Моя нежная и веселая мать во всем потакала моему ненасытному зрению

Моя нежная и веселая мать во всем потакала моему ненасытному зрению. Сколько ярких акварелей она писала при мне, для меня! Какое это было откровение, когда из легкой смеси красного и синего вырастал куст персидской сирени в райском цвету! Какую муку и горе я испытывал, когда мои опыты, мои мокрые, мрачно-фиолетово-зеленые картины, ужасно коробились или свертывались, точно скрываясь от меня в другое, дурное, измерение! Как я любил кольца на материнской руке, ее браслеты!

Бывало, в петербургском доме, в отдаленнейшей из ее комнат, она вынимала из тайника в стене целую груду драгоценностей, чтобы позанять меня перед сном. Я был тогда очень мал, и эти струящиеся диадемы и ожерелья не уступали для меня в загадочном очаровании табельным иллюминациям, когда в ватной тишине зимней ночи гигантские монограммы и венцы, составленные из цветных электрических лампочек — сапфировых, изумрудных, рубиновых, -глухо горели над отороченными снегом карнизами домов.

Частые детские болезни особенно сближали меня с матерью. В детстве, до десяти что ли лет, я был отягощен исключительными, и даже чудовищными, способностями к математике, которые быстро потускнели в школьные годы и вовсе пропали в пору моей, на редкость бездарной во всех смыслах, юности (от пятнадцати до двадцати пяти лет). Математика играла грозную роль в моих ангинах и скарлатинах, когда, вместе с расширением термометрической ртути, беспощадно пухли огромные шары и многозначные цифры у меня в мозгу. Неосторожный гувернер поторопился объяснить мне-в восемь лет-логарифмы, а в одном из детских моих английских журналов мне попалась статейка про феноменального индуса, который ровно в две секунды мог извлечь корень семнадцатой степени из такого, скажем, приятного числа, как 3529471145760275132301897342055866171392 (кажется, 212, но это неважно). От этих монстров, откормленных на моем бреду и как бы вытеснявших меня из себя самого, невозможно было отделаться, и в течение безнадежной борьбы я поднимал голову с подушки, силясь объяснить матери мое состояние. Сквозь мои смещенные логикой жара слова она узнавала все то, что сама помнила из собственной борьбы со смертью в детстве, и каким-то образом помогала моей разрывающейся вселенной вернуться к Ньютонову классическому образцу.

Будущему узкому специалисту-словеснику будет небезынтересно проследить, как именно изменился, при передаче литературному герою (в моем романе «Дар»), случай, бывший и с автором в детстве. После долгой болезни я лежал в постели, размаянный, слабый, как вдруг нашло на меня блаженное чувство легкости и покоя. Мать, я знал, поехала купить мне очередной подарок: планомерная ежедневность приношений придавала медленным вы-здоравливаниям и прелесть и смысл. Что предстояло мне получить на этот раз, я не мог угадать, но сквозь магический кристалл моего настроения я со сверхчувственной ясностью видел ее санки, удалявшиеся по Большой Морской по направлению к Невскому (ныне Проспекту какого-то Октября, куда вливается удивленный Герцен). Я различал все: гнедого рысака, его храп, ритмический щелк его мошны и твердый стук комьев мерзлой земли и снега об передок. Перед моими глазами, как и перед материнскими, ширился огромный, в синем сборчатом ватнике, кучерской зад, с путевыми часами в кожаной оправе на кушаке: они показывали двадцать минут третьего. Мать в вуали, в котиковой шубе, поднимала муфту к лицу грациозно-гравюрным движением нарядной петербургской дамы, летящей в открытых санях; петли медвежьей полости были сзади прикреплены к обоим углам низкой спинки, за которую держался, стоя на запятках, выездной с кокардой.

Не выпуская санок из фокуса ясновидения, я остановился с ними перед магазином Треймана на Невском, где продавались письменные принадлежности, аппетитные игральные карты и безвкусные безделушки из металла и камня. Через несколько минут мать вышла оттуда в сопровождении слуги: он нес за ней покупку, которая показалась мне обыкновенным фаберовским карандашом, так что я даже удивился и ничтожности подарка, и тому, что она не может нести сама такую мелочь. Пока выездной запахивал опять полость, я смотрел на пар, выдыхаемый всеми, включая коня.

Видел и знакомую ужимку матери: у нее была привычка вдруг надуть губы, чтобы отлепилась слишком тесная вуалетка, и вот сейчас, написав это, нежное сетчатое ощущение ее холодной щеки под моими губами возвращается ко мне, летит, ликуя, стремглав из снежно-синего, синеоконного (еще не спустили штор) прошлого.

Вот она вошла ко мне в спальню и остановилась с хитрой полуулыбкой. В объятиях у нее большой, удлиненный пакет. Его размер был так сильно сокращен в моем видении оттого, может быть, что я делал подсознательную поправку на отвратительную возможность, что от недавнего бреда могла остаться у вещей некоторая склонность к гигантизму. Но нет: карандаш действительно оказался желто-деревянным гигантом, около двух аршин в длину и соответственно толстый. Это рекламное чудовище висело в окне у Треймана как дирижабль, и мать знала, что я давно мечтаю о нем, как мечтал обо всем, что нельзя было, или не совсем можно было, за деньги купить (приказчику пришлось сначала снестись с неким доктором Либнером, точно дело было и впрямь врачебное). Помню секунду ужасного сомнения: из графита ли острие, или это подделка? Нет, настоящий графит. Мало того, когда несколько лет спустя я просверлил в боку гиганта дырку, то с радостью убедился, что становой графит идет через всю длину: надобно отдать справедливость Фаберу и Либнеру, с их стороны это было сущее «искусство для искусства». «О, еще бы, -говаривала мать, когда бывало я делился с нею тем или другим необычайным чувством или наблюдением, -еще бы, это я хорошо знаю…». И с жутковатой простотой она обсуждала телепатию, и сны, и потрескивающие столики, и странные ощущения «уже раз виденного» (le deja vu). Среди отдаленных ее предков, сибирских Рукавишниковых (коих не должно смешивать с известными московскими купцами того же имени), были староверы, и звучало что-то твердо-сектантское в ее отталкивании от обрядов православной церкви. Евангелие она любила какой-то вдохновенной любовью, но в опоре догмы никак не нуждалась; страшная беззащитность души в вечности и отсутствие там своего угла просто не интересовали ее. Ее проникновенная и невинная вера одинаково принимала и существование вечного, и невозможность осмыслить его в условиях временного. Она верила, что единственно доступное земной душе, это ловить далеко впереди, сквозь туман и грезу жизни, проблеск чего-то настоящего.

Так люди, дневное мышление которых особенно неуимчиво, иногда чуют и во сне, где-то за щекочущей путаницей и нелепицей видений, — стройную действительность прошедшей и предстоящей яви.

Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе -таково было ее простое правило. «Вот запомни», — говорила она с таинственным видом, предлагая моему вниманию заветную подробность: жаворонка, поднимающегося в мутно-перламутровое небо бессолнечного весеннего дня, вспышки ночных зарниц, снимающих в разных положеньях далекую рощу, краски кленовых листьев на палитре мокрой террасы, клинопись птичьей прогулки на свежем снегу. Как будто предчувствуя, что вещественная часть ее мира должна скоро погибнуть, она необыкновенно бережно относилась ко всем вешкам прошлого, рассыпанным и по ее родовому имению, и по соседнему поместью свекрови, и по земле брата за рекой. Ее родители оба скончались от рака, вскоре после ее свадьбы, а до этого умерло молодыми семеро из девяти их детей, и память обо всей этой обильной далекой жизни, мешаясь с веселыми велосипедами и крокетными дужками ее девичества, украшала мифологическими виньетками Выру, Батово и Рождествено на детальной, но несколько несбыточной карте. Таким образом я унаследовал восхитительную фатаморгану, все красоты неотторжимых богатств, призрачное имущество-и это оказалось прекрасным закалом от предназначенных потерь» Материнские отметины и зарубки были мне столь же дороги, как и ей, так что теперь в моей памяти представлена и комната, которая в прошлом отведена была ее матери под химическую лабораторию, и отмеченный -тогда молодой, теперь почти шестидесятилетней -липою подъем в деревню Грязно, перед поворотом на Даймищенский боль-шак, — подъем, столь крутой, что приходилось велосипедистам спешиваться, — где, поднимаясь рядом с ней, сделал ей предложение мой отец, и старая теннисная площадка, чуть ли не каренинских времен, свидетельница благопристойных перекидок, а к моему детству заросшая плевелами и поганками.

Кроме всего я наделен в редкой мере так называемой audition coloree — цветным слухом. Тут я мог бы невероятными подробностями взбесить самого покладистого читателя, но ограничусь только несколькими словами о русском алфавите: латинский был мною разобран в английском оригинале этой книги.

