Четыре года, проведенные Карамзиным в сфере влияния новиковской организации, во многом определили его мировоззрение в дальнейшем, пожалуй, на всю его жизнь. В сущности, с самого детства Карамзин развивался в том течении русской дворянской культуры, которая выразилась в деятельности, в творчестве Хераскова и, с другой стороны, Новикова и которое восходило к Сумарокову и его школе. Исконный либерализм сумароковской школы, сильно поколебленный катастрофическими событиями 1770-1780-х гг., крестьянской войной и потемкинской реакцией в России, американской революцией и нарастанием революционной ситуации во Франции, все же не утерял окончательно своего обаяния для Карамзина. Неприятие тирании, произвола, чиновничье-полицейского характера правительства, варварства и невежества, разъедавших властвующий класс в России – все то, что составляло пафос отрицания политической борьбы и Сумарокова, и даже еще Фонвизина, – все это свойственно органически и мировоззрению Карамзина. Идея свободного гражданского служения писателя была ему всегда близка.
Начиная с конца 1790-х годов, Карамзин все более «правел»; и тем не менее он не отрекался от закваса независимой мысли своих учителей. В течение всей своей жизни Карамзин никогда не мог забыть просветительских уроков своих учителей, начиная от Шадена и Хераскова и кончая Новиковым. Культура, знание, широкое образование для него всегда оставались одним из основных условий народного благосостояния, а распространение их – одной из важнейших задач правительства. В «Вестнике Европы» он открыл целую кампанию в защиту просвещения:
«Просвещение есть Палладиум благонравия», т.е., по его понятию, общественного благополучия, – пишет Карамзин.
Конечно, традиция дворянского либерализма у Карамзина приобрела расплывчатые, туманные, неопределенные очертания. Он усвоил смолоду и сохранил на всю жизнь уважение к понятиям свободы, просвещения, гражданского подъема, независимости личности, но все эти понятия перестали для него быть политической программой, какими они были для его предшественников, дворянских либералов середины XVIII в.; они сделались для Карамзина образами прекрасной мечты человечества, культа, любования. Он и толкует эти понятия не столько в политическом плане, сколько в моральном. Он писал П.А. Вяземскому: «Я в душе республиканец, и таким умру». Эта формула чрезвычайно характерна. Она ни к чему не обязывала Карамзина в политической практике и совмещалась для него с убеждением о необходимости в России вовсе не республики, а монархии и даже самодержавия.
Еще в «Детском Чтении», до Французской революции, отправной точкой развития взглядов Карамзина и его круга было признание необходимости эксплуатации человека человеком. Затем, на следующем этапе, в «Письмах русского путешественника», Карамзин выражает скептическое отношение даже к умеренному демократизму Англии.
В «Вестнике Европы» в 1803 г. он поместил свое «Письмо сельского жителя», в котором рассказывается о некоем молодом дворянине, отдавшем всю свою землю крестьянам, бравшем с них самый умеренный оброк и разрешившем им самим выбрать себе начальника. Что же получилось? Крестьяне злоупотребили свободой, разленились, стали пьянствовать.
Грозные события эпохи напугали либеральных учителей и предшественников Карамзина, загнали их в мистику. Эти события, развернувшиеся еще более грозно с 1789 г., загнали Карамзина в фатализм и исторический скептицизм. В 1790 г. Карамзин наблюдал вблизи, в самом Париже, буржуазную революцию. Над ним, над его миром дворянского благополучия, над его культурой «избранных» нависла опасность; враг был у ворот, и враг страшный, беспощадный, вооруженный. Старый феодальный мир разваливался на глазах у Карамзина, и он не мог не замечать этого, не мог не видеть силы новой, еще крепкой буржуазной культуры, расправлявшейся с остатками феодального строя. Отнестись к Французской революции, как к случайности, Карамзин не мог. Для него революция не была временной заминкой в ходе дел, а великой катастрофой. Были в его время старики-реакционеры, заматерелые в своей вере в незыблемость феодальных устоев, люди типа Шишкова, которые считали, что революцию надо задавить, – и все пойдет по-старому; они в самом деле ничему не научились и ничего не забыли. Иное дело – Карамзин и молодые дворяне его круга. Они по-своему поняли значение революции, и в том была их относительная сила.
В 1797 г. Карамзин напечатал за границей на французском языке статью о русской литературе, главным образом о себе самом, о своих «Письмах русского путешественника». Здесь он привел цитату из этой книги, отсутствующую в ее окончательном тексте: «Французская революция принадлежит к числу событий, определяющих судьбы человечества на долгий ряд веков. Начинается новая эпоха; я вижу это, а Руссо это предвидел… События следуют друг за другом, как волны в бурном море: а думают, что революция уже кончена. Нет! Нет! Мы увидим еще поразительные вещи; крайнее возбуждение умов предсказывает это». (Привожу цитату в переводе с французского.) Эти слова Карамзина не означают, что он сочувствует Французской революции. Но он знает ее силу и видит ее размах, боится ее и не может не втягиваться в орбиту ее воздействия. В тексте «Писем русского путешественника», по первому изданию их, пятый томик (1801) начинался письмом о революции: «Говорить ли о Французской революции? Вы читаете газеты, следственно происшествие вам известно. Можно ли было ожидать таких сцен в наше время от зефирных французов, которые славились своею любезностию и пели с восторгом от Кале до Марселя, от Перпиньяна до Страсбурга: для любезного народа счастье первое есть царь… Не думайте, однакож, чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует; все другие смотрят, судят, спорят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре. Те, которым потерять нечего, дерзки, как хищные волки; те которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь. Оборонительная война с наглым неприятелем редко бывает счастлива. История не кончилась; но по сие время французское дворянство и духовенство кажутся худыми защитниками трона».
Карамзин, говоря о революции, не бранится, не вопит в диком припадке реакционного изуверства, как это делали многие дворянские литераторы его времени; но он явственно проводит свою линию неодобрения революции. Он смотрит на вещи достаточно трезво, видит слабость феодализма и силу тех, кому «потерять нечего».
