Антропология с прагматической точки зрения fb2

Вы выбрали книгу «Кант Иммануил. Антропология с прагматической точки зрения. — Спб., НАУКА, 1999». Вы можете совершенно бесплатно скачать эту книгу, но только для ознакомления и личного, не коммерческого использования. Ссылка на скачивание расположена ниже на странице.

Для начала скачивания выберите сервер и нажмите ссылку «скачать»

Все книги запакованы архиватором RAR. Чем распаковать читайте тут. Внутри архива Вы найдёте файл(ы) книги, как открыть и просмотреть файл книги читайте здесь.

Все права на книги принадлежат их авторам. В случае если мы нарушаем авторские права, свяжитесь с нами через контакты

Название: Собрание сочинений в 8-ми томах (Т. 1-8)
Автор: Кант Иммануил

М.: Чоро, 1994
Страниц: 544, 429, 741, 630, 414, 613, 495, 718
Формат: DjVu
Размер: 89.01 Мб
Качество: отличное
ISBN [5-8497-000]-1-3; -2-1; -3-Х; -4-8; -5-6; -6-4; -7-2; -8-0

Настоящее восьмитомное собрание сочинений Канта приурочено к 200-летию избрания его членом Петербургской академии наук. Юбилейное издание отличается от предыдущего своей полнотой: практически здесь собрано все существенное, что было издано на русском языке. Второе отличие — качество переводов. Восстановлены, насколько это было возможно, классические переводы, выполненные Н. Лосским, В. Соловьевым, П. Флоренским. Уточнена терминология. Особенно тщательно сверен с оригиналом и заново прокомментирован текст «Критики чистого разума». «Критика способности суждения» и (в значительной степени) «Антропология» переведены заново. Большую помощь в подготовке юбилейного издания оказали немецкие коллеги — Архив Канта (Марбург) и издательство Феликс Майнер (Гамбург), предоставившее для перевода последние издания работ Канта, а также вышедшие тома нового исследовательского альманаха «Кант-форшунген».

Содержание томов

Содержание І тома
СОДЕРЖАНИЕ

А. Гулыга. Революция духа: Жизнь и творчество Иммануила Канта

МЫСЛИ ОБ ИСТИННОЙ ОЦЕНКЕ ЖИВЫХ СИЛ. 1749. Пер. Б. А. Фохта
ИССЛЕДОВАНИЕ ВОПРОСА, ПРЕТЕРПЕЛА ЛИ ЗЕМЛЯ В СВОЕМ ВРАЩЕНИИ ВОКРУГ ОСИ, БЛАГОДАРЯ КОТОЮМУ ПРОИСХОДИТ СМЕНА ДНЯ И НОЧИ, НЕКОТОРЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ СО ВРЕМЕНИ СВОЕГО ВОЗНИКНОВЕНИЯ. 1754. Пер. Б. А. Фохта
ВОПРОС О ТОМ,СТАРЕЕТ ЛИ ЗЕМЛЯ С ФИЗИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ. 1754
ВСЕОБЩАЯ ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ НЕБА. 1755. Перевод В. А. Костицына и Б. А. Фохта
НОВОЕ ОСВЕЩЕНИЕ ПЕРВЫХ ПРИНЦИПОВ МЕТАФИЗИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ. 1755. Пер. Б. А. Фохта
ФИЗИЧЕСКАЯ МОНАДОЛОГИЯ. 1756. Пер. П .А. Флоренского
О ПРИЧИНАХ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЙ. 1756. Пер. Б. А. Фохта
НОВЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ДЛЯ ПОЯСНЕНИЯ ТЕОРИИ ВЕТРОВ. 1756. Пер. Б. А. Фохта
ПЛАН ЛЕКЦИЙ ПО ФИЗИЧЕСКОЙ ГЕОГРАФИИ И УВЕДОМЛЕНИЕ О НИХ. 1757. Пер. Б. А. Фохта
НОВАЯ ТЕОРИЯ ДВИЖЕНИЯ И ПОКОЯ. 1758. Пер. Б. А. Фохта
ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНОЕ ОСНОВАНИЕ ДЛЯ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА БЫТИЯ БОГА. 1763. Пер. Б. А. Фохта

