и преподавателей, демонстрировавших нелояльное отношение к оккупационному режиму, интернируется и помещается в концентрационный лагерь. За колючей проволокой в качестве узника оказывается и Хейзинга, который не скрывал своих взглядов и резко негативно относился к фашизму. В лагере Хейзинга пробыл более двух лет. Он был освобожден под давлением мировой научной общественности только в 1944 г.. Однако вскоре его ссылают в небольшую деревушку Де Стег близ города Ар-нем, где он и остается до самой смерти. Несмотря на полуголодное существование и положение политически ссыльного, Хейзинга продолжал работать до последнего часа. За несколько месяцев до кончины он пишет ряд работ, в том числе известную книгу «Поруганный мир», являющуюся продолжением его трактата «В тени завтрашнего дня». Умер Хейзинга в феврале 1945 г. от истощения, не дожив несколько месяцев до освобождения своей страны от иноземного ига.

Каким образом Хейзинга пришел к идее культуры как игры, что стало толчком к созданию его концепции?

Необходимо сказать, что первым идею о взаимосвязи культуры и игры высказал еще великий немецкий поэт Ф. Шиллер, но это была только идея, не развернутая в стройную теорию. Встречается подобная мысль и у О. Шпенглера, который в качестве характерной черты нашего времени видел превращение искусства в разновидность спорта, то есть игры. Обращал внимание на данную связь и X. Ортега-и-Гассет, который в своей известной работе «Дегуманизация искусства» отмечал, что новым для стиля мышления современного художника является не что иное, как стремление понимать искусство как игру 133 . Много и обстоятельно писали на сей счет и отечественные авторы, в частности М.М. Бахтин, А.Я. Гуревич и др. Красной нитью проходит эта идея и через роман знаменитого немецкого писателя Германа Гессе «Игра в бисер» (в другом переводе «Игра стеклянных бус»), который вот уже почти шесть десятилетий является настольной книгой любого либерально мыслящего европейского интеллектуала. Другими словами, идея носилась в воздухе, но нужен был талант и огромная эрудиция Йохана Хейзинги, чтобы превратить ее в концепцию, раскрывающую масштабную картину всемирно-исторического процесса, преломленного через призму игры. Кстати сказать, Хейзинга прекрасно сознавал, что право первооткрывателя идеи принадлежит не ему. Об этом можно судить по нижеследующему фрагменту из первого раздела «Человека играющего», где он пишет:

Сама по себе мысль эта совсем не нова. Некогда она уже была у всех на устах. Это случилось в начале XVII в., когда возникла великая мировая сцена. Благодаря череде имен от Шекспира до Кальдерона и Расина драма главенствовала во всей поэзии столетия. Каждый поэт в свою очередь сравнивал мир с театром, где всякий играет свою роль. Таким образом, казалось, игровой характер культурной жизни признан всеми безоговорочно 134 .

В то же время он понимал, что идея об игровом характере культуры пока существует только в виде догадки, тонкого наблюдения и чтобы ее превратить в теорию, требуется проделать огромную и кропотливую работу. Таково первое обстоятельство, «спровоцировавшее» Хей-зингу на создание своей культурологической теории. Но была еще одна причина.

«Человек играющий» был написан в черные годы Европы. То, что война стоит у порога, было ясно всем трезвомыслящим людям, которые не строили иллюзий насчет того, какая судьба ожидает культуру и ее носителей в условиях фашистского режима. Ложь, наглое, циничное манипулирование массовым сознанием, патологический страх, антисемитизм и ксенофобия стали нормой жизни. В этих условиях

уход в выдуманный мир интеллектуальных экзерсисов представлялся многим как достойный выбор в сложившейся ситуации.

На это ощущение приближающегося апокалипсиса накладывалась ностальгия, порожденная осознанием того, что европейская культура движется в никуда, что постепенно она вырождается, превращаясь в культуру «фельетонистической эпохи», где властвует пошлость, цинизм, грубая развлекательность и утрачено представление о гармонии, красоте, истинных человеческих чувствах. Описание подобного типа мировосприятия дал Герман Гессе в своей уже упоминавшейся книге, где он в полном смысле слова воспел гимн Игре как средству сохранения и развития культуры.

Йохан Хейзинга, живший в одном интеллектуально-временном измерении с другими выдающимися представителями европейской социально-философской и исторической мысли, не мог не проникнуться теми идеями, которые обсуждались в их кругу. Таким образом, обращение Хейзинги к исследованию феномена игры было далеко не случайным. Если бы не существовали объективные предпосылки, то, возможно, Хейзинга никогда бы не обратился к этой теме и «Человек играющий» не был бы написан.