О той растерянности, которая владела Карамзиным в результате развития событий революции на Западе, говорится в исключительно интересной статье его «Письма Мелодора к Филалету и Филалета к Мелодору». О том же, о силе крушения, испытанного Карамзиным, говорится и в его стихотворениях, в посланиях к Плещееву и Дмитриеву. Вообще, Французская революция стоит за многими произведениями Карамзина и как угроза, и как предупреждение. И все же дело было не только, далеко не только в ней. Дело было в том также, о чем Карамзин никогда не писал, но без всякого сомнения, помнил всегда, – в крестьянских «волнениях» в самой России, волна которых поднялась в 1790-х годах, в том тяжком кризисе, тупике, в который зашла императорская Россия в это время.
Несчастье Карамзина заключалось в том, что ему не за что было бороться. Он хотел противостоять напору антифеодального переворота, но во имя чего? Он видел, что его феодальный мир не является силой, способной побеждать, по крайней мере, в Европе. Карамзин не имеет силы нападать; он исторически пассивен, он может только удерживать то, что есть. Социальное, историческое мировоззрение Карамзина окрашивается в тона глубокого пессимизма. Карамзин, подобно многим западным писателям его времени, но по-своему, в особых условиях русской дворянской культуры, создает культ меланхолии, печали, резиньяции, готовности нести крест страданий.
Он убеждается в том, что борющиеся классы, феодалы и буржуа, в одинаковой мере правы, что «идеальная» оболочка их стремлений – ложь, что их декларации прикрывают эгоизм. «Аристократы, сервилисты хотят старого порядка: ибо он для них выгоден. Демократы, либералисты хотят нового беспорядка: ибо надеются воспользоваться им для своих личных выгод», – писал Карамзин в заметке «Мысли об истиной свободе», видимо, не предназначавшейся для печати (около 1825 г.). Критерием ценности исторических событий оказывается у него сила. Карамзина не радует этот критерий ценности. Он ищет иных критериев ценности, прежде всего эстетических. От жизни, где сильный прав своей силой, он замыкается в круг сладостных эмоций, очень личных, очень нравственных, по его мнению, но смысл которых именно в создании фикции спасения от истории. В конце концов, за всеми проявлениями нравственной умиленности, эстетической чувствительности, исторической учительности Карамзина стоит неверие. В конце концов, Карамзину хочется только сохранить свой внутренний мирок переживаний, которые кажутся ему и высокими, и прекрасными. Карамзин умывает руки; он не желает принимать участия и в угнетении народа:
Пусть громы небо потрясают,
Злодеи слабых угнетают,
Безумцы хвалят разум свой.
Мой друг! не мы тому виной.
Мы слабых здесь не угнетали
И всем ума, добра желали;
У нас не черные сердца!
И так без трепета и страха
Нам можно ожидать конца
И лечь во гроб, жилище праха.
(«Послание к И.И. Дмитриеву», 1794.)
Все в мире – государственное устройство, жизнь и смерть, любовь и нищета, героизм и подлость – все становится для Карамзина предметом эстетического преображения (конечно, это не значит, что он теряет черты отчетливого социального мировоззрения). Он эстет и скептик, для которого «красивое» и «умилительное» прекрасно, якобы, само по себе. «Все прекрасное меня радует, – сказал сам Карамзин, – где бы и в каком виде ни находил его».
Карамзин умиляется и даже восторгается счастливой жизнью свободных швейцарских крестьян в «Письмах русского путешественника», но это вовсе не обязывает его к мысли о желательности или необходимости перенесения соответственных порядков в Россию. Так, в очерке «Фрол Силин» он умиленно изображает идеального русского крестьянина, умеющего недурно устроиться и при крепостничестве, крестьянина-кулака, усердного и покорного. Он никого не хочет судить; как сложились условия жизни, пусть так и будет всегда, – вот чего он хочет. Все, по Карамзину, хорошо, если только нет переворотов, которых он не любит все-таки, – все одинаково хорошо, а может быть, и одинаково плохо. Поэтому не стоит стремиться к новому; лучше не будет, а любоваться есть чем при всяких порядках; ведь можно любоваться даже горем, даже социальным злом, как это показал Карамзин в «Бедной Лизе».
Обращение Карамзина к прошлому, к истории, приведшее его в конце концов к отходу от литературы и к официальному званию историографа, имело также специфический характер. Первая историческая повесть Карамзина – «Наталья, боярская дочь»; это умиленный гимн добрым старым временам доброго старого феодализма, чуждого еще потрясений. Эта повесть содержит скорее утопию, чем историю. Поэтому нет в ней ни в малой мере стремления воссоздать прошлую жизнь такой, как она была. В этом отношении Карамзин крепко связан еще со старой классической традицией дворянской литературы. Историзм его повестей фиктивен в такой же, в сущности, мере, как историзм трагедий Сумарокова. Карамзину, несмотря на то, что он хорошо был знаком с литературой раннего западного романтизма, не был свойственен глубокий историзм, возникший в этом литературном течении. Это сказалось даже в «Марфе Посаднице», повести, написанной уже тогда, когда Карамзин всерьез занимался изучением русской истории. Эта повесть на первый взгляд удивляет. Карамзин с большим подъемом изображает республиканские доблести Марфы и ее сторонников. Реакционный тупица П.И. Голенищев-Кутузов в доносе на Карамзина как на якобинца ссылался на «Марфу Посадницу». Но Голенищев-Кутузов был неправ. Повесть Карамзина нимало не революционна. Лишь релятивизм позиции Карамзина привел его к возможности восторгаться республиканцами. Новгородские герои у Карамзина вне-историчны; это античные герои, в духе классической поэтики. И классические воспоминания явственно тяготеют над повестью. Недаром рядом с «вечем» и «посадниками» у Карамзина фигурируют «легионы». Но дело не только в этом. Карамзин, описывая республиканские доблести, восхищается ими в эстетическом плане; отвлеченная красивость героики увлекает его сама по себе.