Примечания
Указатель имен
Предметный указатель

Содержание ІІ тома

ОПЫТ НЕКОТОРЫХ РАССУЖДЕНИЙ ОБ ОПТИМИЗМЕ. 1759
МЫСЛИ, ВЫЗВАННЫЕ БЕЗВРЕМЕННОЙ КОНЧИНОЙ ВЫСОКОБЛАГОРОДНОГО ГОСПОДИНА ИОГАННА ФРИДРИХА ФОН ФУНКА. 1760
ЛОЖНОЕ МУДРСТВОВАНИЕ В ЧЕТЫРЕХ ФИГУРАХ СИЛЛОГИЗМА. 1762
ОПЫТ ВВЕДЕНИЯ В ФИЛОСОФИЮ ПОНЯТИЯ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ ВЕЛИЧИН. 1763
НАБЛЮДЕНИЯ НАД ЧУВСТВОМ ПРЕКРАСНОГО И ВОЗВЫШЕННОГО. 1764
ОПЫТ О БОЛЕЗНЯХ ГОЛОВЫ. 1764
ИССЛЕДОВАНИЕ ОТЧЕТЛИВОСТИ ПРИНЦИПОВ ЕСТЕСТВЕННОЙ ТЕОЛОГИИ И МОРАЛИ. 1764
УВЕДОМЛЕНИЕ О РАСПИСАНИИ ЛЕКЦИЙ НА ЗИМНЕЕ ПОЛУГОДИЕ 1765/66
ГРЕЗЫ ДУХОВИДЦА, ПОЯСНЕННЫЕ ГРЕЗАМИ МЕТАФИЗИКИ. 1766
О ПЕРВОМ ОСНОВАНИИ РАЗЛИЧИЯ СТОРОН В ПРОСТРАНСТВЕ. 1768
О ФОРМЕ И ПРИНЦИПАХ ЧУВСТВЕННО ВОСПРИНИМАЕМОГО И ИНТЕЛЛИГИБЕЛЬНОГО МИРА. 1770
РЕЦЕНЗИЯ НА СОЧИНЕНИЕ МОСКАТИ «О СУЩЕСТВЕННОМ РАЗЛИЧИИ В СТРОЕНИИ ТЕЛА ЖИВОТНЫХ И ЛЮДЕЙ». 1771
О РАЗЛИЧНЫХ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ РАСАХ. 1775
ДВЕ СТАТЬИ ОТНОСИТЕЛЬНО «ФИЛАНТРОПИНА». 1776 —1777
ЗАМЕТКИ В КНИГЕ «НАБЛЮДЕНИЯ НАД ЧУВСТВОМ ПРЕКРАСНОГО И ВОЗВЫШЕННОГО»
Пер. Б. А. Фохта

Примечания
Указатель имен
Предметный указатель

Содержание ІІІ тома

КРИТИКА ЧИСТОГО РАЗУМА. 1781. Пер. Н. О. Лосского

Предисловие к первому изданию [A]Предисловие ко второму изданию [B]Введение

I. ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОЕ УЧЕНИЕ О НАЧАЛАХ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Трансцендентальная эстетика
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Трансцендентальная логика
Отдел первый. Трансцендентальная аналитика
Книга первая. Аналитика понятий
Книга вторая. Аналитика основоположений
Отдел второй. Трансцендентальная диалектика
Книга первая. О понятиях чистого разума
Книга вторая. О диалектических выводах чистого разума

II. ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОЕ УЧЕНИЕ О МЕТОДЕ

ИЗ ПЕРВОГО ИЗДАНИЯ [А] «КРИТИКИ ЧИСТОГО РАЗУМА

Примечания
Перевод латинских и древнегреческих слов и выражений
Указатель имен
Предметный указатель