Не знаю, впрочем, правильно ли тут говорить о «слухе»: цветное ощущение создается по-моему осязательным, губным, чуть ли не вкусовым чутьем. Чтобы основательно определить окраску буквы, я должен букву просмаковать, дать ей набухнуть или излучиться во рту, пока воображаю ее зрительный узор. Чрезвычайно сложный вопрос, как и почему малейшее несовпадение между разноязычными начертаниями единозвучной буквы меняет и цветовое впечатление от нее (или, иначе говоря, каким именно образом сливаются в восприятии буквы ее звук, окраска и форма), может быть как-нибудь причастен понятию «структурных» красок в природе. Любопытно, что большей частью русская, инакописная, но идентичная по звуку, буква отличается тускловатым тоном по сравнению с латинской.

Черно-бурую группу составляют: густое, без галльского глянца, А; довольно ровное (по сравнению с рваным R) Р; крепкое каучуковое Г; Ж, отличающееся от французского J, как горький шоколад от молочного; темно-коричневое, отполированное Я, В белесой группе буквы Л, Н, О, X, Э представляют, в этом порядке, довольно бледную диету из вермишели, смоленской каши, миндального молока, сухой булки и шведского хлеба. Группу мутных промежуточных оттенков образуют клистирное Ч, пушисто-сизое Ш и такое же, но с прожелтью, Щ.

Переходя к спектру, находим: красную группу с вишнево-кирпичным Б (гуще, чем В), розово-фланелевым М и розовато-телесным (чуть желтее, чем V) В; желтую группу с оранжеватым Е, охряным Е, палевым Д, светло-палевым И, золотистым У и латуневым Ю; зеленую группу с гуашевым П, пыльно-ольховым Ф и пастельным Т (всё это суше, чем их латинские однозвучия); и наконец синюю, переходящую в фиолетовое, группу с жестяным Ц, влажно-голубым С, черничным К и блестяще-сиреневым 3. Такова моя азбучная радуга (ВЕЕПСКЗ).

Исповедь синэстета назовут претенциозной те, кто защищен от таких просачиваний и смешений чувств более плотными перегородками, чем защищен я. Но моей матери все это показалось вполне естественным, когда мое свойство обнаружилось впервые: мне шел шестой или седьмой год, я строил замок из разноцветных азбучных кубиков — и вскользь заметил ей, что покрашены они неправильно. Мы тут же выяснили, что мои буквы не всегда того же цвета, что ее; согласные она видела довольно неясно, но зато музыкальные ноты были для нее, как желтые, красные, лиловые стеклышки, между тем как во мне они не возбуждали никаких хроматизмов. Надобно сказать, что у обоих моих родителей был абсолютный слух: но увы, для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских звучаний. Могу по бедности понять и принять цыгановатую скрипку или какой-нибудь влажный перебор арфы в «Богеме», да еще всякие испанские спазмы и звон,- но концертное фортепиано с фалдами и решительно все духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших — оголение всех нервов и даже понос.

Моя нежная и веселая мать во всем потакала моему ненасытному зрению. Сколько ярких акварелей она писала при мне, для меня! Какое это было откровение, когда из легкой смеси красного и синего вырастал куст персидской сирени в райском цвету! Какую муку и горе я испытывал, когда мои опыты, мои мокрые, мрачно-фиолетово-зеленые картины, ужасно коробились или свертывались, точно скрываясь от меня в другое, дурное, измерение! Как я любил кольца на материнской руке, ее браслеты! Бывало, в петербургском доме, в отдаленнейшей из ее комнат, она вынимала из тайника в стене целую груду драгоценностей, чтобы позанять меня перед сном. Я был тогда очень мал, и эти струящиеся диадемы и ожерелья не уступали для меня в загадочном очаровании табельным иллюминациям, когда в ватной тишине зимней ночи гигантские монограммы и венцы, составленные из цветных электрических лампочек — сапфировых, изумрудных, рубиновых,- глухо горели над отороченными снегом карнизами домов.

Любимейшим ее летним удовольствием было хождение по грибы. В оригинале этой книги мне пришлось подчеркнуть само собою понятное для русского читателя отсутствие гастрономического значения в этом деле. Но, разговаривая с москвичами и другими русскими провинциалами, я заметил, что и они не совсем понимают некоторые тонкости, как например то, что сыроежки или там рыжики, и вообще все низменные агарики с пластиночной бухтармой совершенно игнорировались знатоками, которые брали только классически прочно и округло построенные виды из рода Boletus, боровики, подберезовики, подосиновики. В дождливую погоду, особливо в августе, множество этих чудесных растеньиц вылезало в парковых дебрях, насыщая их тем сырым, сытным запахом — смесью моховины, прелых листьев и фиалкового перегноя,- от которого вздрагивают и раздуваются ноздри петербуржца. Но в иные дни приходилось подолгу всматриваться и шарить, покуда не сыщется семейка боровичков в тесных чепчиках или мрамористый «гусар», или болотная форма худосочного белесого березовика.

Под моросящим дождиком мать пускалась одна в долгий поход, запасаясь корзинкой — вечно запачканной лиловым снутри от чьих-то черничных сборов. Часа через три можно было увидеть с садовой площадки ее небольшую фигуру в плаще с капюшоном, приближавшуюся из тумана аллеи; бисерная морось на зеленовато-бурой шерсти плаща образовывала вокруг нее подобие дымчатого ореола. Вот, выйдя из-под капающей и шуршащей сени парка, она замечает меня, и немедленно лицо ее принимает странное, огорченное выражение, которое казалось бы должно означать неудачу, но на самом деле лишь скрывает ревниво сдержанное упоение, грибное счастье. Дойдя до меня, она испускает вздох преувеличенной усталости, и рука и плечо вдруг обвисают, чуть ли не до земли опуская корзинку, дабы подчеркнуть ее тяжесть, ее сказочную полноту.

Около белой, склизкой от сырости, садовой скамейки со спинкой она выкладывает свои грибы концентрическими кругами на круглый железный стол со сточной дырой посредине. Она считает и сортирует их. Старые, с рыхлым исподом, выбрасываются; молодым и крепким уделяется всяческая забота. Через минуту их унесет слуга в неведомое и неинтересное ей место, но сейчас можно стоять и тихо любоваться ими. Выпадая в червонную бездну из ненастных туч, перед самым заходом, солнце бывало бросало красочный луч в сад, и лоснились на столе грибы: к иной красной или янтарно-коричневой шляпке пристала травинка; к иной подштрихованной, изогнутой ножке прилип родимый мох; и крохотная гусеница геометриды, идя по краю стола, как бы двумя пальцами детской руки все мерила что-то и изредка вытягивалась вверх, ища никому неизвестный куст, с которого ее сбили.

Моя нежная и веселая мать во всем. Воспоминания анастасии цветаевой — перемена участи

«…Все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет…» Владимир Набоков «Другие Берега»

Рассказ о музее Владимира Владимировича Набокова в Санкт-Петербурге сопровождают не только мои фотографии, но и фотографии с сайта http://http://www.nabokovmuseum.org/index.html .

С 1998 года на первом, бывшем парадном этаже дома располагается единственный в мире Музей В.В..Набокова, с 2008 года — Музей В.В.Набокова Факультета филологии и искусств Санкт-Петербургского государственного университета. Музей был открыт к столетию со дня рождения писателя, когда в доме не было почти ни одного предмета, оставшегося со времени жизни Набоковых. За эти годы музей сумел собрать значительную мемориальную коллекцию и большую научную библиотеку. Сейчас музей занимает первый этаж дома, где сохранились помещения столовой, гостиной и библиотеки. Бывшая «комитетская» комната, в которой исторический интерьер не сохранился, используется как выставочный зал. На втором этаже можно посмотреть будуар матери Набокова, Елены Ивановны Набоковой.

Столовая Набоковых состояла из двух помещений, соединённых двойной аркой (в настоящее время не очень заметная из-за советских перепланировок). Интерьеры помещений столовой — одни из тех, что хорошо сохранились до наших дней. Они решены в стиле Людовика XV и, по всей вероятности, появились после перестройки дома, которая осуществлялась под руководством архитектора Гейслера по заказу Елены Ивановны, матери писателя.

Нижние части стен облицованы высокими ореховыми панелями, а пространство между панелями и потолками при Набоковых было обито тёмно-коричневой «кордуанской» кожей с золотым тиснением, которая, к сожалению, после национализации дома исчезла, как исчезли отделанный орехом камин и предметы мебели.

Потолки выполнены в технике маркетри из разных пород дерева.

Наборный пол фрагментарно вскрыт, но большей частью находится под двумя слоями советского паркета — и ясно пока, что он нуждается в серьёзной реставрации.