Критерий красоты, эффектности был основным для Карамзина как художника; критерий силы решал дело для него как историка и политического мыслителя. Нет нужды доказывать слабость обоих этих критериев. Марфа Посадница вызывает восхищение Карамзина-эстета. Но она побеждена. Сила монархии в лице Ивана III сокрушила ее, и Карамзин-политик осуждает ее. «Победителей не судят» – вот лозунг Карамзина. И другой – «Горе побежденным». И еще в «Истории Государства Российского» едва ли не основной аргумент в пользу самодержавия, убедительный для Карамзина, – это то, что самодержавие победило. В конце концов уже в «Марфе Посаднице» мы видим двойственную форму отношения писателя к своей героине и к своей теме вообще: Карамзин посылает Марфу на казнь, повинуясь силе и исповедуя право этой силы, и в то же время любуется эффектностью гибели Марфы. Но это любование не обязывает Карамзина к сочувствию ей или аналогичным явлениям в его современности.
Назад Оглавление Далее
Статья третья
Концепция русской государственности Карамзина
В рамках всего консервативного идейного комплекса Н. М. Карамзина наиболее важным представляется его концепция русского самодержавия. Именно в нем русский мыслитель видел единственную силу, способную удержать российское общество от впадения в крайности революционных разрушений и массовых беззаконий. Стремление обосновать закономерность и необходимость самодержавия для блага России было одной из главных причин, побудивших Карамзина заняться историей.
Еще в середине прошлого века его младший друг и современник князь П. А. Вяземский утверждал, что в потребности изучения прошлого России находят «вдохновение и основы консерватизма» историка (1). Поэтому, как верно заметила Л. Г. Кислягина, «если историческая концепция Карамзина раскрывает его политическую программу, то политическая дает ключ к пониманию его исторической концепции» (2).
Здесь, как нам представляется, необходимо сделать краткое отступление. Речь идет о том, что в большинстве работ, посвященных карамзинскому творчеству, приоритет в исследовании тех или иных проблем отдавался, в первую очередь, как раз вопросам формирования и эволюции идеи самодержавия в политической доктрине Карамзина. Об этом свидетельствует подробное освещение многих сторон данной проблемы в трудах Ю. М. Лотмана, Л. Г. Кислятиной, Н. В. Минаевой и др.
Нас же в контексте рассматриваемой темы интересуют прежде всего те позиции историка, которые позволяют говорить о российском самодержавии преимущественно как об основе самобытного и творческого исторического движения России.
Нельзя утверждать, что в отечественной научной литературе не было подобного рода разработок. Краткие замечания по данному вопросу можно найти в трудах Н. Л. Рубинштейна (3). В статьях Г. П. Макогоненко в той или иной форме обязательно звучала мысль, что история Карамзина запечатлела не только его политический идеал, «но и его художественную концепцию национального русского характера, русского народа» (4). В учебном пособии «Историография истории СССР» содержатся небольшие ссылки на характерный для русского мыслителя «переход от западничества к национализму» (5). В книге М. А. Алпатова «Русская историческая мысль и Западная Европа» данной стороне проблемы посвящено несколько страниц (6).
Уже в «Письмах русского путешественника» можно найти мысль, содержащую в зародыше будущее обращение автора к отечественной истории: «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской истории, то есть, писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием». Знакомство с русскими летописями, трудами историков М. М. Щербатова, В. Н. Татищева, И. Н. Болтина и др. привело Карамзина к осознанию необходимости нахождения «философической методы для расположения предметов» (7) в деле изучения богатой великими событиями российской истории. И признав, что нам нужен «философ-историк» (8), Карамзин, будучи, по словам В. Г. Белинского, «везде и во всем. не только преобразователем, но и начинателем, творцом» (9), по собственному почину, добившись звания придворного историографа, на долгие годы «постригся в историки» (выражение П. А. Вяземского) (10).
Первое сугубо историческое сочинение русского мыслителя «Историческое похвальное слово Екатерине II» было одновременно и его первым политическим трактатом, содержащим в себе монархическую программу автора. Это произведение интересно также тем, что оно, по мнению исследователя истории русской литературы XVIII в., П. Н. Беркова, «представляло в законченном виде. легенду о либеральной Екатерине II, продержавшуюся у нас в официальной. науке» до 1917 г., а в западной — до настоящего времени (11).
Главная мысль этой созданной Карамзиным концепции русской «просвещенной монархии» заключается в словах: «Сограждане! признаем во глубине сердец благодетельность монархического правления. Оно всех других сообразнее с целию гражданских обществ: ибо всех более способствует тишине и безопасности» (12).
То, что декларировалось писателем в «Историческом похвальном слове Екатерине II», было аргументировано им в «Истории государства Российского» и в записке «О древней и новой России».
«Похвальное слово. » характеризует не только литературный стиль эпохи, но шире — стиль консервативного мышления. Содержание консервативного политического дискурса в России всегда определяла национальная идея, синтезирующая патриотизм (соединяющий любовь к Родине в географическом значении с любовью к «русскому духу» — традициям, обычаям, ценностям и идеалам русского народа, сформировавшимся и освященным многовековой историей борьбы за национальное самоопределение в сильном монархическом государстве) и духовную свободу в истинном православии.
Великий путь России «от колыбели до величия полного», который Карамзин описал в многотомной «Истории государства Российского»; историко-политический анализ проблем России начала XIX в. в записке «О древней и новой России»; его представления об «идеальном самодержавии» как панацеи России от внутренних войн и раздоров, дополняются в «Историческом похвальном слове Екатерине II» характеристикой эпохи царствования Великой Екатерины, осуществившей на практике идеал самодержавного правления.
Карамзин высоким «штилем», но основываясь только на реальных событиях и фактах эпохи демонстрирует силу государства и величие русского духа, парадоксальным образом воплотившиеся в императрице, немке по происхождению, сочетавшей либеральные устремления в управлении и культуре с жесткостью по отношению к внешним и внутренним врагам империи.
При этом необходимо, на наш взгляд, обозначить некорректность той точки зрения, согласно которой все свои аргументы при историческом обосновании необходимости для России самодержавия Карамзин свел к тому, чтобы, по цитировавшимся уже здесь словам А. А. Кизеветтера, «придать внешний блеск и оживление тому, что дряхлело» (13). Напротив, историк доказывал выгоды абсолютной власти не просто для утверждения уже существовавшего самодержавия со всеми его недостатками, но главным образом для укоренения в сознании русских людей идеи монархической власти как подлинно самобытного русского начала, предопределившего величественное развитие России на много десятилетий вперед.