Содержание ІV тома
СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЛЕГОМЕНЫ КО ВСЯКОЙ БУДУЩЕЙ МЕТАФИЗИКЕ, КОТОРАЯ МОЖЕТ ПОЯВИТЬСЯ КАК НАУКА. 1783. Пер. B. C. Соловьева
ОСНОВОПОЛОЖЕНИЯ МЕТАФИЗИКИ НРАВОВ. 1785. Пер. Л. Д. Б.
МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ НАЧАЛА ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ. 1786. Пер. В. П. Зубова
КРИТИКА ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА. 1788. Пер. Н. М. Соколова

Примечания
Перевод латинских слов и выражений
Указатель имен
Предметный указатель
Перевод важнейших терминов

Содержание V тома
СОДЕРЖАНИЕ

КРИТИКА СПОСОБНОСТИ СУЖДЕНИЯ. 1790. Пер. М.И. Левиной

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Критика эстетической способности суждения
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Критика телеологической способности суждения

Приложение. Первое введение в «Критику способности суждения”. Пер. Ю. Н. Попова

Примечания
Указатель имен
Предметный указатель

Содержание VІ тома
СОДЕРЖАНИЕ

РЕЛИГИЯ В ПРЕДЕЛАХ ТОЛЬКО РАЗУМА. 1793. Пер. Н. М. Соколова, А. А. Столярова

МЕТАФИЗИКА НРАВОВ. 1797. пер. С. Я. Шейнман-Топштейн, Ц. Г. Арзаканьяна
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ НАЧАЛА. УЧЕНИЯ О ПРАВЕ
ВВЕДЕНИЕ В МЕТАФИЗИКУ НРАВОВ
ВВЕДЕНИЕ В УЧЕНИЕ О ПРАВЕ
УЧЕНИЯ О ПРАВЕ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЧАСТНОЕ ПРАВО
УЧЕНИЯ О ПРАВЕ ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПУБЛИЧНОЕ ПРАВО
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ НАЧАЛА. УЧЕНИЯ О ДОБРОДЕТЕЛИ
I. ЭТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ О НАЧАЛАХ
ЭТИЧЕСКОГО УЧЕНИЯ О НАЧАЛАХ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОБ ОБЯЗАННОСТЯХ ПО ОТНОШЕНИЮ К САМОМУ СЕБЕ ВООБЩЕ
ЭТИЧЕСКОГО УЧЕНИЯ О НАЧАЛАХ ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОБ ОБЯЗАННОСТЯХ ДОБРОДЕТЕЛИ ПО ОТНОШЕНИЮ К ДРУГИМ
II. ЭТИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ О МЕТОДЕ
ЭТИЧЕСКОГО УЧЕНИЯ О МЕТОДЕ РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ. ЭТИЧЕСКАЯ ДИДАКТИКА

Примечания (А. В. Михайлов)
К современному состоянию текстологической работы над «Метафизикой нравов»
Перевод латинских слов и выражений
Примечания
Указатель имен
Предметный указатель

Содержание VІІ тома
СОДЕРЖАНИЕ

К ВЕЧНОМУ МИРУ. ФИЛОСОФСКИЙ ПРОЕКТ. 1795. Пер. А. В. Гулыги
Приложения

СПОР ФАКУЛЬТЕТОВ. 1798. Пер. М. И. Левиной
Первый раздел
Второй раздел
Третий раздел

АНТРОПОЛОГИЯ С ПРАГМАТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ. 1798. Пер. М. И. Левиной
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. Антропологическая дидактика
ВТОРАЯ ЧАСТЬ. Антропологическая характеристика

ПРИЛОЖЕНИЕ О ВОПРОСЕ, ПРЕДЛОЖЕННОМ НА ПРЕМИЮ КОРОЛЕВСКОЙ БЕРЛИНСКОЙ АКАДЕМИЕЙ НАУК В 1791 ГОДУ: КАКИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЕ УСПЕХИ СОЗДАЛА МЕТАФИЗИКА В ГЕРМАНИИ СО ВРЕМЕНИ ЛЕЙБНИЦА И ВОЛЬФА? 1791. Пер. Н. О. Лосского
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. История новейшей трансцендентальной философии