Три окна второй части столовой выходили на улицу.

Портрет мамы, Елены Ивановны Набоковой. «,Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе — таково было ее простое правило…Прямо за чернильницей огромного письменного стола, приделанный к его горизонту, розовато дымчатый пастельный портрет моей матери работы Бакста: художник написал ее вполоборота, изумительно передав нежные черты, высокий зачес пепельных волос, сизую голубизну глаз, округлый очерк лба, изящную линию шеи…» Владимир Набоков «Другие Берега»

Сын Набокова, Дмитрий Владимирович, подарил музею пенсне своего отца, его карандаши, рабочие карточки с рукописями, подписанную им игру «Скрэббл» и принадлежавший Набокову сачок для ловли бабочек.

>.

Здесь же, в столовой, выставлены еще некоторые предметы, принадлежащие Набоковым.

Пейзаж, выполненный рукой Елены Ивановны Набоковой. «…Моя нежная и веселая мать во всем потакала моему ненасытному зрению. Сколько ярких акварелей она писала при мне, для меня! Какое это было откровение, когда из легкой смеси красного и синего вырастал куст персидской сирени в райском цвету! Какую муку и горе я испытывал, когда мои опыты, мои мокрые, мрачно‑фиолетово‑зеленые картины, ужасно коробились или свертывались, точно скрываясь от меня в другое, дурное, измерение. » Владимир Набоков «Другие Берега»

Майн Рид. Всадник без головы. Издание с двадцатью гравированными иллюстрациями. . Mayne Reid. The Headless Horseman: a Strange Tale of Texas. — London.: Richard Bentley, 1866
«…Я спрашиваю, не пора ли вернуться в теме тетивы, к чарующему чапаралю из «Всадника без головы»,
чтоб в Матагордовом Ущелье заснуть на огненных камнях с лицом, сухим от акварели, с пером вороньим в волосах?» Владимир Набоков, Послание к князю Качурину, 1947

«Как известно, книги капитана Майн Рида в упрощённых переводах, были излюбленным чтением русских мальчиков. Владея английским с колыбельных дней, я мог наслаждаться «Безглавым всадником» (перевожу точно) в несокращённом и довольно многословном оригинале. Двое друзей обмениваются одеждами, шляпами, конями, и злодей ошибается жертвой — вот главный завиток сложной фабулы. Бывшее у меня издание (вероятно, лондонское) осталось стоять на полке памяти в виде пухлой книги в красном коленкоровом переплете, с водянисто-серой заглавной картинкой, глянец которой был сначала подёрнут дымкой папиросной бумаги, предохранявшей её от неизвестных посягательств». Я помню постепенную гибель этого защитного листика, который сперва начал складываться неправильно, по уродливой диагонали, а затем изорвался; самую же картинку, как бы выгоревшую от солнца жаркого отроческого воображения, я вспомнить не могу: верно на ней изображался несчастный брат Луизы Пойндекстер, два три койота, кактусы, колючий мескит,- и вот, вместо той картины, вижу в окно ранчо всамделишную юго западную пустыню с кактусами, слышу утренний, нежно жалобный крик венценосной Гамбелевой куропаточки и преисполняюсь чувством каких то небывалых свершений и наград…» Владимир Набоков «Другие Берега»

В 1910(!) году Набоков перевёл «Безглавого всадника», но не русской прозой, как можно было бы ожидать, а французскими стихами в их классическом александрийском одеянии»

«…Из волшебного чулана я в объятиях нес к себе вниз, в угловой кабинетик, бесценные томы: тут были и прелестные изображения суринамских насекомых в труде Марии Сибиллы Мериан (1647 1717), и Die Smetter linge (Эрланген, 1777) гениального Эспера, и Буадювалевы Icфnes Historiques de Lйpidoptиres Nouveaux ou Peu Connus (Париж, 1832 года и позже). Еще сильнее волновали меня работы, относящиеся ко второй половине девятнадцатого столетия — Natural History of British Butterflies and Moths Ньюмана, Die Gross Schmetterlinge Europas Гофмана, замечательные Mйmoires вел. кн. Николая Михайловича и его сотрудников, посвященные русско азиатским бабочкам, с несравненно прекрасными иллюстрациями кисти Кавригина, Рыбакова, Ланга, и классический труд великого американца Скуддера, Butterflies of New England….Уже отроком я зачитывался энтомологическими журналами, особенно английскими, которые тогда были лучшими в мире…» Владимир Набоков «Другие Берега»

Основная часть фотографий Набокова и его семьи и связанных с ними документов оказалась за рубежом и осела в частных коллекциях и архивах родственников писателя. Некоторые предметы из дома семьи Набоковых хранились в семьях людей, которые работали у них.

Из частной коллекции Терри Майерса в музей Набокова поступило уникальное собрание первых изданий произведений писателя, не только выпущенных в виде отдельных книг, но и опубликованных в журналах.

Профессор МГУ Формозов подарил музею Набокова коллекцию бабочек, принадлежавшую писателю. Эта коллекция попала к нему из Музея Сравнительной Зоологии Гарвардского университета, где Набоков в свое время работал. Коллекция бабочек была подарена Музею Сравнительной Зоологии самим Набоковым. Ныне она украшает экспозицию Санкт-Петербургского музея Набокова.

Страсть к бабочкам, зародившаяся в детстве, оставалась с Набоковым всю жизнь. Бабочки присутствуют в его поэзии и прозе, о них он писал в письмах, рисовал их в рукописных сборниках своих стихов, на изразцах печки в своей комнате на третьем этаже этого дома, а через много лет — на абажуре своей настольной лампы в Монтрё. Но только для самых близких людей Набоков рисовал бабочек на обложках своих изданий. Самые многочисленные и самые разнообразные — это те бабочки, которых он рисовал для жены Веры в последние двадцать лет своей жизни. Эти рисунки были лучшим подарком для Веры Евсеевны Набоковой, которая пятьдесят с лишним лет была и музой и первым читателем, которая неизменно поддерживала Набокова во всех его писательских трудах. На многих изданиях — посвящение «Моей жене Вере», к которому Набоков на своих личных экземплярах добавлял сделанные от руки рисунки бабочек. В отличие от бесчисленных рисунков, которые Набоков-энтомолог делал, изучая бабочек под микроскопом, здесь он не стремился к научной точности. В рисунках бабочек для Веры верность детали и художественный вымысел сочетаются еще более смело, чем в литературных текстах. Каждой из своих фантастических бабочек он дает название, которое на первый взгляд выглядит как стандартное латинское название вида. Однако на самом деле либо вторая часть названия, либо название целиком является вымышленным и основано на знакомой читателям Набокова русско-английской игре слов.

«…Сыздетства утренний блеск в окне говорил мне одно, и только одно: есть солнце — будут и бабочки. Началось все это, когда мне шел седьмой год, и началось с довольно банального случая. На персидской сирени у веранды флигеля я увидел первого своего махаона — до сих пор аоническое обаяние этих голых гласных наполняет меня каким то восторженным гулом. » Владимир Набоков «Другие Берега»

«…Едва замечая уколы комаров, которые как паюсной икрой вдруг покрывали голую по локоть руку, я становился на одно колено, чтобы с мычанием сладчайшего удовольствия сжать двумя пальцами сквозь кисею сачка трепетную грудку синей, с серебряными точками с исподу, диковинки и любовно высвободить сверкающего маленького мертвеца из складок сетки, — даже на нее садились обезумевшие от моей близости комары я нашел у подножья дерева самца и самку весьма редкого в наших краях амурского бражника,- чету только что вылупившихся, восхитительно бархатистых, лиловато серых существ, мирно висевших in соpula (вместе (лат.)) с травяного стебля, за который они уцепились шеншилевыми лапками…» Владимир Набоков «Другие Берега»

«…Часами блуждая по трущобе, я любил выискивать мелких пядениц, принадлежащих к роду «евпитеций»: эти нежные ночные существа, размером с ноготок, днем плотно прикладываются к древесной коре, распластав бледные крыльца и приподняв крохотное брюшко. На противоположном низком берегу, где начиналась арктика, густое сборище мелких бабочек, состоявшее главным образом из самцов голубянок, пьянствовало на черной грязи, жирно растоптанной и унавоженной коровами, и весь лазоревый рой поднялся на воздух из под моих ног и померцав, снова опустился по моем прохождении. Продравшись сквозь растрепанный, низкорослый сосняк, я достиг моего мохового, седого и рыжеватого рая. «Владимир Набоков «Другие Берега»

Помещение библиотеки — наиболее хорошо сохранившееся помещение первого этажа набоковского дома. «… Там я находил отца, высокого, плотно сложенного человека, казавшегося еще крупнее в своем белом, стеганом тренировочном костюме и черной выпуклой решетчатой маске: он необыкновенно мощно фехтовал, передвигаясь то вперед, то назад по наканифоленному линолеуму, и возгласы проворного его противника «Battez!», «Rompez!» — смешивались с лязгом рапир. Попыхивая, отец снимал маску с потного розового лица, чтобы поцеловать меня… И, как бы промеж этих наносных образов, бездной зияла моя нежная любовь к отцу — гармония наших отношений, теннис, велосипедные прогулки, бабочки, шахматные задачи, Пушкин, Шекспир, Флобер и тот повседневный обмен скрытыми от других семейными шутками, которые составляют тайный шифр счастливых семей…» Владимир Набоков «Другие Берега»

Когда-то здесь находилась большая часть библиотеки семьи Набоковых, насчитывавшей более 10000 томов. После национализации дома библиотека, как и другие ценности, была вывезена из дома и поступила в Государственный музейный фонд, из которого затем многие книги были переданы в столичные и региональные библиотеки России, где некоторые из них находятся до сих пор. Большая часть была продана зарубежным коллекционерам.