Кизеветтер при этом упустил из вида следующее, на наш взгляд, немаловажное обстоятельство. Карамзин понимал под самодержавием не просто неограниченную единоличную власть монарха. Термин «самодержец», входивший в титул русского царя еще со времен Московской Руси, выражал в первую очередь то, что монарх не является чьим-либо данником (конкретно в ту эпоху –– хана), то есть он –– суверен, при этом не обязательно обладающий правом на произвол и безответственность. Неограниченную верховную власть одного человека самодержавие стало означать позднее, с царствования Иоанна Грозного. Эту сторону царской власти Карамзин интерпретировал всего лишь как вторичный ее атрибут — хоть и важной, но все же производный, сопутствующий, –– выдвинув на первый план трактовку самодержавия как проявления могущества и политической независимости государства (14).
Иными словами, автор «Истории…» призывал учитывать в анализе политики самодержавия не только его институциональные характеристики, но и реальные результаты функционирования. А последние приводили Карамзина к признанию исторической правоты самодержавия, не раз спасавшего Россию от гибели и имеющего, на взгляд историка, все возможности для того, чтобы и дальше вести государство «по неизведанным путям истории».
То, что монархизм Карамзина, помимо всего прочего, был обусловлен размышлениями о будущем своего отечества, подтверждает автобиографическое свидетельство декабриста Н. И. Тургенева, в своих воспоминаниях воспроизведшего слова автора «Истории. »: «. Россия прежде всего должна быть великой, а в том виде, какой она имеет сейчас, только самодержец может сохранить ее грозной и сильной» (15). Одним словом, консервативный взгляд Карамзина на сущность самодержавия «указывает. на необходимость самостоятельного развития государственной жизни и требует национальной политики» (16). Для самого историка это было так естественно, что он находил аналогии своей позиции даже в природных явлениях. «Я хвалю самодержавие, — писал он в письме к И. И. Дмитриеву, — то есть, хвалю печи зимою в северном климате» (17).
Исторический национализм Карамзина характеризуют также его собственные высказывания о целях и направлении своего главного произведения — «Истории государства Российского». По воспоминаниям безымянного иностранца, путешествовавшего по России летом 1824 г., во время беседы с Карамзиным он услышал от того следующее: «Из всех литературных произведений народа изложение истории его судьбы. менее всего может иметь общий, не строго национальный характер. Я писал ее (т. е. „Историю. “ — авт.) для русских, для своих соотечественников» (18). А в одном из писем к И. И. Дмитриеву можно найти еще более откровенное признание: «Я писал для русских, для купцов ростовских, для владельцев калмыцких, для крестьян Шереметьева. а не для Западной Европы» (19).
Итак, перед нами очевидное, во всеуслышание заявленное стремление Карамзина доказать своей «Историей. » российскому обществу, что у нас есть собственное прошлое и собственная традиция. Этой традицией является российская государственность, имеющая своей основой принцип самодержавия, в силу которого «Россия развилась, окрепла и сосредоточилась». «Или вся новая история должна безмолствовать, или Российская имеет право на внимание» (20), гордо писал автор в знаменитом предисловии к «Истории. ».
Как уже отмечалось, изучение прошлого страны было продиктовано желанием русского мыслителя исторически обосновать свой тезис о том, что «самодержавие есть палладиум России» (21).
Анализ отечественной истории Карамзин начал с описания «беспримерного в летописях случая» (22) — призвания варягов, основополагающего, по его мнению, факта всего исторического развития России. Слова новгородцев: «Хотим князя, да владеет и правит нами по закону» (23) — были, как считал Карамзин, не только основанием монархического устава древнего Российского государства. Историк особо выделил то, что «везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие. в России оно утвердилось с общего согласия граждан» (24).
Тем самым Карамзин обосновывал мысль об отсутствии в социальном строе России каких бы то ни было зачатков будущих общественных или политических конфликтов. Факт добровольного и всенародного образования монархического государства свидетельствовал, по мысли историка, о существенных различиях России и Европы в самих своих государственных основах. Образование европейских стран путем завоеваний было главной причиной того, что Запад к началу XIX в. прошел уже через Нидерландскую, Английскую и Французскую революции (25).
Поэтому, считал Карамзин, у России, не имеющей в своих исторических истоках каких-либо революционных начал, должен быть свой, совершенно особый и отличный от европейского, мирный путь развития.
Тем не менее, создатель первой нашей отечественной истории не отделял ее от истории остальных стран. Создавая свой труд, «Карамзин окидывал мысленным взором не только все движение российского общества, но и постоянно держал в уме историю России как часть европейской и общемировой истории», которая для него «была единым целым, лишь проявляющимся специфично в отдельных странах» (26).
Так, для Карамзина Россия всегда представала в виде державы, которая «величественно возвышала главу свою на пределах Азии и Европы» (27). Рассказывая о введении христианства на Руси, он подчеркивал, что оно укоренилось у нас «почти в одно время с землями соседственными: Венгриею, Польшею, Швециею. » (28). «Поместную или феодальную» систему в России историк относил к «государственной общей язве времени» (29). Иоанна III он считал героем «не только Российской, но и Всемирной истории».
Карамзин видел в историческом движении народов «какое-то согласное течение мирских случаев к единой цели. связь между оными для произведения какого-нибудь действия, изменяющего состояние рода человеческого» (30). Иначе говоря, он «провел Русскую историю широкими путями Провидения» (31), не притязая на проникновение в общий смысл мирового хода событий. «Ничто не происходит без воли Всевышнего, неисповедимыми путями ведущего тварей к лучшему концу», — приводил в своих воспоминаниях К. С. Сербинович неоднократно высказываемую Карамзиным мысль (32).
Однако, несмотря на подобный провиденциалистский подход к истории, который легко бы мог оправдать любые его позиции, русский мыслитель не думал, что Россия «является антитезой Европы, носителем. более высоких, нежели европейских принципов. Мессианские мотивы ему чужды» (33). Он подчеркивал, что в проявлениях скрытого от людей замысла Провидения историк может видеть лишь действия разных и непохожих друг на друга народов, но никак не должен судить о том, кто лучше и кто хуже, «ибо сие мудрование несвойственно здравому смыслу человеческому» (34).