Приложения
Примечания
Указатель имен
Предметный указатель

Содержание VІІІ тома
СОДЕРЖАНИЕ

I. СТАТЬИ
Рецензия на книгу И.Шульца «Опыт руководства к учению о нравственности». 1783. Пер. Ц. Г. Арзаканьяна
Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане. 1784. Пер. И. А. Шапиро
Ответ на вопрос: Что такое просвещение? 1784. Пер. Ц. Г. Арзаканьяна
Рецензии на книгу И.Г. Гердера «Идеи к философии истории человечества». 1785. Пер. Ц. Г. Арзаканьяна и И. Д. Копцева
О вулканах на Луне. 1785. Пер. Ю. П. Байрачного, М. О. Башкирцевой и др.
Предполагаемое начало человеческой истории. 1786. Пер. И. А. Шапиро
Что значит ориентироваться в мышлении? 1786. Пер. И. Д. Копцева и А. И. Панченко
О применении телеологических принципов в философии. 1788. Пер. Ю. Н. Попова
О неудаче всех философских попыток теодицеи. 1791. Пер. Т. В. Васильевой
О поговорке «Может это и верно в теории, но не годится для практики». 1793. Пер. Н. Вельденберг
Конец всего сущего. 1794. Пер. А. В. Гулыги
Об органе души. 1796. Пер. М. И. Левиной
О вельможном тоне, недавно возникшем в философии. 1796, Пер. И. Д. Копцева
Благая весть о близком заключении договора о вечном мире в философии. 1796. Пер. И. С. Андревой
О мнимом праве лгать из человеколюбия. 1797. Пер. Н. Вальденберг
Заявление по поводу наукоучения Фихте. 1799. Пер. А. В. Гулыги

ІІ. ЛЕКЦИИ
Логика. 1800. Пер. И. К. Маркова и В. А. Жучкова
О педагогике. 1803. Пер. С. Любомудрова

III. ИЗБРАННЫЕ ПИСЬМА. Пер. Ю. М. Каган, М. И. Левиной и др.

IV. ИЗ РУКОПИСНОГО НАСЛЕДИЯ
Об основанном на априорных принципах переходе от метафизических начал естествознания к физике. Пер. Ц. Г. Арзаканьяна
(Черновые заметки). Пер. В. А. Жучкова
О внутреннем чувстве. Пер. А. В. Гулыги

Примечания
Указатель имен
Предметный указатель

Иммануил Кант «Антропология с прагматической точки зрения»

Свою антропологию Кант строит на понятии свободы, одного из двух предметов философии как законодательства человеческого разума. Неслучайна и оговорка «с прагматической точки зрения».

В Предисловии к трактату философ определяет антропологию как «систематически изложенное учение, предлагающее знание о человеке». Такое учение, однако, «может быть построено с физиологической и с прагматической точки зрения», причем последняя исследует «то, что он в качестве свободно действующего существа делает или может и должен сделать из себя сам». Однако антропология, рассматриваемая как «знание мира», если имеется в виду знание только о «вещах мира», не есть еще антропология в кантовом смысле этого слова: она станет ей только если будет учтен ее сугубо практический аспект. «Выражения знать мир и владеть миром, — пишет Кант, — значительно отличаются друг от друга по своему смыслу: в одном случае человек понимает, в чем заключается игра, за которой он наблюдает, в другом он в ней участвует». Это положение напоминает установки современной социальной или культурной антропологии. Кант допускает в качестве метода наблюдения путешествие и чтение романов. Кроме того, в Предисловии мы находим важное методическое замечание: адекватности наблюдения могут воспрепятствовать нежелание или невозможность человека представить из себя то, что он есть по сути; наличие у него аффектов, привычек; влияние судьбы.