«…В этой части обширной библиотеки приятно совмещались науки и спорт: кожа переплетов и кожа боксовых перчаток. Глубокие клубные кресла с толстыми сиденьями стояли там и сям вдоль книгами выложенных стен. В одном конце поблескивали штанги выписанного из Англии пунчинг бола, — эти четыре штанги подпирали крышеобразную лакированную доску, с которой висел большой, грушевидный, туго надутый кожаный мешок для боксовых упражнений; при известной сноровке, можно было так по нему бить, чтобы производить пулеметное «ра та та та» об доску, и однажды в 1917 ом году этот подозрительный звук привлек через сплошное окно ватагу до зубов вооруженных уличных бойцов, тут же удостоверившихся, впрочем, что я не урядник в засаде. Когда, в ноябре этого пулеметного года (которым по видимому кончилась навсегда Россия, как в свое время кончились Афины или Рим), мы покинули Петербург, отцовская библиотека распалась, кое что ушло на папиросную завертку, а некоторые довольно странные остаточки и бездомные тени появлялись как на спиритическом сеансе, за границей. Так, в двадцатых годах, найденыш с нашим экслибрисом подвернулся мне на уличном лотке в Берлине, причем довольно кстати это оказалось «Войной миров» Уэллса. Прошли еще годы, — и вот держу в руках обнаруженный в Нью Иоркской Публичной Библиотеке экземпляр каталога отцовских книг, который был отпечатан еще тогда, когда они стояли плотные и полнокровные на дубовых полках, и застенчивая старуха библиотекарша в пенсне работала над картотекой в неприметном углу. Он снова надевал маску, и возобновлялись топ, выпады и стрепет. Я же спешил обратно тем же путем, что пришел, словно репетируя сегодняшнее посещение…» Владимир Набоков «Другие Берега»

К счастью, в Российской национальной библиотеке, кроме некоторых ценных книг с автографами, сохранился и тот самый библиотечный каталог. Каталог был составлен по поручению В.Д.Набокова библиотекарем Л.А.Гринберг и несколько раз издавался типографским способом. Из него стало извстно, что в библиотеке находились книги на русском, английском, французском и немецком языках. Было много художественной литературы, в основном писателей девятнадцатого века, а также большое количество книг по правоведению, истории, естественным наукам. Уже позже, в 10-е годы двадцатого века подрастающий писатель наполнил библиотеку изданиями современной поэзии.

«…В петербургском доме была у отца большая библиотека. Мне было лет восемь, когда, роясь там, среди «Живописного Обозрения» и Graphic»a в мраморных переплетах, гербариев с плоскими фиалками и шелковистыми эдельвейсами, альбомов, из которых со стуком выпадали твердые, с золотым обрезом, фотографии неизвестных людей в орденах, и всяких пыльных разрозненных игр вроде хальмы, я нашел чудные книги, приобретенные бабушкой Рукавишниковой в те дни, когда ее детям давали частные уроки зоолог Шимкевич и другие знаменитости. Помню такие курьезы, как исполинские бурые фолианты монументального произведения Альбертуса Себа (Locuptetissirni Rerum Naturalilim Thesauri Accurata Descriptio…), Амстердам, около 1750 года: на их желтоватых, грубо шершавых страницах гравированы были и змеи и раковины и странно голенастые бабочки, и в стеклянной банке за шею подвешенный зародыш эфиопского младенца женского пола; часами я разглядывал гидру на таблице СП ее семь драконовых голов на семи длинных шеях, толстое тело с пупырками и витой хвост…» Владимир Набоков «Другие Берега»

Как мы знаем, кроме бокса, в библиотеке занимались и фехтованием, здесь уроки В.Д.Набокову давал известный тренер А. Лустало. Сейчас в помещении библиотеки находятся предметы из книжного собрания музея — первые издания В.В. Набокова, в том числе редкие издания русской зарубежной периодики, в которой печатался Набоков, а также десять книг из семейной библиотеки Набоковых с экслибрисами В.Д.Набокова.

Здесь же выставлены некоторые детские книги детей Набоковых. Среди них: «Приключения Buster Brown»a» «…Константин Дмитриевич Набоков, брат отца, из Нью- Йорка мне привозил собранные в книжки цветные серии смешные приключения Buster Brown»a, теперь забытого мальчика в красноватом костюме с большим отложным воротником и черным бантом; если очень близко посмотреть, можно было различить совершенно отдельные малиновые точки, из которых составлялся цвет его блузы. Каждое приключение кончалось для маленького Брауна феноменальной поркой, причем его мать, дама с осиной талией и тяжелой рукой, брала что попало туфлю, щетку для волос, разламывающийся от ударов зонтик, даже дубинку услужливого полисмена,- и какие тучи пыли выколачивала она из жертвы, ничком перекинутой через ее колени. » Владимир Набоков «Другие Берега»

«…Живо помню, например, приключения американского Голивога. Он представлял собою крупную, мужского пола куклу в малиновых панталонах и голубом фраке, с черным лицом, широкими губами из красной байки и двумя бельевыми пуговицами вместо глаз. Пять деревянных, суставчатых кукол составляли его скромный гарем. Из них две старших смастерили себе платья из американского флага: Пегги взяла себе матронистые полоски, а Сарра Джейн — грациозные звезды, и тут я почувствовал романтический укол, ибо нежно голубая ткань особенно женственно облекала ее нейтральный стан. Две других куклы, близнецы, и пятая, крохотная Миджет, остались совершенно нагими, и, следовательно, бесполыми. В рождественскую ночь проснулись игрушки и так далее…» Владимир Набоков «Другие Берега»

Волшебный фонарь, о котором Набоков писал: «…Зимой 1911 го или 12 го года Ленскому взбрела в голову дикая фантазия: нанять (у нуждающегося приятеля, Бориса Наумовича) волшебный фонарь («с длиннофокусным конденсатором», повторяет, как попугай, Мнемозина) и раза два в месяц по воскресеньям устраивать у нас на Морской сеансы общеобразовательного характера, обильно уснащенные чтением отборных текстов, перед группой мальчиков и девочек. Он считал, что демонстрация этих картин не только будет иметь воспитательное значение для всей группы, но в частности научит брата и меня лучше уживаться с другими детьми. Преследуя эту страшную и невоплотимую мечту, он собрал вокруг нас (двух замерших зайчиков — тут я брату был брат) рекрутов разных разрядов: наших кузенов и кузин; малоинтересных сверстников, с которыми мы встречались на детских балах и светских елках; школьных наших товарищей; детей наших слуг. Обслуживал аппарат таинственный Борис Наумович, очень грустный на вид человек, которого Ленский звучно звал «коллега»…» Владимир Набоков «Другие Берега»

После того, как в 1917 году дом и имущество Набоковых были национализировано, их книжное собрание и художественная коллекция растеклись по музеям и библиотекам страны. Самое ценное было передано в Русский Музей, Эрмитаж и Российскую Национальную Библиотеку.

Немалую часть коллекции составляют рукописи Набокова, принадлежавшие ему и членам его семьи, вещи и письменные материалы, которые были присланы в дар музею из-за границы. Брайан Бойд передал музею пиджак, куртку и ботинки Набокова, которые ему подарила вдова писателя, Вера Евсеевна.

Будуар Елены Ивановны Набоковой, матери писателя, находится на втором этаже. Он соседствует со спальней, самой крайней комнатой по направлению к Исаакиевской площади, где и родился Владимир Набоков.

Будуар сохранил свой оригинальный потолок,

резные деревянные панели из ореха и красного дерева.

оконные рамы с исторической медной фурнитурой,

двери и дверные коробки с резными десюдепортами, на которых изображён вензель матери Набокова Елены Ивановны: переплетающиеся «ЕН».