Конечно, он «не всегда мог скрыть любовь к отечеству. Но не обращал пороков в добродетели; не говорил, что русские лучше французов, немцев» (35). В одном из писем к Александру I он, прямо указывая на свою беспристрастность, замечал, что в его «Истории. » «нет, кажется, ни слова обидного для народа; описываются только худые дела лиц. Я не щадил и русских, когда они злодействовали и срамились» (36).
Действительно, Карамзину были чужды идеи как космополитизма, так и национального нигилизма (37). Хорошо известна его фраза о том, что «если бы отвечать одним словом на вопрос: что делается в России, то пришлось бы сказать: крадут» (38). При всей своей любви к родине историк не проходил мимо «общественных злодейств», и если в России было, например, лихоимство, то он честно заявлял об этом. Так, в «Истории государства Российского» Карамзин не скрывал варварских черт в характере россиян, когда они порой заражались «язвою разврата», и описывал праздность русских и их пристрастие к крепким напиткам, языческие обычаи и ереси, распутство и корыстолюбие, излишние жестокости и «окаменение сердец» (39).
Но в этом правдивом изображении событий и заключается, по мнению историка, истинная любовь к отечеству, чья судьба «и в славе, и в уничижении равно для нас достопамятна» (40).
Тем не менее, необходимо признать, что Карамзин все же не избежал упреков и даже обвинений в адрес иноземцев, и в первую очередь, европейцев. В «Предисловии» мы видим, как автор особо подчеркивал мирное освоение россиянами новых земель — «без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями христианства в Европе и Америке» (41). На страницах многих томов «Истории. » можно прочесть строки, посвященные описанию «низкой, завистливой политики Ганзы и Ливонского ордена» (42), «грязных» попыток папы и иезуитов обратить россиян в латинство и втравить их в ненужную войну с турками (43); укорял также историограф и лютеран в «примесах мудрований человеческих, несогласных с простотою Евангельскою» (44); ставил им как образец «чистоту и неприкосновенность греческого вероисповедания» (45); советовал немцам следовать примеру россиян, «которые довольствуются подданством народов, оставляя им на волю верить или не верить Спасителю» (46).
Отсюда понятно особое отношение Карамзина к православию. По его мнению, «история подтверждает истину. что вера есть особенная сила государственная» (47). И в этом отношении православная набожность русских оказала государству величайшую услугу. «Прославим действие веры, — писал историк в томе, содержащем описание России времен татаро-монгольского ига, — она удержала нас на степени людей и граждан;.. в уничижении имени русского мы возвышали себя именем христиан, и любили отечество как страну православия» (48).
Таким образом, учитывая присущие историческим взглядам Карамзина черты национализма и в то же время уважения к другим культурам, можно согласиться с мнениемС. Ф. Платонова, утверждавшего, что русскому писателю удалось «построить стройную систему мировоззрения на синтезе двух начал: национальной старорусской и общечеловеческой европейской» (49). Однако, на наш взгляд, следует подчеркнуть то, что Карамзин, не отделяя Россию от европейской цивилизационной системы, отводил ей совершенно особое место в этой системе, указывая на тот факт, что европейские народы в своем развитии шли приблизительно одним общим путем, тогда как россияне — своим собственным, и причем более трудным.
Путь от «колыбели до величия редкого» Россия прошла за 100 лет (862 г. — Х в.) («величие» — обширность, образованность). Феномен этот был обусловлен: 1) «пылкой, романтической страстью наших первых князей к завоеваниям» (50), 2) единовластием, где государь выступал в роли отца семейства, когда связь подданных со своим монархом строилась по типу патриархальной.
На протяжении многовековой истории России принцип самодержавия был несколько раз поколеблен, и тогда над страной нависала угроза потери ее государственной самостоятельности.
Особенно ярко своеобразие России как самодержавного государства выразил историк на примере деятельности Петра I. В шестом томе «Истории. » автор, сравнивая Иоанна III с Петром, впервые публично поставил вопрос о том, «кто из сих двух венценосцев поступил благоразумнее и согласнее с пользою отечества» (51). По его мнению, «Иоанн, включив Россию в общую государственную систему Европы и ревностно заимствуя искусства образованных народов, не мыслил о введении новых обычаев, о перемене нравственного характера подданных» (52). Петр поступил наоборот, чем нанес неисчислимый вред России. Карамзин вовсе не отрицал, что Европа начиная с XI в. далеко опередила нас в своем развитии: «Сень варварства, омрачив горизонт России, сокрыла от нас Европу в самое то время, когда благодетельные сведения и навыки более и более в ней размножались. Россия, терзаемая моголами, напрягала силы свои единственно для того, чтобы не исчезнуть: нам было не до просвещения!» (53)
В записке «О древней и новой России» (1811), которую М. П. Погодин охарактеризовал как «важнейшее государственное сочинение», стоящее «политического завещания Ришелье» (54), Карамзин указывал, что при неравном соотношении уровней развития Запада и России заимствования европейской культуры вполне возможны, и такие заимствования стали обычными уже в допетровское время: «Царствование Романовых. способствовало сближению россиян с Европою». Но для Карамзина проблема состояла в другом: «Сие изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым» (55).
При Петре I «все переменилось». Страсть этого самодержца «к новым для нас обычаям переступила в нем границы благоразумия». Петр, например, «искореняя древние навыки, представлял их смешными, хваля и вводя иностранные», делал это в основном с помощью пыток и казней; при Петре произошло расслоение русского, единого до того народа: «. высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах». То есть общество раскололось на две субкультуры — «немецкую» и «традиционно-русскую». Петр уничтожил достоинство бояр, изменил систему государственного управления. «Честью и достоинством россиян сделалось подражание». В области семейных нравов «европейская вольность заступила место азиатского принуждения». Ослабли родственные связи: «Имея множество приятелей, чувствуем менее нужды в друзьях и жертвуем свету союзом единокровия» (56). Петр уничтожил патриаршество и объявил себя главою церкви, ослабив тем самым веру. «А с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно все забыть, все оставить для Отечества, и где Пастырь душ может обещать в награду один венец мученический». Петр перенес столицу государства на окраину, построив ее на песке и болотах и положив на это множество людских жизней, денег и усилий (57).