Самое известное из всех произведений Хейзинги не представляет собой классическую научную монографию, где последовательно, шаг за шагом излагаются важнейшие положения теории игры. Это скорее морфология игры в многовековом историческом срезе. Опираясь на богатейший фактологический материал, Хейзинга описывает процесс возникновения игры как особого способа человеческой деятельности, раскрывает ее роль как главного культурообразующего фактора. В основе произведения, как совершенно справедливо замечает Г.М. Тавризян, лежит не столько идея спасения духовных ценностей и наслаждения ими в тонкой и прозрачной интеллектуальной игре, на чем акцентировал внимание Герман Гессе, а идея игры как феномена, обладающего онтологическим статусом. Включенность в игру связывается Хейзингой с подлинностью человеческого существования, которое тем более реально и осмысленно, чем более реализует индивид в своей практике игровое начало.

Изложение своей концепции Хейзинга начинает с констатации того факта, что существующие в научной литературе определения человека как Homo sapiens и Homo faber вряд ли являются исчерпывающими, отражающими в полном объеме природу человека. «Если внимательно проанализировать, — пишет он, — любую человеческую деятельность до самых пределов нашего познания, то она окажется не более чем игрой» 135 . Он обращает внимание на то, что феномен игры давно изучает психология и физиология, однако ни та, ни другая наука, интерпретируя игру как способ удовлетворения определенного рода потребностей, не дают ответа на кардинальные вопросы: «В чем же «соль» игры? Почему младенец визжит от восторга? Почему игрок, увлекаясь, забывает все на свете, почему публичные состязания повергают в неистовство тысячеголовую толпу?» 136 Отсутствие ответов у представителей данных наук на эти простые вопросы, по мнению Хей-зинги, объясняется тем, что они рассматривают игру не с той точки зрения, с которой это необходимо делать. Понять суть игры можно только соотнеся ее с культурой, раскрыв ее культуросозидающую функцию.

Кто обратит свой взгляд на функцию игры не в жизни животных и не в жизни детей, а в культуре, — пишет Хейзинга, — тот вправе рассматривать понятие игры в той его части, где от него отступают биология и физиология. Он находит игру в культуре как заданную величину. сопровождающую и пронизывающую ее с самого начала вплоть до той фазы культуры, в которой живет он сам. Он всюду замечает присутствие игры как определенного качества деятельности, отличного от обыденной жизни 137 .

Вне культурного контекста понять сущность игры, считает Хейзинга, невозможно, ибо только в игре человек реализует себя как существо, творящее культуру.

Связь культуры и игры, утвержадает Хейзинга, не столь проста, как это может показаться на первый взгляд. Ее нельзя понимать упрощенно, сводя дело только к провозглашению тезиса о том, что игра занимает важное место среди различных форм жизнедеятельности. Было бы большой ошибкой, подчеркивает Хейзинга, настаивать также и на том тезисе, что культура возникла из игры в процессе эволюции. С его точки зрения правильным утверждением, вытекающим из анализа эмпирического материала, является следующее: культура возникает в форме игры, культура первоначально разыгрывается. Однако в результате перехода с одной ступени исторического развития на другую, считает Хейзинга, соотношение игры и не-игры видоизменяется. «Игровой элемент в целом отступает по мере развития культуры на задний план. По большей части он растворяется, ассимилируется в сакральной сфере, кристаллизуется в учености и в поэзии, в правосознании и формах политической жизни» 138 . Все эти сферы человеческой деятельности становятся полем большой Игры, хотя подавляющая часть людей, не задумывающаяся о сути вещей, воспринимает все здесь происходящее как нечто чрезвычайно серьезное. Игра, по мысли Хейзинги, не равна культуре, но бывают такие игры, в ходе которых рождаются эстетические или моральные ценности. В этом случае совершается возведение игры в ранг культуры. «Чем более игра способна повышать интенсивность жизни индивидуума или группы, тем полнее растворяется она в культуре, — пишет Хейзинга. — Священный ритуал и праздничное состязание — вот две постоянно и повсюду возобновляющиеся формы, внутри которых культура вырастает как игра и в игре» 139 .

Но что такое игра, чем она отличается от других видов человеческой деятельности?

Хейзинга выделяет ряд признаков, которые характеризуют игру как таковую. И первым среди них он называет то, что игра суть свободная деятельность. Игры по приказу, как отмечает Хейзинга, в принципе быть не может. Для того чтобы человек начал играть, у него должно появиться желание. Если этого желания нет, то игра не может состояться.

Игра, — пишет Хейзинга, — есть некое излишество. Потребность в ней лишь тогда бывает насущной, когда возникает желание играть. Во всякое время игра может быть отложена или прервана. Игра не диктуется физической необходимостью, тем более моральной обязанностью. Игра не есть задание, она протекает в свободное время 140 .