Сохранился и до сих пор действующий деревянный камин — единственный из множества каминов, находившихся в доме, если не считать печки в кабинете В.Д.Набокова.

Именно из будуара выглядывает на Большую Морскую знаменитый эркер или «фонарь», как его называет сам Набоков: «…У будуара матери был навесный выступ, так называемый фонарь, откуда была видна Морская до самой Мариинской площади. Прижимая губы к тонкой узорчатой занавеске, я постепенно лакомился сквозь тюль холодом стекла. Всего через одно десятилетие, в начальные дни революции, я из этого фонаря наблюдал уличную перестрелку и впервые видел убитого человека: его несли, и свешивалась нога, и с этой ноги норовил кто то из живых стащить сапог, а его грубо отгоняли; но сейчас нечего было наблюдать, кроме приглушенной улицы, лилово темной, несмотря на линию ярких лун, висящих над нею; вокруг ближней из них снежинки проплывали, едва вращаясь каким-то изящным, почти нарочито замедленным движением, показывая, как это делается и как это все просто. Из другого фонарного окна я заглядывался на более обильное падение освещенного снега, и тогда мой стреляный выступ начинал подыматься, как воздушный шар…» Владимир Набоков «Другие Берега»

В заключение — стихотворение, написанное Набоковым в Кембридже, спустя три года после того, как он навсегда покинул Дом своего детства.

В неволе я, в неволе я, в неволе!
На пыльном подоконнике моем
следы локтей. Передо мною дом
туманится. От несравненной боли
я изнемог. Над крышей, на спине
готического голого уродца,
как белый голубь, дремлет месяц. Мне
так грустно, мне так грустно. С кем бороться
— не знаю. Боже. И кому помочь
— не знаю тоже. Льется, льется ночь
(о, как ты, ласковая, одинока!);
два голоса несутся издалека;
туман луны стекает по стенам;
влюбленных двое обнялись в тумане.
Да, о таких рассказывают нам
шарманки выцветших воспоминаний
и шелестящие сердца старинных книг.
Влюбленные. В мой переулок узкий
они вошли. Мне кажется на миг,
что тихо говорят они по-русски.

Брак, не увенчанный рождением ребенка, считался несчастным, обделенным Богом. Бездетность могла послужить одним из немногих поводов для расторжения брака. Пары, надежды которых на рождение своего ребенка исчерпывались, старались усыновить чужого. Ребенка ждали как чуда, и когда он рождался, семья становилась полной и счастливой.

Вспоминая о своей сестре Александре Андреевне Бекетовой-Блок и ее сыне Александре, М.А. Бекетова пишет: «Сын был ее исключительной, самой глубокой и сильной привязанностью. На нем сосредоточилась вся ее нежность, а с годами любовь эта все углублялась. Этому способствовала, во-первых, врожденная склонность сестры моей к материнству, она еще девочкой мечтала о детях, а во-вторых, исключительное положение, в которое она попала, когда ей пришлось поневоле расстаться с мужем, оберегая сына от проявлений его жестокого характера.

Александра Блок с сыном Александром

Кроме своей великой любви, Александра Андреевна вложила в сына черты своей натуры. Мать и сын были во многом сходны. Повышенная впечатлительность, нежность, страстность, крайняя нервность, склонность к мистицизму и к философскому углублению жизненных явлений,- все это черты, присущие им обоим. К общим чертам матери и сына прибавлю щедрость, искренность, склонность к беспощадному анализу и исканию правды и, наконец, ту детскую веселость, которую Александр Александрович проявлял иногда даже в последний год своей жизни, а мать его утратила годам к 35-ти, когда начались первые приступы ее сердечной болезни.

Еще более тесная связь обнаруживается между В.В. Набоковым и его матерью, Еленой Ивановной Набоковой (урожденной Рукавишниковой), влияние которой на сына было столь огромным, что определило всю его жизнь.

Моя нежная и веселая мать во всем потакала моему ненасытному зрению. Сколько ярких акварелей она писала при мне, для меня! Какое это было откровение, когда из легкой смеси красного и синего вырастал куст персидской сирени в райском цвету! Частые детские болезни особенно сближали меня с матерью. Сквозь мои смещенные логикой жара слова она узнавала все то, что сама помнила из собственной борьбы со смертью в детстве, и каким-то образом помогала моей разрывающейся вселенной вернуться к Ньютонову классическому образцу.

Е.И. Набокова (Рукавишникова) с сыном

Она верила, что единственно доступное земной душе, это ловить далеко впереди, сквозь туман и грезу жизни, проблеск чего-то настоящего. Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе — таково было ее простое правило. «Вот запомни»,- говорила она с таинственным видом, предлагая моему вниманию заветную подробность: жаворонка, поднимающегося в мутно-перламутровое небо бессолнечного весеннего дня, вспышки ночных зарниц, снимающих в разных положеньях далекую рощу, краски кленовых листьев на палитре мокрой террасы, клинопись птичьей прогулки на свежем снегу.

Мать хорошо понимала боль разбитой иллюзии. Малейшее разочарование принимало у нее размеры роковой беды. Как-то в Сочельник, месяца за три до рождения ее четвертого ребенка, она оставалась в постели из-за легкого недомогания. По английскому обычаю, гувернантка привязывала к нашим кроваткам в рождественскую ночь, пока мы спали, по чулку, набитому подарками, а будила нас по случаю праздника сама мать и, деля радость не только с детьми, но и с памятью собственного детства, наслаждалась нашими восторгами при шуршащем развертывании всяких волшебных мелочей от Пето. В этот раз, однако, она взяла с нас слово, что в девять утра непочатые чулки мы принесем разбирать в ее спальню. Мне шел седьмой год, брату шестой, и, рано проснувшись, я с ним быстро посовещался, заключил безумный союз, — и мы оба бросились к чулкам, повешенным на изножье. Руки сквозь натянутый уголками и бугорками шелк нащупали сегменты содержимого, похрустывавшего афишной бумагой. Все это мы вытащили, развязали, развернули, осмотрели при смугло-нежном свете, проникавшем сквозь складки штор, — и, снова запаковав, засунули обратно в чулки, с которыми в должный срок мы и явились к матери. Сидя у нее на освещенной постели, ничем не защищенные от ее довольных глаз, мы попытались дать требуемое публикой представление. Но мы так перемяли шелковистую розовую бумагу, так уродливо перевязали ленточки и так по-любительски изображали удивление и восторг (как сейчас вижу брата, закатывающего глаза и восклицающего с интонацией нашей француженки «Ah, que c»est beau!» («Ах, какая красота!» (франц.))) , что, понаблюдавши нас с минуту,бедный зритель разразился рыданиями.»

Матильда Кшесинская с сыном

Иногда любовь матерей к своим детям находила выражение в том, чтобы неустанно удовлетворять все их мыслимые и немыслимые прихоти, дарить дорогие безделушки и устраивать роскошные праздники. Самым ярким примером тому может служить балерина М.Ф. Кшесинская и ее сын Владимир.
“Мой сын, когда ему было лет 12, пишет М.Ф.Кшесинская в своих воспроминаниях,

Часто жаловался, что он меня мало видит дома из-за моих продолжительных репетиций. В утешение я ему обещала, что все вырученные за этот сезон деньги пойдут на постройку ему маленького домика на даче, в саду. Так и было сделано; на заработанные мною деньги я ему построила детский домик с двумя комнатами, салоном и столовой, с посудой, серебром и бельем. Вова был в диком восторге, когда осматривал домик, окруженный деревянным забором с калиткой. Но я заметила, что обойдя комнаты и весь дом кругом, он был чем-то озабочен, чего-то как будто искал. Потом он спросил меня, где же уборная.

Я ему сказала, что дача так близко, что он сможет сбегать туда, но, если ему очень хочется, то я потанцую еще немного, чтобы хватило на постройку уборной…

У Вовы в этом отношении память замечательная, и всякую мелочь установленных у него традиций он отлично помнил и не допускал никаких отступлений. Начиналось с туалета, он надевал свой военный китель, покрытый всевозможными орденами и лентою, при шашке. Кофе полагалось пить в его маленьком домике, и, хотя домик был рядом с дачей, по традиции он должен был ехать туда на своем автомобиле, которым он сам правил. Когда он приезжал в свой маленький домик, то первым делом осматривал подарки, которых он получал массу, а потом все пили кофе и снимались общей группой. В этом году из всех полученных подарков его более всего обрадовал подарок Андрея. Это был сидевший в корзинке маленький йоркширский породистый поросенок с голубым бантом на шее…»

Несмотря на то, что М.Ф. Кшесинская кажется счастливой матерью, В.Гаевский считает «ее материнскую судьбу незавидной», так как ее Владимир так и остался сыном известных родителей. С 1935 года Вова Красинский стал именоваться светлейшим князем, а в 1940-е годы получил и фамилию Романов. Он не сделал карьеры, не завел семьи, всегда и везде сопровождал мать и пережил ее только на 3 года.