В результате всего этого, заключает Карамзин, «мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России» (58). Он считал, что «Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств. Сей дух. есть не что иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему народному достоинству» (59). И в этом, по утверждению Карамзина, главная ошибка «великого венценосца», ибо «государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях». Взгляд историографа на этот вопрос основывался на твердом убеждении, что народы «могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные» (60). В этом суть карамзинского национализма и суть его принципиального подхода к «мудрой» монархической власти. Предписывать народным обычаям насильственные уставы, был уверен Карамзин, есть беззаконие и «для монарха самодержавного», тиранство (61).
Таким образом, степень вмешательства государственной власти в сферу народных привычек, обрядов, верований, иными словами, в сферу частной жизни и личного достоинства отдельного человека (62) была для русского мыслителя той чертой, за которой заканчивается самодержавие и начинается деспотизм.
«Тирания есть только злоупотребление самодержавия, — писал Карамзин в „Истории. “, — самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное» (63).
С точки зрения Карамзина, требования идеального самодержавия осуществила Екатерина II, и это зависело не только от личности императрицы, но и от общего уровня политического развития.
Прежде всего Екатерина обходилась без «средств жестоких», т. е. «без казни, без пыток, влияв в сердца министров, полководцев, всех государственных чиновников живейший страх сделаться ей неугодными и пламенное усердие заслуживать ее милость» (64); она допустила свободу высказываний по отношению к ней и к ее мероприятиям; она деятельно работала над усовершенствованием «всех внутренних частей нашего здания государственного» (65) и вела национальную внешнюю политику; но самое главное — Екатерина не требовала от россиян ничего противного их совести и гражданским навыкам.
Всего этого достаточно, чтобы Карамзин определил екатерининское царствование как «время счастливейшее для гражданина российского» (66).
Итак, «счастие гражданина», «счастие народное» — вот главная цель государственной власти; и народ как главный носитель национальных традиций является гарантом этой власти, силой, способной решать судьбу самодержавия. В изображении Карамзина русский народ предстает в единстве национального духа, и правители народа лишь несут в себе лучшие черты национального характера (67). Причем значение государственного деятеля определяется степенью его связи с народом (68), и только в ситуации «народ плюс власть» силы государства удесятеряются (69).
Одна из главок девятого тома «Истории государства Российского» названа им «Любовь россиян к самодержавию». Как думал Карамзин, эта «любовь» является главным доводом в пользу российского самодержавия, так как русский народ даже в годы тирании Иоанна Грозного понимал необходимость и спасительность монархии для России, считая «власть государеву властью божественною» (70). В непоколебленной деспотией вере российских подданных в самодержавное правление Карамзин усматривал главную «силу государственную». И во многом для того, чтобы укрепить ее, он писал «Историю. », показывая ужасы и пагубу самовластия (71), ибо «вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели» (72).
Истинное, «мудрое» самодержавие рисовалось Карамзину как равнодействующая и созидательная сила, подчиняющая интересам государства аристократию и олигархию, уничтожающая разъединительные тенденции в обществе и предотвращающая анархию (73). Утверждая, что «наше правление есть отеческое, патриархальное», историк полагал, что «в России государь есть живой закон» и судит, как отец семейства, без протокола — «по единой совести» (74).
Истинная монархия, по Карамзину, предполагая безграничную власть самодержца, основывается на его личных добродетелях. Поэтому самодержавная власть — это всегда испытание ее носителя.
Чем же в таком случае должна быть связана воля самодержца? Ответна этот вопрос мы находим уже в первых томах «Истории. ». «правила нравственности и добродетели, — читаем у Карамзина, — святее всех иных и служат основанием истинной политики» (75).
Единственным средством охранения подданных от злоупотреблений власти Карамзин считал совесть монарха и создавшиеся традиции. Ничто другое не должно ограничивать волю самодержца, никому и ни в чем не дающего ответа и ни перед кем не ответственного.
Несколько слов о коллективном бессознательном или ментальности русского народа. Вот положения некоторых современных авторов — «архетипические» русские черты: 1) рабская психология, отсутствие чувства собственного достоинства, нетерпимость к чужому мнению, холуйская смесь злобы, зависти и преклонения перед чужой властью; 2) любовь к сильной, жестокой власти и самой жестокости власти, в психике доминирует «тоска по Хозяину»; 3) мечтания о какой-то роли или миссии России в мире, желание чему-то научить других, указать какой-то новый путь или даже спасти мир (76).
Попытаемся сравнить их с карамзинской позицией. С этой точки зрения интересна характеристикагражданского образаДревней России, в котором соединились черты Востока и Запада.
Образ этот, по Карамзину, не что иное, как смесь: 1) древних восточных нравов (славян и монголов), 2) византийских (заимствованных вместе с христианской верой) и 3) «некоторых германских, сообщенных им варягами». Утехи рыцарские и дух местничества — германские обычаи, «заключение» женского пола и строгое холопство — азиатские обычаи, царский двор уподоблялся византийскому. Эта смесь в нравах, «произведенная случаями, обстоятельствами, казалась нам природною и россияне любили оную, как свою народную собственность».
При самодержавии «царь сделался для всех россиян земным Богом», режим холопства усилился: даже в кровавую эпоху Ивана Грозного бояре и народ не дерзали что-либо замыслить против венценосца и смиренно молили Господа о спасении. «Все люди, знаменитые богатством или саном, — писал Карамзин, — ежедневно готовились к смерти и не предпринимали ничего для спасения жизни своей!» (77). Народная добродетель даже не усомнилась в выборе между гибелью и сопротивлением.
История свидетельствует, что ориентация монарха на «святыни предков» или «дух народный» составляет «нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости» (78). Старому народу не нужны новые законы, не нужны иностранные обычаи. В глазах Карамзина примерами государей, чье «нравственное могущество царское» пало в результате отчуждения от своего народа, могут служить: Годунов, «татарин происхождением, Кромвель умом», — убийца; Лжедмитрий — тайный католик; Шуйский — уступивший часть власти боярам, «многоголовой гидре аристократии» (79); Петр I — при котором «честью и достоинством россиян сделалось подражание» (Западу), и т. д. и т. п.