Вторым характерным признаком игры Хейзинга считает то, что «игра не есть «обыденная» жизнь и жизнь как таковая» 141 . Игра суть вымысел, виртуальная реальность, говоря языком компьютерной эпохи, о которой все знают, что она существует как бы взаправду, но тем не менее не является таковой. В этом «как бы взаправду» кроется, как отмечает Хейзинга, известная неполноценность игры, которую нельзя ставить на одну доску с реальной жизнью, где все будто бы так же и все же не так. Игра противостоит реальности как несерьезное серьезному. В то же время она способна захватить играющего как самое серьезное дело. В этом случае грань между серьезным и несерьезным становится столь неразличимой, что на уровне индивида она не ощущается. Человек, погруженный в игру, воспринимает ее как самое важное дело, хотя подспудно знает, что это далеко не так. Не будучи «обыденной» жизнью, подчеркивает Хейзинга,

игра лежит за рамками процесса непосредственного удовлетворения нужд и страстей. Она прерывает этот процесс, вклинивается в него как временное действие, которое протекает внутри себя самого и совершается ради удовлетворения, приносимого самим совершением действия. Такой представляется нам игра сама по себе и в первом приближении: интермеццо повседневной жизни, занятие во время отдыха и ради отдыха 142 .

Третьим характерным признаком игры является, по мысли Хейзинги, то, что она обособляется от «обыденной» жизни и развертывается в определенных временных и пространственных рамках. Человек, играющий в ту или иную игру, создает свой собственный пространственно-временной континуум, вне которого законы игры не действуют. Игра начинается и заканчивается в определенный момент, после которого виртуальная реальность исчезает и все возвращаются в настоящий, реальный мир.

Четвертым признаком игры, отличающим ее от других видов человеческой деятельности, Хейзинга считает то, что внутри игрового пространства всегда существует определенный порядок, действуют правила и установления, о которых играющие условились заранее. Нарушение хотя бы одного из них ведет к прекращению игры. Таким образом, «в несовершенном мире и сумбурной жизни она (игра) создает временное ограниченное совершенство. Она творит порядок, она есть порядок» 143 .

Однако перечень признаков игры не ограничивается перечисленными выше. Хейзинга подчеркивает, что игра сразу фиксируется как культурная форма. Будучи однажды сыгранной, она остается в памяти игравшего в нее индивида как некое духовное творение, которое может быть передано по наследству, воспроизведено при необходимости в любое время. Наконец, игру отличает присутствие в ней некоего напряжения, которое возникает вследствие того, что в игре всегда есть известная неопределенность, что здесь нельзя быть на все сто процентов уверенным в выигрыше, особенно тогда, когда игра ведется с достойным соперником.

Напряжение игры, — пишет Хейзинга, — подвергает проверке играющего: его физическую силу, выдержку и упорство, находчивость, удаль и отвагу, выносливость, а вместе с тем и духовные силы играющего, коль скоро он, одержимый пламенным желанием выиграть, должен держаться в предписываемых игрой рамках дозволенного 144 .

Опираясь на свой анализ феномена игры, Хейзинга формулирует следующее определение:

У Хейзинги есть и другое определение игры, схожее с первым по сути, но отличающееся от него в деталях. Во втором разделе книги «Человек играющий» он определяет ее как

Опираясь на выработанное понимание игры, анализ ее места и роли в жизни людей, Хейзинга формулирует свое понимание культуры. Культура, с его точки зрения, есть игра. Именно так он заявляет в третьем разделе своей книги, хотя, если исходить из контекста его рас-суждений, было бы более правильно сказать, что культура есть функция игры. Об этом, кстати, пишет и сам Хейзинга, который подчеркивает, что «в этом двуединстве культуры и игры игра является первичным, объективно воспринимаемым, конкретно определенным фактом, в то время как культура есть всего лишь характеристика, которую наше историческое суждение привязывает к данному случаю» 147 . Игровое начало пронизывает культуру, но культура рождается в процессе игры, которая значительно старше культуры, ибо

понятие культуры, как бы несовершенно его ни определяли, в любом случае предполагает человеческое сообщество, а животные вовсе не ждали появления человека, чтобы он научил их играть. Можно с уверенностью сказать, что человеческая цивилизация не добавила никакого существенного признака к общему понятию игры 148

Какое же будущее ожидает игру и культуру?

Ответ на этот вопрос, даваемый Хейзингой, проникнут духом печали и пессимизма. С его точки зрения, современный мир утратил представление об игре в высшем понимании этого слова как свободной деятельности, в ходе которой человек создавал свой собственный мир и сам устанавливал правила. Она стала достоянием прошлого. На смену Homo ludes пришел Homo Occidentalis Mechanicus Neobarbarus, если воспользоваться выражением А. Тойнби, которого интересует не сама игра, а та выгода, которую победитель может извлечь из своего триумфа. Подтверждение справедливости этой мысли Хейзинга видит в 8. Исследование проблемы культуры в западной общественной мысли XX в. трансформации, произошедшей со спортом, который ныне менее всего напоминает состязания атлетов, проводившиеся в Древней Греции и Спарте.

Шумно пропагандируемые соревнования между странами, — пишет Хейзинга, — не в состоянии поднять современный спорт до активной силы, созидающей стиль и культуру. Несмотря на свое значение для участников и зрителей, он остается стерильной функцией, в которой древний игровой фактор уже успел умереть. Такое понимание идет вразрез с ходячим мнением, для которого спорт является главным игровым элементом нашей культуры. В действительности он утратил лучшее из своего игрового содержания. О благородном диалоге в том смысле, который придавал этому слову Аристотель, здесь едва ли можно говорить: совершенно бесплодное умение, которое не обогащает душу 149 .