Какими бы разными ни были матери, какие бы судьбы ни были им уготованы, одно неизменно: они всегда оставались для своих детей воплощением света, любви и тепла. Мамы, пока это возможно, всегда рядом со своими детьми — и в самый торжественный, и в самый трудный момент жизни. Мамы заслоняют от беды, провожают в путь, утешают, придают сил для борьбы. Первый шаг из дома в чужой, незнакомый, иногда враждебный мир — это для многих поступление в какое-нибудь учебное заведение.

Писательница А. Бруштейн вспоминает: «Вот мы пришли. Длинное трехэтажное здание с безбровыми — без наличников — окнами. Окна до половины закрашены белой краской и похожи на бельмастые глаза базарных слепцов. Мы с Зоей идем вверх по узорной, словно кружевной, чугунной лестнице. На площадке я оборачиваюсь назад — мама стоит в вестибюле вместе со всеми остальными мамами и смотрит мне вслед. У нее в руках моя шляпка с двумя ленточками сзади. Шляпка подпрыгивает, ленточки дрожат — это у мамы от волнения трясутся руки. Бедная моя мама…»

Для девочки-институтки, оторванной от дома на долгие 7-8 лет, мама — по определению писательницы Н.А. Лухмановой, была центром, кругом которого группировались и няня, и солнце, и густой парк, и мохнатый барбос, и первая книга, и звон сельской церкви — словом, весь круг впечатлений, детства, все радости и печали, которые оборвались у входа в институт.

Самое большое горе для матери — болезнь детей, угроза их жизни. В России детская смертность от болезней была очень высока. Для помощи матерям по всей России создавались детские больницы и общества по борьбе с детской смертностью. Самая первая детская больница была открыта в Петербурге в 1834 году на частные пожертвования. Вслед за ней были открыты и другие больницы, в частности, больница принца П.Ольденбургского, построенная в 1869 году.

Императрица и Цесаревич на Марсовом поле

Но даже самые образованные и заботливые матери из благородных и обеспеченных семей не всегда могли оградить детей от тяжких недугов. Дети умирали от скарлатины, туберкулезы, дифтерии и т.д. Несчастье не обошло и семью императора Николая II. Цесаревич Алексей, как и другие дети, искал у матери защиты от мучений. Для Александры, сидевшей рядом и не способной помочь, каждый стон казался ударом ножа в сердце.

Лидия Яворская с матерью

Взрослые дети — это гордость и опора матери. Дети растут, мать заботится об их здоровье, воспитании, образовании, думает об их будущем. Взрослые дети — предмет особой материнской любви и гордости. Их еще труднее уберечь от опасностей, за них еще больше болит сердце, но как счастлива бывает мать, когда все ее дети, пусть на одно мгновение, пусть только перед объективом фотоаппарата, садятся с ней, молодые, сильные, красивые. Ее, может быть, ждет горе потерь и отчаянное одиночество, но пока дети рядом — она счастлива.

Т.Н. Рыхлякова «В семье родилась девочка»

Читаю двухтомник воспоминаний Анастасии Цветаевой — 2008-го года издания, дополненный, с восстановленными пропусками — и мне кажется, что восстановленного очень много. Первый раз я читала ее давно, и подозреваю, что это было издание 1971-го года. Думаю, там революционности было наддано, а религиозность Аси сильно убрана.

Из первого чтения больше всего мне запомнились вечера, проведенные с матерью под шубой за чтением (если вы не читали — внизу в доме у них было очень холодно и они лежали в кабинете матери, укрывшись ее шубой и читали вслух) — и описание писчебумажного магазина, в котором сестры покупали себе всякие тетради-блокноты-ручки и прочее, вызывавшее во мне бурную зависть.

Вообще из всех прочтенных биографических книг две у меня встали особняком — и связано друг с другом — эта книга и «Другие берега» Набокова. Я теперь понимаю, отчего. Я очень, очень люблю идею семейственности, внутрисемейной любви и дружбы — а эти две книги связаны этой темой.

Набоковская книга вообще для меня была книгой про больших, реальной жизни муми-троллях. Меня в ней завораживало абсолютно все — от англомании их отца, вносившего в дом все новенькое, последнего слова техники, английского качества — до художественности матери. У меня еще не было ребенка, а я мысленно повторяла фразу, начинавшуюся со слов «моя нежная мать» — и думала, что непременно буду такой матерью. («Моя нежная и веселая мать во всем потакала моему ненасытному зрению. Сколько ярких акварелей она писала при мне, для меня! Какое это было откровение, когда из легкой смеси красного и синего вырастал куст персидской сирени в райском цвету! «

А история про гигантский карандаш из витрины (опять же) писчебумажного магазина? Вы прочтите, если не читали.

Идея этой семейственности меня увлекает постоянно — и в некоторых журналах тут в жж. Причем, когда я обдумала — это не взгляд родителей вниз и по горизонтали, на детей и друг на друга, а взгляд детей — вверх и по горизонтали, на родителей и друг на друга.

Муми-трольная семейка anfisa912 меня именно этим привлекла — мама-папа и куча братьев и сестер по горизонтали, спектакли, еда, дурачества, непоказушные жилища. А еще otte_pelle , которую я давно-давно читала именно за рассказы о семье (потом перестала, потому что про это стало мало, а стало много про жизнь женщины » я наконец-то поняла, как с ними надо» и про детей — тоже интересно, но другим людям) — она писала временами удивительные такие рассказы. Вот у нее есть прямо набоковский, меня укачивающий рассказ — про то как болеть в семье . «Малиной напоили? -Малиной напоили».

И я понимаю, что Ася-то как раз любовно вглядывалась и видела цветнее и нежнее их семейный мир, чем та же Марина — у нее все немного (или много) чужие, странные, шипов и колючек много. Там где Ася пишет — наша старшая сестра веселая Лёра — Марина пишет — падчерица моей матери институтка Валерия.

Но в общем, все равно — даже если я представляю, что правда совсем не такова, мне увлекательно читать про елки, и конфеты от отца, и новые тетрадки для дневников. У Анастасии Цветаевой, на мой взгляд, самые лучшие воспоминания из всех мною читанных — не по событиям, а по языку, по плетению слов, отчетливому намерению — чтобы мы увидели, услышали, почувствовали все так же, как она там и тогда — совершенно упоительно это чтение.

Счастливый ребенок 16.02.2017

Мама — какое простое и удивительное слово для каждого из нас. Самое теплое, самое доброе. Для любого из нас мама самая красивая, самая нежная, самая любимая, самая понимающая и еще много самая-самая-самая… Это самое первое слово, с него начинается наша жизнь. Не забывайте говорить мамам нашим слова благодарности, своей любви. И это может выражаться по-разному.

Дорогие читатели, как часто вы читаете и посвящаете стихи мамам? Не обязательно ждать какого-то серьезного повода. Можно своим мамам почитать что-то из стихов и просто под настроение при встрече. Особенно трогает наших мам, когда стихи читают им наши дети и внуки. Так тепло и так приятно все.

Сегодня на блоге мы подготовили для вас подборку стихов о маме. Их можно разучивать с детьми, а также просто читать любимым мамочкам. Я передаю слово ведущей рубрики Анне Кутявиной.

Добрый день всем читателям блога Ирины! Мамочка – наш самый родной, любимый человечек на свете! Мы говорим это короткое слово «мама», и подразумеваем ласку и заботу, силу и терпение, огромную доброту и любовь. Сколько нежности и тепла хранится в этом красивом слове, которым мы называем единственного настолько близкого и родного человека на свете. Мама нежно милует, крепко любит, обогреет, приласкает и пожалеет, защитит от тысячи бед.
А давайте вспомним, как часто мы говорим о своей любви и посвящаем стихи маме? Просто так, без памятных дат и праздников? Не помните? Сегодня мы предлагаем Вам трогательные и красивые стихи о маме, которые подойдут и для маленьких детей, и для взрослых.

Стихи про маму короткие для детей 2-4 лет

Мамам посвящено много стихов, но хочется отдельно выделить коротенькие детские стихи про маму, где в 4 строках порой сказано больше, чем в длинных поэмах. Эти нежные строки могут рассказать своей маме даже малыши, начиная с возраста 2 лет. Именно в этом возрасте детки особенно с интересом учат и рассказывают маленькие стихотворения.