Именно «дух народный» определяет границы самовластия монарха. Не отрицая взаимовлияния разных стран и народов, в частности сближения россиян с Европой, в результате которого «восточная простота» сменилась европейской затейливостью, Карамзин считает «насилием, беззаконным и для монарха самодержавного» (80) искоренение древних навыков, обычаев.
Таким образом, по мысли Карамзина, самодержавие ограничивается авторитетом «народности», которую нужно охранять и лелеять, не вмешиваясь в «домашнюю жизнь» народа.
Яркий пример этому — осуждение царя, несмотря на пресловутое холопство, негативные оценки Ивана Грозного не только в летописях, но и в народных преданиях (в одном из которых, например, говорится, что «царь обманул Бога»). Точно так же и Петр I прослыл в народе Антихристом, а Алексей — мучеником за веру.
Отсутствие или разрушение ценностей народной жизни или, говоря современным языком, национальных ценностей, стоящих выше авторитета власти, автоматически порождает общество тоталитарного типа.
Эту закономерность хорошо понимал Карамзин, когда рассуждал о «духе народном» и приводил конкретные примеры из русской истории, свидетельствовавшие о том, что забвение, разрушение «народности» всегда вело к вырождению самодержавия в тоталитарный режим или, словами Карамзина, в деспотию, тиранство. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить карамзинские характеристики царствования Петра I и Екатерины II, о которых мы говорили выше.
Еще раз повторим афоризм Карамзина: «для старого народа не надобно новых законов» (81). Самая лучшая конституция — отсутствие конституции — вот кредо мыслителя.
При всем этом, однако, Карамзина можно назвать одним из первых в отечественной политической мысли авторов легитимной модели российской государственности. Историограф, дополнив патримониальную идею божественного происхождения монархической власти целой системой исторической аргументации легитимности, правомерности самодержавия в России (единственно возможного, а потому, безусловно, законного типа существования именно данной формы правления), сформулировал национальный легитимистский принцип, обосновывающий законность правящей династии не столько на фундаменте норм русского права, сколько на основе самобытных, естественно-исторических начал единения самодержавия и народа, что и является выражением коренных («конституционных» в некотором смысле) национальных интересов россиян.
Взгляд Карамзина на сущность русского самодержавия, которое, по его убеждению, неотделимо от самой «метафизической природы» России, в сконцентрированном виде можно охарактеризовать его же словами из письма к П. А. Вяземскому: «Россия не Англия, даже и не Царство Польское: имеет свою государственную судьбу, великую, удивительную и скорее может упасть, нежели еще более возвеличиться. Самодержавие есть душа, жизнь ее, как республиканское правление было жизнью Рима» (82).
«Пароксизм либеральности» (83) — европейской, универсальной — здесь не годится, уверял Карамзин. Каждый народ в своем историческом бытии реализует присущий только ему тип культуры, в основе которой лежит создание национальной государственности. Нельзя не согласиться в этом смысле с точкой зрения С. С. Ланды, заметившего, что, «подобно тому как в древности идея республики получила свое высшее выражение в создании всемирного Римского государства, новое время принесло с собой идею самодержавия, которое, согласно Карамзину, является душой, сущностью исторического развития русского народа» (84).
В свете этого объяснения становится понятным и «республиканизм» Карамзина, о котором он сам неоднократно заявлял (например, «я в душе республиканец, и таким умру» (85); «по чувствам останусь республиканцем, и притом верным подданным Царя Русского: вот противоречие, но только мнимое!» (86)). Вряд ли это была «только манера выражаться» (87). По замечанию Ю. М. Лотмана, республика была для историка «на протяжении всей его жизни идеалом, недосягаемой, но пленительной мечтой. » (88). Еще более простое истолкование этого «парадокса» (89) дал Вяземский: «Как человек, был он либерал, как гражданин был он консерватор. Вторым сделался он вследствие изучения истории. » (90). А история показала Карамзину: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием» (91).
1. Вяземский П. А. Отметки при чтении исторического похвального слова Екатерине II, написанного Карамзиным // Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Т. 7. СПб., 1882. С. 361.
2. Кислягина Л. Г. Формирование идеи самодержавия в политической концепции Н. М. Карамзина // Вопросы методолгии и истории исторической науки. М., 1977. С. 134.
3. См.: Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941. С. 180.
4. Макогоненко Г. П. Литературная позиция Карамзина в XIX веке // Русская литература. 1962. № 1. С. 130.
5. См.: Историография истории СССР. С древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции / Под ред. В. Е. Иллерицкого и И. А. Кудрявцева. М., 1971. С. 118–119.
6. См.: Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVIII –– первая половина XIX в.). М., 1985. С. 188–192.
7. Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1987. С. 252.
8. Карамзин Н. М. Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени // Карамзин Н. М.Сочинения: В 2 т. Т. 2. Л., 1984. С. 219.
9. Белинский В. Г. Статьи о Пушкине. Статья вторая // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. Т. 7. М., 1957. С. 135.
10. Цит. по: Бестужев-Рюмин К. Н. Биографии и характеристики. СПб., 1882. С. 208.
11. Берков П. Н. Проблемы исторического развития литератур. М., 1981. С. 305.
12. Карамзин Н. М. Историческое похвальное слово Екатерине II // Сочинения Карамзина: В 3 т. Т. 1. СПб., 1848. С. 313.
13. Кизеветтер А. А. Н. М. Карамзин // Русский исторический журнал. 1917. Кн. 1. С. 20.
14. См. подр.: Ширинянц А. А. Очерки истории социально-политической мысли России XIX века. Ч. 1. М., 1993. С. 16–17.
15. Тургенев Н. И. Россия и русские. Т. 1. М., 1915. С. 342.
16. Грот Я. К. Очерк деятельности и личности Карамзина. СПб., 1867. С. 32.
17. Карамзин Н. М. Письмо И. И. Дмитриеву от 22 ноября 1817 г. // Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 225.
18. Литературный симпозион // Русская старина. 1890. Т. 67. № 9. С. 452–453.
19. Карамзин Н. М. Письмо И. И. Дмитриеву от 26 января 1820 г. // Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 281.