С точки зрения Хейзинга насыщение игровыми элементами различных сторон жизни, которое наблюдается сегодня, отнюдь не является доказательством возрастания роли Игры с большой буквы. Скорее это свидетельство прогрессирующего «пуэрилизма», или ребячества, когда все воспринимается в облегченной форме, когда от традиции стремятся освободиться как от пут на ногах, когда старость и сопутствующая ей мудрость воспринимаются как негативные качества.

Следует ли рассматривать пышно разрастающийся пуэрилизм в современном обществе как игровую функции или нет? — спрашивает Хейзинга. — На первый взгляд кажется, что ответ будет утвердительным. Тем не менее в настоящее время, я считаю, что должно более четко определить дефиницию игры и на этом основании отказать пу-эрилизму в таком качестве. Ребенок, который играет, не ребячлив. Он становится ребячливым, когда игра ему надоедает или когда он не знает во что играть 150 .

Игра, считает Хейзинга, концентрирует, стягивает в одно целое силы общества, пуэрилизм распыляет их в алогичном хаосе. Говоря другими словами, пуэрилизм не только не препятствует нивелировке личности, но, наоборот, усиливает процесс отчуждения человека от самого себя. «Чтобы вернуть святость, достоинство и стиль, культура должна идти другими путями» 151 . Таков один из главных выводов Хей-зинги относительно судеб европейской культуры. Однако что это за путь, Хейзинга не говорит, оставляя на долю читателя догадываться о возможных способах решения проблемы. Без особого оптимизма смотрит Хейзинга и на перспективу развития современного искусства, которое, с его точки зрения, занято исключительно поисками оригинальности, а не выполняет своих непосредственных функций по возвышению человеческого духа и облагораживанию людей.

Таковы в самых общих чертах воззрения Йохана Хейзинги на природу культуры и ее судьбу.

Можно ли безоговорочно принять данную концепцию? Думается, нет. Прежде всего возражение вызывает утверждение Хейзинги о том, что человек с момента своего рождения есть существо играющее, что игра лежит в основе культуры, что она есть сама игра. Как было показано многими исследователями, фактором, обусловившим превращение обезьяны в человека, был в первую очередь труд. Игровые элементы были вплетены в трудовую деятельность, но это вовсе не означает, что игра является истоком человеческой культуры. Хейзинга явно преувеличивает роль игры в жизни человеческого рода, ибо прежде чем наслаждаться игрой, человек должен иметь пищу, одежду, жилище. Все это можно обрести только трудясь, преобразуя природу, реально видоизменяя ее.

Второе возражение может звучать так. Хейзинга делает попытку вписать в «игровое пространство» не только искусство, но и науку, право, военное искусство всех времен и народов. Однако следует признать, что, решая эту задачу, он не обходится без натяжек. Вряд ли можно все многообразие явлений, судебные заседания, воинские поединки, литературные посвящения подводить под ранг игры. На это, кстати, указывает С.С. Аверинцев, который в одной из своих работ, посвященных Хей-зинге, разбирает вопрос о том, насколько игровой элемент присутствует в квазиторжественном посвящении Людовику XIII, предваряющем знаменитый трактат Гуго Гроция «О праве войны и мира».

Не трудно заметить также и то, что по сути работа Хейзинги скорее дискриптивна, чем теоретична. Теория вопроса излагается им только в первом разделе, который носит название «Природа и значение игры как явления культуры» и по объему составляет менее 1/5 всей книги. Дав краткое изложение своих подходов, Хейзинга к этому вопросу более не возвращается, хотя необходимость в этом возникает не раз, особенно когда он потрясает читателей парадоксальностью своих суждений. Многие исследователи творчества выдающегося нидерландского историка, в частности видный неогегельянец К. Моранди, говорят о том, что Хейзинге-историку, щедро наделенному талантом отбирать и систематизировать факты, удивительным вкусом и тактом, всегда не хватало солидной методологической базы. Думается, это в полной мере проявилось и в «Человеке играющем», где многие моменты явно требуют более тщательной теоретической проработки, чем та, которая дается автором.

Наконец, нельзя не сказать и о том, что книга Хейзинги отмечена каноническими чертами современной мифологемы. Это прослеживается с первой до последней страницы произведения, где игра представлена как архетип культурной подлинности. О ней Хейзинга говорит в терминах мифа, употребляя такие выражения, как «отрешенность и воодушевление», «подъем и напряженность», «радость и дионисийский экстаз». И последнее, Как совершенно справедливо отмечает Р.А. Гальцева, Хейзинга в своем возвышении игры упраздняет смысловой, духовный, нравственный критерий (под видом не-праздничного, прозаического, уныло-серого, утилитарного) того, что он иронически именует как «серьезное». Под пером Хейзинги все, что не есть игра, а есть «серьезное», достойно порицания и осуждения. Из этого следует, что тот, кто живет подобной, то бишь «серьезной» жизнью, существует вне культуры и вне истории, с чем вряд ли можно согласиться. Точно так же вызывает сомнение и идея о том, что чем яснее и честнее культура осознает себя как Игру, тем больше шансов стать у нее высокой культурой.