Мы подобрали для Вас и Ваших детей очень нежные четверостишия, в которых так много детской любви. Их можно рассказывать, как в детском саду на утреннике, так и дома, поздравляя мамочку с днем рождения или с 8 марта. Но, прежде чем начинать разучивать с ребенком стихи, помогите крохе, подскажите, как правильно его рассказывать, как легче запомнить. Прочтите ему все стишки и внимательно присмотритесь, какой из них вызовет у ребенка особые эмоции. Позвольте малышу самому выбрать лучшее стихотворение, которое ему захочется повторять снова и снова.

Дорогая наша мама

Мамин день! Мамин день!
Платье лучшее надень!
Утром встань пораньше,
В доме прибери,
Что-нибудь хорошее
Маме подари.

Мамочка моя
Лучше всех на свете.
Радует меня
Сладкими конфетами.

Мамочку свою люблю
Ей сегодня помогу:
То носочки растеряю,
То колготочки порву!

Рядом с мамой я усну,
К ней ресницами прильну.
Вы, ресницы, не моргните,
Мамочку не разбудите.

Подарок маме

Маму я свою люблю,
Ей подарок подарю.
Я подарок сделал сам
Из бумаги с красками.
Маме я его отдам,
Обнимая ласково.

Мамин день

Все хожу, все думаю, смотрю:
«Что ж я завтра маме подарю?
Может куклу? Может быть конфет?»
Нет!
Вот тебе, родная, в твой денёк
Аленький цветочек — огонёк!

Мамочке подарок

Из цветной бумаги
Вырежу кусочек.
Из него я сделаю
Маленький цветочек.
Мамочке подарок
Приготовлю я.
Самая красивая
Мама у меня!

Мама нас ласкает…

Мама нас ласкает,
Солнце согревает.
Солнце, как и мама,
Лишь одно бывает.

Яблочко румяное
Есть одна не стану я
Половинку яблочка
Дам любимой мамочке.

Если мама счастливая,
Если любит она,
Пусть снега и ливни –
В доме всегда весна!

Стихи о маме для детей-школьников

В мире много разных женщин, но самая любимая – это наша мама. Она учит быть нас мудрыми, дает советы и беспокоится о нас.

Эти поэтические строки подойдут для деток постарше. Мы подобрали стихи для школьников младших и средних классов, которые хотят порадовать своих любимых мам.

Липучка-почемучка

Мама любит и жалеет.
Мама понимает.
Мама всё моя умеет,
Всё на свете знает!
– Почему кусают осы?
Спрашиваю прямо.
И на ВСЕ мои вопросы
отвечает мама.
Скажет мне, откуда с неба
Снег зимой берется.
Почему буханка хлеба
Из муки печется?
Почему собака лает?
Что во сне приснится?
Почему сосулька тает
И дрожат ресницы?
Почему на небе тучка,
А в лесу – лужайка?
Я ЛИПУЧКА-ПОЧЕМУЧКА,
А ОНА – ВСЕЗНАЙКА!

Звездочка на небе яркая горит.
Светит, но не греет — мама говорит.
Я с балкона лесенку в небо протяну.
Звездочку для мамы с неба заберу.
Мама эту звездочку на груди зажжет.
И теплом согреет, песенку споет.
Мама — моя звездочка, светлая моя!
Милая, хорошая, я люблю тебя!

Разноцветный подарок

Я подарок разноцветный
Подарить решила маме.
Я старалась, рисовала
Четырьмя карандашами.
Но сначала я на красный
Слишком сильно нажимала,
А потом, за красным сразу,
Фиолетовый сломала,
А потом сломался синий,
И оранжевый сломала…
Все равно портрет красивый,
Потому, что это – мама!

Маму любят все на свете,
Мама первый друг.
Любят мам не только дети,
Любят все вокруг.
Если что-нибудь случится,
Если вдруг беда,
Мамочка придет на помощь,
Выручит всегда.
Мама много сил, здоровья
Отдает всем нам.
Значит, правда, нет на свете
Лучше наших мам.

Посидим в тишине

Мама спит, она устала…
Но и я играть не стала!
Я волчка не завожу,
А уселась и сижу.

Не шумят мои игрушки,
Тихо в комнате пустой.
А по маминой подушке
Луч крадется золотой.

И сказала я лучу:
— Я тоже двигаться хочу!
Я бы многого хотела:
Вслух читать и мяч катать,
Я бы песенку пропела,
Я б могла похохотать,
Да мало ль я чего хочу!
Но мама спит, и я молчу.

Луч метнулся по стене,
А потом скользнул ко мне.
— Ничего, — шепнул он будто, —
Посидим и в тишине.

Ты самая красивая,
Ты самая хорошая.
На ласковое солнышко
И на луну похожая.
Дарю тебе улыбку,
Дарю большой цветок:
Хочу, чтоб ты порхала
Всегда как мотылек.

В доме пусто,
Очень грустно,
Ничего не хочется –
Не поется,
Не дерется,
Даже не хохочется…

Я сидел, молчал.
Кто-то постучал.
Я открыл – и прямо
Предо мною – Мама!

И не скучно,
И не грустно,
Бегать, прыгать хочется,
И смеется, и поется,
И вовсю хохочется!

Мамочке — подарочки

Я любимой мамочке
Подарю подарочки:
Вышью ей платочек.
Как живой, цветочек!
Чисто уберу в квартире —
И нигде не будет пыли.
Вкусный испеку пирог
С яблочным вареньем…
Только мама на порог —
Тут и поздравления!
Ты мамуленька моя,
Поздравляю я тебя:
С этим праздником,
С весной,
С первыми цветочками
И с хорошей дочкой.

Стихи маме от дочери

Ласковые, душевные стихи про маму хотят подарить в качестве поздравления не только маленькие девчонки, но и девушки, и даже взрослые женщины. Ведь привязанность к любимому и близкому человеку с годами только увеличивается. Красиво выразить свое уважение мамочке помогут подобранные нами стихотворения.

Все мамы скучно так живут

Все мамы скучно так живут –
стирают, гладят, варят.
И их на елки не зовут,
подарки им не дарят.
Когда я вырасту большой,
Я тоже буду мамой.
Но только мамой холостой,
А не мужнячей дамой.
Куплю я новое пальто
Под цвет пунцовой шляпе.
И никогда и ни за что
Я не женюсь на папе.

Руки мамочки моей –
Пара белых лебедей:
Так нежны и так красивы,
Столько в них любви силы!
Целый день они летают,
Будто устали не знают.
В доме наведут уют,
Платье новое сошьют,
Приласкают, обогреют –
Руки мамы все умеют!

Без мамы дом пустой

Без мамы дом пустой…
И дочкою не кликнут…
Не спросят: «Что так долго?»
С тревогою в глазах…
И к тишине святой
Дух с мозгом не привыкнут…
И кажется — так много
Теряла впопыхах…

И запах пирогов
Особый был у мамы…
И маминых блинов
Мне больше не видать…
И тихих мягких слов,
Что лечат в сердце раны,
Мне не услышать вновь…
И страшно сознавать…

Стоит ее портрет,
Где ей слегка за сорок…
В руках букет цветов,
Что в поле собрала…
И греет мамин свет,
Что бесконечно дорог…
И святость, и любовь,
Что мама берегла.

Обойди весь мир вокруг,
Только знай заранее:
Не найдешь теплее рук
И нежнее маминых.

Не найдешь на свете глаз
Ласковей и строже.
Мама каждому из нас
Всех людей дороже.

Сто путей, дорог вокруг
Обойди по свету:
Мама — самый лучший друг,
Лучше мамы — нету!

Я всегда хотела быть похожей,
На тебя, моя любимая, родная.
Быть такой же мудрой и степенной,
Цену знать себе, не называя.
Мы с тобою словно сёстры,
Или с виду лучшие подруги,
Помогаешь в жизни разобраться,
И уверены давно друг в друге.
На меня ты можешь положиться,
И в большом, и малом непременно,
Мамочка, ты жизнью наслаждайся,
Ведь хорошее так в жизни ценно!

Я так люблю когда ты просто рядом,
Люблю, когда ты смотришь нежным взглядом.
Люблю, когда ты помогаешь
Люблю, когда ты обнимаешь.
Люблю я руки теплые твои
Люблю что глаза твои – мои.
Люблю за то что веришь ты
Как я, в красивые мои мечты.
Спасибо мам тебе, за то что мама ты моя,
Моя и больше мама ты ничья…

Стихи о маме, трогательные до слез

В этой подборке вы увидите, настолько стихотворения о маме бывают трогательными. Такие строки вызывают у читателя «ураган» эмоций от искренней радости до неподдельных слез. Эти стихи станут для мамы приятным сюрпризом и надолго останутся в ее сердце и душе.