20. Карамзин Н. М. История государства Российского: В 4 кн., 12 т. –– Репринт. вопроизв. 5 изд. 1843 г. –– М., 1988–1989. Т. 1. С. X (Далее все ссылки даются по данному изданию).
21. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 105.
22. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1. С. 67.
23. Там же. С. 142.
25. См.: Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVIII –– первая половина XIX в.). М., 1985. С. 188–190.
26. Сахаров А. Н. Уроки «бессмертного историографа» // Карамзин Н. М. История государства Российского: В 12 т. Т. 1. Приложения. С. 446.
27. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 6. С. 213.
28. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 6. С. 126.
29. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 18.
30. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 6. С. 210.
31. Вяземский П. А. Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина // Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Т. 2. СПб., 1879. С. 362.
32. Сербинович К. С. Н. М. Карамзин. Воспоминания // Русская старина. 1897. № 10. С. 246.
33. Пустарнаков В. Ф. К вопросу о типологии течений русской философско-исторической и социологической мысли второй половины XVIII –– первой трети XIX вв. // Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентации исследования. Сб. ст. Вып. 5. М., 1990. С. 18.
34. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 5. С. 222.
35. Карамзин Н. М. // Неизданные сочинения и переписка Н. М. Карамзина. Ч. 1. СПб., 1862. С. 206.
36. Карамзин Н. М. Письмо Императору Александру I от 23 августа 1822 г. // Там же. С. 29.
37. Сахаров А. Н. Уроки «бессмертного историографа» // Карамзин Н. М. История государства Российского: В 12 т. Т. 1. Приложения. С. 446–448.
38. Вяземский П. А. Старая записная книжка // Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Т. 8. СПб., 1883. С. 113.
39. См. соотв.: Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 6. С. 62; Т. 11. С. 52; Т. 9. С. 273; Т. 11. С. 71; Т. 12. С. 75.
40. Там же. Т. 2. С. 39.
41. Там же. Т. 1. С. X.
42. Там же. Т. 8. С. 70.
43. См. соотв.: Там же. Т. 7. С. 61; Т. 9. С. 190; Т. 10. С. 109; Т. 12. С. 89.
44. Там же. С. Т. 7. С. 131
46. Там же. Т. 3. С. 90.
47. Карамзин Н. М. Историягосударства Российского. Т. 5. С. 224.
49. Платонов С. Ф. Статьи по русской истории. М., 1912. С. 509.
50. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 17.
51. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 6. С. 216.
53. Там же. С. 216.
54. Погодин М. П. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Ч. 2. М., 1866. С. 69.
55. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 31.
56. См.: Там же. С. 32–34.
57. См.: Там же. С. 36–37.
60. См.: Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 33.
61. В основе «тиранства» — замена национального инонациональным или космополитическим и как следствие — противоборство народа, сохраняющего свое «Я», и институтов террора (по типу петровских «тайных канцелярий»).
62. См. об этом: Лотман Ю. М. «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Карамзина –– памятник русской публицистики начала XIX века // Литературная учеба. 1988. № 4. С. 93.
63. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 7. С. 121.
64. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 41.
65. Там же. С. 41–42.
67. См. подр.: Лузянина Л. Н. Проблема историзма в творчестве Карамзина — автора «Истории государства Российского» // XVIII век. Сб. 13. Л., 1981. С. 164.
68. См.: Федоров В. И. Исторические повести Н. М. Карамзина. Автореф. дисс. . к. фил. н. М., 1955. С. 13.
69. См.: Эйдельман Н. Я. Последний летописец. М., 1983. С. 126–127.
70. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 9. С. 98.
71. См.: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь умственные плотины». М., 1986. С. 61.
72. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 9. С. 250.
73. См.: Козлов В. П. «История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников. М., 1989. С. 175.
74. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 102.
75. Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 4. С. 147.
76. См.: Шафаревич И. Р. Есть ли у России будущее? М., 1991. С. 392–393.
77. См.: Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 23–25.
79. Там же. С. 25–28.
81. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 93.
82. Карамзин Н. М. Письмо П. А. Вяземскому от 21 августа 1818 г. // Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. 1810–1826 (Из Остафьевского архива). СПб., 1897. С. 60.
83. Карамзин Н. М. Письмо П. А. Вяземскому от 2 августа 1821 г. // Там же. С. 114.
84. Ланда С. С. Дух революционных преобразований. М., 1975. С. 31.
85. Карамзин Н. М. Письмо П. А. Вяземскому от 21 августа 1818 г. // Письма Н. М. Карамзина к князю П. А. Вяземскому. 1810–1826 (Из Остафьевского архива). СПб., 1897. С. 60.
86. Карамзин Н. М. Письмо И. И. Дмитриеву от 11 сентября 1818 г. // Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 249.
87. Пыпин А. Н. Исследования и статьи по эпохе Александра I. Т. 2. Пг., 1918. С. 466.
88. Лотман Ю. М. Политическое мышление Радищева и Карамзина и опыт Французской революции // Великая Французская революция и русская литература. М., 1990. С. 60.
89. Выражение А. С. Пушкина. См.: «Однажды начал он при мне излагать свои любимые парадоксы. » (Пушкин А. С. Воспоминания. Карамзин // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 8. Л., 1978. С. 50).
90. Вяземский П. А. Отметки при чтении исторического похвального слова Екатерине II, написанного Карамзиным // Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Т. 7. СПб., 1882. С. 357.
Почти дословно эту мысль Вяземского повторил позднее С. М. Соловьев: «. охранительные стремления. еще более усилились изучением истории. Когда вскрылись памятники древности, то глазам историка предстала эта медленная и великая работа веков над государственным зданием, и почувствовал он благоговейное уважение к этой работе и ее следствиям; поспешность движения явилась для него столь же беззаконною, как и отсутствие движения. И во имя истории заявил он протест против движений первого десятилетия XIX века, бывших в его глазах слишком быстрыми, не истекавшими из существующих потребностей страны» (Соловьев С. М. «История государства Российского» как выразительница народного самосознания // Н. М. Карамзин. Его жизнь и сочинения: Сб. ст. / Сост. В. И. Покровский. М., 1912. С. 123).
91. Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С. 22.
- http://karamzin.lit-info.ru/karamzin/kritika/mirovozzrenie-karamzina/koncepciya-russkoj-gosudarstvennosti.htm