Обращает на себя внимание и то, что Хейзинга не дает никакого ответа на вопрос: какими путями идти культуре? Он не предлагает никакого выхода из сложившейся ситуации, а только констатирует кризисное состояние европейской культуры. Сквозь все, написанное им, как подчеркивают многие авторы, проходит сдержанная, но внятная нота резиньяции, то есть безропотного смирения перед судьбой, что идет вразрез с установками европейского интеллигента-гуманиста, способного на активное действие, а не только на рефлексию.

Можно указать еще на целый ряд моментов концепции Хейзинги, которые требуют критического осмысления. Однако все это не ставит под сомнение тот факт, что в лице автора «Человека играющего» мы имеем неординарно мыслящего ученого, внесшего весомый вклад в культурологию XX в.

Последнее изменение этой страницы: 2016-04-07; Нарушение авторского права страницы

Игровая концепция культуры Йохана Хейзинги

Своеобразно представлена философия жизни в трудах знаменитого голландского историка и культурфилософа Йохана Хёйзинги (1872—1945) — автора игровой концепции культуры. В своем фундаментальном труде «Homo Ludens» (Человек играющий) (1938) Хёйзинга предложил переосмыслить понятие культуры, исходя из наличия игрового элемента в культурной жизни.

Книга состоит из 12 глав. В них раскрываются такие проблемы, как природа и значение игры как явления культуры; концепция и выражение понятия игры в языке; игра и состязание как функция формирования культуры, определяется теоретическая концепция игры, исследуется ее генезис, основные признаки и культурная ценность игры в жизни народов различных исторических эпох. Затем Й. Хейзинга переходит к анализу игры в различных сферах культуры: игра и правосудие; игра и война; игра и мудрость, игра и поэзия, игровые формы философии; игровые формы искусства. Заканчивается эта книга рассмотрением игровых элементов в стилях различных культурных эпох — в Римской империи и Средневековье, Ренессансе, барокко и рококо, романтизме и сентиментализме.
В заключительной XII главе «Игровой элемент современной культуры» автор обращается к западной культуре XX в., исследуя спортивные игры и коммерцию, игровое содержание искусства и науки, игровые обычаи парламента, политических партий, международной политики.

По мнению Й. Хейзинги, если проанализировать любую человеческую деятельность до самых пределов нашего познания, она покажется не более чем игрой. Это дает ему основания считать, что человеческая культура возникает и развертывается в игре. Сама культура, по мнению Й. Хейзинги, носит игровой характер (Гуревич 2001:88).

Хейзинга считает, что игра старше культуры. В его концепции — это культурно-историческая универсалия. Игра « как общественный импульс, более старый, чем сама культура, издревле заполняла жизнь и, подобно дрожжам, побуждала расти формы архаической культуры. Культ разворачивался в священной игре. Поэзия родилась в игре и стала жить благодаря игровым формам. Музыка и танец были сплошь игрой. Мудрость и знание находили свое выражение в освященных состязаниях. Право выделилось из обычаев социальной игры. На игровых формах базировались улаживание споров с помощью оружия и условности аристократической жизни. Вывод должен был следовать один: культура в ее древнейших фазах играется. Она не происходит из игры, как живой плод, который отделяется от материнского тела; она развивается в игре и как игра».

Понятие культуры, как правило, сопряжено с человеческим сообществом. Человеческая цивилизация не добавила никакого существенного признака к общему понятию игры. Все основные черты игры уже присутствуют в игре животных. Игра как таковая перешагивает рамки биологической, или, во всяком случае, чисто физической деятельности. Игра – содержательная функция со многими гранями смысла.

Уже в своих наипростейших формах, в том числе и в жизни животных, игра есть нечто большее, чем чисто физиологическое явление либо физиологически обусловленная психическая реакция. И как таковая игра переходит границы чисто биологической или, по крайней мере, чисто физической деятельности. Игра — это функция, которая исполнена смысла. В игре вместе с тем играет нечто выходящее за пределы непосредственного стремления к поддержанию жизни, нечто, вносящее смысл в происходящее действие. Всякая игра что-то значит. Назвать активное начало, которое придает игре ее сущность, духом — было бы слишком, назвать же его инстинктом — было бы пустым звуком. Как бы мы его ни рассматривали, в любом случае эта целенаправленность игры являет на свет некую нематериальную стихию, включенную в самоё сущность игры.