Ты только не болей

Склонилась ночью мама над кроваткой
И тихо шепчет Крошечке своей:
«Ты только не болей, мой Зайчик сладкий,

Когда болезнь к ребенку подступает,
Рыдает материнская душа.
И мама до утра не засыпает,
К щеке прижав ладошку малыша…
Когда блестят глаза не от веселья,
Когда температурит сын иль дочь,
То сердце мамы плачет от бессилия,
Пытаясь все болезни превозмочь…
Укутав нежно Счастье в одеяло,
Прижав свое Сокровище к груди,
Она без перерыва повторяла:
«Уйди, болезнь, от сына прочь уйди!»
И ни одно лекарство так не лечит,
Как мамина забота и тепло…
Любовь – ребёнка счастьем обеспечит,
Отгонит все недуги, беды, зло…
Для матери важней всего на свете
Здоровье, счастье собственных детей.
И точно так же маму любят дети,
Взрослее став, заботятся о ней…
Прошли года… В кровати мать больная,
Ей шепчут двое взрослых сыновей:
«Ты только не болей, моя родная,
Прошу тебя, ты только не болей…»

Только мама пожалеет и поймет
Только мама к сердцу тропочку найдет.
Только мама будет думать по ночам,
Как живётся сыновьям и дочерям.
Только мама может выбежать в метель,
Чтоб утешить, чтоб сказать: «В себя поверь»
Только маме будет горше в десять раз.
От того, что кто-то предал в жизни нас.
Только маму невозможно обмануть,
Только с мамой можно в детство заглянуть.
А без мамы опустеет мир большой
Лишь во сне придет и спросит: «Что с тобой?»

Я возьму ее за ручку,
Посмотрю в ее глаза.
Смех ее прогонит тучку,
Упадет дождя слеза.

На колени к маме сяду
И уютно обнимусь.
Слаще счастья мне не надо,
Ничего я не боюсь!

У матерей святая должность в мире –
Молиться за дарованных детей.
И день, и ночь в невидимом эфире
Звучат молитвы наших матерей.
Одна умолкнет, вторит ей другая.
Ночь сменит день, и вновь наступит ночь.
Но матерей молитвы не смолкают
За дорогого сына или дочь.
Господь молитвам матерей внимает,
Он любит их сильней, чем любим мы.
Мать никогда молиться не устанет
О детях, что ещё не спасены.
Всему есть время, но пока мы живы,
Должны молиться, к Богу вопиять.
В молитве скрыта неземная сила,
Когда их со слезами шепчет мать.
Как тихо. Во дворе умолкли птицы,
Давно уже отправились все спать.
Перед окном склонилась помолиться
Моя родная любящая мать.

Берегите своих матерей…

Берегите своих матерей,
Уважайте, цените, лелейте,
Окружайте любовью своей,
И душою, и сердцем болейте.
Мы богаты, пока рядом мать,
К ней приходим, когда все постыло,
Ей достаточно просто обнять,
Прошептать:«Я с тобою, мой милый!»
Нет честней, бескорыстней любви
И теплее лучистого взгляда,
Забывая обиды свои,
Нас в беде поддержать они рады.
Не забудьте, что где-то вас ждут.
Приезжайте, почаще звоните,
Даже несколько скромных минут,
Не жалея в душе, подарите.
Берегите своих матерей,
Успевайте, пока они рядом,
Относитесь, как можно теплей-
Ничего им другого не надо

Милая, родная с теплым взглядом,
И утешит и обнимет и прижмет…
Мама, будь со мной всегда ты рядом,
Ты единственная кто подскажет и поймет!
Мне тепла твоих чудесных рук,
Не хватает и порой тоскливо,
Ты не просто мама, а надежный друг.
Не ругаешь, а жалеешь молчаливо!
Дети выросли и улетели из гнезда,
У кого-то взлет, а у кого падение,
Только нас с надеждой ждешь всегда,
Мама, лишь с тобою приходит упоение!
Я хочу, чтоб Бог тебя всегда хранил,
Стороной далекой обходила драма.
Каждый день чтоб радость лишь дарил,
Улыбайся чаще, милая, родная наша мама!

Я люблю тебя, милая мама,
Нет дороже на свете тебя.
Только здесь я понял, родная,
Что ты значишь сейчас для меня.

Ты дала мне тепло, свою ласку,
Спрятав руки в свой мокрый платок.
И, в дорогу меня провожая,
Ты сказала: «Удачи сынок».

Были трудные дни, даже годы,
Ты смогла это все пережить.
Воспитала во мне человека,
Научила, как правильно жить.

Может, я был не прав когда-то,
Может, что-то не так я сказал.
Если сможешь, прости меня, мама,
Это все я сейчас осознал.

Стихи о маме известных поэтов

Источник материнской любви бесконечен. Он никогда в жизни не иссякнет и в любой момент сможет утолить жажду. Именно такие чувства можно найти, читая стихи о маме русских поэтов. Давайте вместе с вами окунемся в этот прекрасный мир поэзии, и посмотрим, какие красивые слова содержат восхитительные стихи про маму известных поэтов.

Все я делаю для мамы:
Для нее играю гаммы,
Для нее хожу к врачу,
Математику учу.
Все мальчишки в речку лезли,
Я один сидел на пляже,
Для нее после болезни
Не купался в речке даже.
Для нее я мою руки,
Ем какие-то морковки…
Только мы теперь в разлуке,
Мама в городе Прилуки
Пятый день в командировке.
И сегодня целый вечер
Что-то мне заняться нечем!
И наверно по привычке
Или, может быть, от скуки
Я кладу на место спички
И зачем-то мою руки.
И звучат печально гаммы
В нашей комнате. Без мамы.

Перемыл бы чашки, ложки (Сын — маме)

Если был бы я девчонкой —
Я бы время не терял!
Я б на улице не прыгал,
Я б рубашки постирал,
Я бы вымыл в кухне пол,
Я бы в комнате подмел,
Перемыл бы чашки, ложки,
Сам начистил бы картошки,
Все свои игрушки сам
Я б расставил по местам!
Отчего я не девчонка?
Я бы маме так помог!
Мама сразу бы сказала:
«Молодчина ты, сынок!»

Моей матери

Друг, посмотри, как в равнине небесной
Дымные тучки плывут под луной,
Видишь, прорезал эфир бестелесный
Свет ее бледный, бездушный, пустой?

Полно смотреть в это звездное море,
Полно стремиться к холодной луне!
Мало ли счастья в житейском просторе?
Мало ли жару в сердечном огне?

Месяц холодный тебе не ответит,
Звезд отдаленных достигнуть нет сил…
Холод могильный везде тебя встретит
В дальней стране безотрадных светил…

Она совсем немного опоздала,
Спеша с вокзала с пестрым узелком.
Еще в распахнутые окна зала
Виднелось знамя с золотым древком,
Еще на лестнице лежала хвоя,
И звук литавр, казалось, не погас…
Она прошла с дрожащей головою,
В глухом платке, надвинутом до глаз.
Она прошла походкою незрячей,
Водя по стенам сморщенной рукой.
И было страшно, что она не плачет,
Что взгляд такой горячий и сухой.
Еще при входе где-то, у калитки,
Узнала, верно, обо всем она.
Ей отдали нехитрые пожитки
И славные сыновьи ордена.
Потом старуха поднялась в палату, —
Мне до сих пор слышны ее шаги, —
И молчаливо раздала солдатам
домашние ржаные пироги.

Письмо матери

Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто xодишь на дорогу
В старомодном ветxом шушуне.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
Не буди того, что отмечалось,
Не волнуй того, что не сбылось,-
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не xоди так часто на дорогу
В старомодном ветxом шушуне.

В старом вальсе штраусовском впервые
Мы услышали твой тихий зов,
С той поры нам чужды все живые
И отраден беглый бой часов.
Мы, как ты, приветствуем закаты,
Упиваясь близостью конца.
Все, чем в лучший вечер мы богаты,
Нам тобою вложено в сердца.
К детским снам клонясь неутомимо,
(Без тебя лишь месяц в них глядел!)
Ты вела своих малюток мимо
Горькой жизни помыслов и дел.
С ранних лет нам близок, кто печален,
Скучен смех и чужд домашний кров
Наш корабль не в добрый миг отчален
И плывет по воле всех ветров!
Все бледней лазурный остров — детство,
Мы одни на палубе стоим.
Видно грусть оставила в наследство
Ты, о мама, девочкам своим!

Надеюсь, эта подборка поможет вам в выборе стихов для самого близкого человека. Я желаю вам мира и добра! Постарайтесь почаще радовать красивыми стихами своих родным мам. И пусть у них будет только хорошее настроение и тепло на сердце!

Анна Кутявина, психолог, сказочница, хозяйка сайта Сказочный мир .

Я благодарю Аню за подборку чудесных стихов о маме. Не забывайте говорить им и простые слова благодарности, и при случае почитать вот такие строчки стихов. И сейчас предлагаю послушать очень трогательную песню, которая посвящается всем мамам.