Культура возникает в форме игры, первоначально она разыгрывается и тем самым закрепляется в жизни общества, передается от поколения к поколению. Так было во всех архаических традиционных обществах. Культура и игра неразрывно связаны друг с другом. Но по мере развития культуры игровой элемент может вытесняться на задний план, растворяться в сакральной сфере, кристаллизоваться в науке, поэзии, праве, политике, Однако возможно и изменение места игры в культуре: она может вновь проявиться в полную силу, вовлекая в свой круг и опьяняющий вихрь огромные массы. Священный ритуал и праздничное состязание — вот две постоянно и повсюду возобновляющиеся формы, внутри которых культура вырастает как игра и в игре.

Игровое пространство создает внутри себя безусловный порядок. Таким образом, можно сказать, что игра творит порядок, более того— она и есть порядок. В несовершенном мире игра способна создать, пусть и временное, но совершенство. Причем порядок, устанавливаемый игрой, носит непреложный для ее участников характер. Она имеет склонность быть красивой, а слова, которыми мы характеризуем элементы игры, принадлежат, как правило, сфере эстетического: напряжение, равновесие, контраст, вариативность, завязка и развязка, разрешение. Хейзинга указывает, что сфера игры исполнена ритмом и гармонией, т.е. теми высшими качествами, которые человек может обнаружить в окружающем мире.

Каждый, по мнению Хейзинги, кто обращается к анализу феномена игры, находит ее в культуре как заданную величину, существовавшую прежде самой культуры, сопровождающую и пронизывающую ее с самого начала до той фазы культуры, в которой живет сам. Важнейшие виды первоначальной деятельности человеческого общества переплетаются с игрой. Человечество все снова и снова творит рядом с миром природы второй, измышленный мир. В мифе и культе рождаются движущие силы культурной жизни.

Хейзинга считает, что в игре мы имеем дело с функцией живого существа, которая в равной степени может быть детерминирована только биологически, только лексически или только этически. Игра – прежде всего свободная деятельность. Она необходима индивиду как биологическая функция, а социуму нужна в силу заключенного в ней смысла, своей выразительной ценности.

По мнению Хейзинги игра скорее, нежели труд, была формирующим элементом человеческой культуры. Прежде, чем действительно изменять среду, человек сделал это в своем воображении, в сфере игры. Он оперирует широким понятием культуры: она не сводится ни к духовной культуре, не исчерпывается ею, тем более не подразумевает преобладающей ориентации на культуру художественную. Хотя в силу глубоко идеализма в вопросах истории, Хейзинга трактует генезис культуры односторонне, видя основу происхождения культурных форм во все времена в духовных чаяниях и иллюзиях человечества, в его идеалах и мечтах. Тем не менее, функционирующая культура рассматривается Хейзинги всегда, во все эпохи, как целое, как система, в которой взаимодействует все: экономика, политика, быт, нравы, искусство.

Непосредственными целями игры, являются борьба за что-то и представление чего-то. В соответствии с этими целями типы игры делятся на соревнование и представление. Й. Хёйзинга отмечает, что всякая игра, с одной стороны, представляет (репрезентирует) борьбу за что-то, а с другой – является соревнованием за то, чтобы лучше представить нечто. Таким образом, эти две цели взаимопроникают одна в другую и взаимопредусматривают друг друга. В каждом конкретном случае все же на первый план выходит одна из них.

Однако в то же самое время Хейзинга отмечает, что цель игры с точки зрения здравого смысла является иллюзорной, но понять это можно, только когда оказываешься вне игры. Особенно упорно люди цепляются за иллюзии любви, которая, очевидно, тоже подобна игровому миру – со всеми присущими ему отличительными чертами, рассмотренными выше. Человек часто бывает не в силах самостоятельно вырваться за пределы магического круга любви, пока сама жизнь каким-то образом не вытолкнет его оттуда; лишь тогда приходит прозрение (как и к тому, кто проигрался и карты вчистую).

Игра как представление имеет два вида: а) репрезентация (например, спектакль) и б) воображение (себя самого кем-нибудь). Слово представлять значит ставить нечто перед глазами. Это нечто может быть дано самой природой или создано человеком.

Как показал Й.Хёйзинга, игре изначально присуще соревнование. Оно как противостояние и противоборство очевидно в играх животных, оно преобладает в играх архаичных культур. Для первобытного мышления вообще характерно дуалистическое деление мира на мужское и женское начала, на землю и небо, противостоящие друг другу; каждое существо или вещь относятся к одной или другой стороне, и таким образом весь космос рассматривается с точки зрения соперничества. Взаимодействие и соперничество сторон задают общий лад жизни. Мировоззренческий дуализм архаичных культур ярко проявляется в их праздниках, обрядах, песнях, танцах, в которых выразительно проступает элемент соревнования разных групп. Каждая победа выступает для победителя свидетельством мощи добрых сил перед злыми, поэтому соревнования имеют сакральное (священное) значение, – это не просто зрелище для проведения свободного времени. В соревнованиях выявлялась воля богов. Нередко бывало так, что два войска, прежде чем столкнуться, выделяли по одному воину для поединка, который мог решить исход противостояния. В современных вооруженных конфликтах сакральный момент ощущается, конечно, гораздо слабее, но вообще игры, как и прежде, ничуть не утратили соревновательного аспекта.

Элементы игры автор «Homo ludens» обнаруживает в самых разных сферах человеческой деятельности и на протяжении практически всей истории человечества. Они присутствуют в искусстве, поэзии («элементы и средства поэзии…легче всего понять как игровые функции»), мудрости и философии, правосудии (состязательность судебного процесса— особенно в англосаксонских странах) и даже в войне (от архаического состязания до попыток создать международные нормы ведения военных действий). Таким же образом можно говорить о присутствии игровых элементов в самых различных культурах.

Хейзинга выделял целые культуры и эпохи, стоящие «под знаком игры» (sub specie ludi). К ним он относил, например, римскую цивилизацию, несмотря на то, что многие исследователи отказывали ей в игровом характере. Но как можно было не заметить игрового характера культуры, визитной карточкой которой был девиз «хлеба и зрелищ». Причем роль организатора последних брало на себя не только государство, но и частные лица, а организация зрелищ (боев гладиаторов, соревнований колесниц и т.д.) было делом весьма дорогим, часто разорявшим даже очень богатых людей.(Кожурин, Кучина 2002)

Духовная ситуация Ренессанса также обозначается Хейзингой как игровая, несмотря на ту серьезность, с который гуманисты подходили к «воскрешению» античности. Он уподобляет великолепие ренессансной культуры веселому и праздничному маскараду, переодеванию в наряд фантастического или идеального прошлого.

Но, пожалуй, своего пика игровые аспекты достигают в европейской культуре XVII-XVIII веков. Хейзинга замечает: чтобы наслаждаться искусством Рубенса, Вондела, Бернини, не следует воспринимать их формы «совершенно всерьез», надо учитывать значительный игровой момент, проявляющийся в их творчестве. Формы барокко— формы искусства, более того— «искусственные» формы, даже тогда, когда посредством их изображается нечто сакральное. Еще более искусственность проявляется в костюме эпохи— облегающие камзолы, короткие и широкие панталоны, туфли, перегруженные украшениями (бантами, лентами, кружевами), парики. Хейзинга, не без оснований, характеризует этот костюм как игривый.

Наконец, эпоха рококо доводит элемент игры до крайности. Само определение эпохи, по мнению автора «Homo Ludens», не может обойтись без прилагательного «игривый» (Speels). Идет ли речь о мейсенском фарфоре или пастушеской идиллии, живописи Ватто или поэзии Попа, увлечении восточной или американской экзотикой— везде мы сталкиваемся с игровым началом, не имеющим себе равных в предшествующей истории европейской культуры. Причем игра пронизывала практически все стороны жизни XVIII столетия, недаром получившего название «века авантюристов»:

«Искусство управления государством: политика кабинетов, политические интриги и авантюры— воистину никогда еще не было до такой степени игрой. Всесильные министры или князья в своих близоруких деяниях, к счастью, еще ограниченные малоподвижностью инструмента власти и малоэффективностью средств, без особых забот социального и экономического характера и не стесняемые докучными подсказками инстанций, самолично с любезной улыбкой и учтивыми словами на устах подвергают смертельному риску могущество и благосостояние своих стран, словно собираются жертвовать слона или коня в шахматной игре».

Элементами игры пронизаны сообщества, характерные для этой эпохи— литературные и художественные общества, религиозные секты и даже масонские ложи. Утонченная публика группируется в различные лагеря и партии по любому поводу. Философы и ученые находят в обществе адептов или недоброжелателей— в зависимости от позиции, которую они отстаивает. В этом же ключе следует рассматривать и страсть эпохи к коллекционированию различных раритетов, гербариев, минералов и т.д. Способность доходить в игре до самозабвения Хейзинга находил весьма продуктивной для культуры— особенно такой, как рококо, нашедшей равновесие игрового и серьезного.

Блестящее развитие игровой принцип получил в музыке XVIII века. Так в 1709 году состоялись состязание между Г.Ф.Генделем и Д.Скарлатти в игре на клавесине и органе, проведенное по приказу кардинала Оттобони. В 1717 году Август Сильный, курфюрст Саксонии и король Польши, собирался устроить соревнование между И.С.Бахом и Л.Маршаном, не состоявшееся из-за неявки последнего. Наконец, галантный век— эпоха борьбы музыкальных «партий»: Бонончини против Генделя, «буффоны» против Опера, Глюк против Пиччини. Мы уж не говорим о столкновении «партий» всевозможных оперных примадонн.

XIX век, в сравнении со своим предшественником, радикально переставил акценты в системе ценностных ориентиров. Идеалом становятся труд и производство, а доминантами культурного процесса выступают общественная польза, образование и наука. Основные общественные и интеллектуальные течения этого века выступают против игрового фактора. «Ему не давали пищи ни либерализм, ни социализм. Экспериментальная и аналитическая наука, философия, политический утилитаризм и реформизм, идеи манчестерской школы— все это примеры исключительно и абсолютно серьезной деятельности. А когда в искусстве и литературе иссякло романтическое воодушевление, тогда и здесь— в реализме и натурализме, но прежде всего в импрессионизме,— стали заметно преобладать формы выразительности, более чуждые понятию игры, чем все то, что ранее процветало в культуре. Если какой-нибудь век воспринимал себя самого и все сущее всерьез, то это был XIX век».

В XX в. на первое место в Игре выдвинулся спорт. Состязания в силе, ловкости, выносливости, искусности становятся массовыми, сопровождаются театрализованными зрелищами. Но в спорт все больше проникает коммерция, он приобретает черты профессионализма, когда дух Игры исчезает. Всюду процветает стремление к рекордам. Дух состязательности охватывает экономическую жизнь, проникает в сферу искусства, научную полемику. Игровой элемент приобретает качество «пуэрилизма» — наивности и ребячества. Такова потребность в банальных развлечениях, жажда грубых сенсаций, тяга к массовым зрелищам, сопровождаемым салютами, приветствиями, лозунгами, внешней символикой и маршами. К этому можно добавить недостаток чувства юмора, подозрительность и нетерпимость, безмерное преувеличение похвалы, подверженность иллюзиям. Возможно, многие из этих черт поведения встречались прежде, но в них не было той массовости и жестокости, которые им свойственны в наши дни.

Й. Хейзинга объясняет это вступлением полуграмотной массы в духовное общение, девальвацией моральных ценностей и слишком большой проводимостью, которую техника и организация придали обществу. Злые страсти подогреваются социальной и политической борьбой, вносят фальшь в любое состязание. «Во всех этих явлениях духа, добровольно жертвующего своей зрелостью, — заключает Й.Хейзинга, — мы в состоянии видеть только приметы угрожающего разложения. Для того чтобы вернуть себе освященнасть, достоинство и стиль, культура должна идти другими путями». Фундамент культуры закладывается в благородной игре, она не должна терять свое игровое содержание, ибо культура предполагает известное самоограничение и самообладание, способность не видеть в своих собственных устремлениях нечто предельное и высшее, а рассматривать себя внутри определенных, добровольно принятых границ. Подлинная культура требует честной Игры, порядочности, следования правилам. Нарушитель правил Игры разрушает саму культуру. «Для того чтобы игровое содержание культуры могло быть созидающим или подвигающим культуру, оно должно быть чистым. Оно не должно состоять в ослеплении или отступничестве от норм, предписанных разумом, человечность или верой». Оно не должно быть ложным сиянием, историческим взвинчиванием сознания масс с помощью пропаганды и специально «взращенных» игровых форм. Нравственная совесть определяет ценность человеческого поведения во всех видах жизнедеятельности, в том числе и в Игре.
Следует подчеркнуть, что книга Homo Ludens была написана в черные годы Европы, годы наступления фашистских режимов, периода, когда в Европе со смертельной опасностью возник культ пропаганды, лжи, насилия, человеконенавистнической травли. Хейзинга отказывает этим явлениям в праве называться культурой.

Фашистский режим очень широко использовал игровые формы — факельные шествия и многотысячные митинги, награды и знаки отличия, парады и марши, спортивные состязания и юношеские союзы. На все это не жалели денег и времени. Казалось бы, можно поставить знак равенства между игрой и культурой. Но Й.Хейзинга публикует свою книгу как протест против лживой игры, против использования игровых форм в антигуманных целях, в защиту «настоящей» игры.

Культура возникает в ходе игры – вот исходная предпосылка названной концепции. Культура первоначально разыгрывается. Те виды деятельности, которые прямо направлены на удовлетворение жизненных потребностей, в архаическом обществе предпочитают находить себе игровую форму. Человеческое общежитие поднимается до супербиологических форм, придающих ему высшую ценность посредством игр. В этих играх, по мнению Хейзинги, общество выражает свое понимание жизни и мира.

«Не следует понимать дело таким образом, что игра мало – помалу перерастает или вдруг преобразуется в культуру, но скорее так, что культуре в ее начальных фазах свойственно нечто игровое, что представляется в форме и атмосферах игры. В этом двуединстве культуры и игры, игра является первичным, объективно воспринимаемым, конкретно определяемым фактом, в то время как культура есть всего лишь характеристика, которую наше историческое суждение привязывает к данному случаю».

В поступательном движении культуры гипотетическое исходное соотношение игры и неигры не остается неизменным. По словам Хейзинги, игровой момент в целом по мере развития культуры отступает на задний план. Он в основном растворяется, ассимилируется сакральной сферой, кристаллизуется в знании и в поэзии, в правосознании, в формах политической жизни. Тем не менее, во все времена и всюду, в т.ч. и в формах высокоразвитой культуры, игровой инстинкт может вновь проявляться в полную силу, вовлекая отдельную личность или массу людей в вихрь исполинской игры.

«Игру нельзя отрицать. Можно отрицать почти любую абстракцию: право, красоту, истину, добро, дух, Бога. Можно отрицать серьезность. игру – нельзя».