Кант предлагает проект определенной дисциплины, отвечающей на вопрос «что есть человек?» и представляющей собой практическую деятельность. Под практической деятельностью здесь подразумевается наблюдение и собственный опыт, целью которого должно стать систематическое описание человека. Структура трактата такова: поначалу рассматриваются темы, касающиеся познавательных способностей человека вообще и возможности его познавать себя (и уже при этом попутно выявляются и даются многочисленные описания того, что есть человек и что ему подлежит). Далее исследование движется к самим описаниям человека. В тексте без труда можно найти множество рассуждений относительно природы языка, сна, игры; описание характеров индивида, пола, народа; ряд остроумных замечаний о типах эгоистов, об отличии самонаблюдения от простого замечания фактов о себе, о различии между простофилей, ясной головой, человеком ограниченного ума и широко образованным, о разных типах заучивания наизусть и т.д. В «Антропологии с прагматической точки зрения» И. Кант рассматривает аффекты и страсти души в разделе, посвященном анализу способности желания. Так как в кантовской системе способность желания определяется разумом, а страсти и аффекты традиционно разуму противостоят, то в целом Кант оценивает действие страстей и аффектов на человека негативно, по его словам, это болезнь разума. Причем аффекты Кант сравнивает с апоплексическим ударом (их действие проявляется внезапно и человек не в силах им противостоять), а страсти с чахоткой или истощением (они действуют медленно, но постоянно, с ними человек в состоянии бороться, хотя это нелегко).

Аффекты, по Канту, делают человека слепым, они не позволяют ему рассуждать. Однако опытный оратор или проповедник в своей зажигательной речи может вызывать аффекты у своих слушателей для оживления их представлений о морально добром, для вызова морального энтузиазма. Аффектами сопровождается революция в сердце верующего человека, осознание своей готовности служить добру.[2] Однако само это служение может проходить только под руководством разума. Если в религии преобладают аффективные проявления души и именно им отдается предпочтение, то, по Канту, эта ложная религия, противостоящая религии в пределах только разума. В «Споре факультетов» Кант иронически описывает надрыв сердца в покаянии, значимый для пиетиста, но уводящий от истинной религии, которая своим содержанием ничем не отличается от морали.

Страсти Кант определяет как склонности, которые мешают разуму при том или ином выборе сравнить их с суммой всех других склонностей. Страсть означает предпочтение склонностей в ущерб разуму, это «раковая опухоль для чистого практического разума». Страсти Кант разделяет на естественные (жажда свободы и половое влечение) и на связанные с культурой (честолюбие, властолюбие и корыстолюбие); вне этой классификации располагается чрезмерная склонность к иллюзиям. Все эти страсти оборачиваются несвободой, рабством внешних целей, злым, морально дурным поведением. Использовать страсти в прагматических целях нельзя, их можно только обуздывать. В религии страсти порождают лжеслужение Богу, то есть такую религию, где основными становятся неморальные практики. В «Антропологии с прагматической точки зрения» Кант подвергает критике страсть к фальшивому благочестивому смирению перед священником. Она связана с честолюбием и ложью: это стремление приобрести хорошую репутацию недозволенными средствами, через создание видимости благочестия. Также в данной работе Кант подвергает критике умерщвление плоти отшельником. Это ложная добродетель, склонность, преступившая меру и превратившаяся в страсть. Кроме того, отшельничество неприемлемо и потому, что оно ничего не дает для общественного блага, а мораль и моральная религия у Канта связаны с общественной жизнью, мораль рассматривается им как сущность социальности.

Склонность к иллюзии Кант определяет как способность принимать субъективное в побудительной причине за нечто объективное. Такое определение отсылает читателей к «Религии в пределах только разума», в которой Кант утверждает, что моральная религия нуждается для оживления моральной практики в идее Бога, и Бог выступает в ней в качестве морального идеала. Но если мы принимаем эту идею за нечто реально существующее, наделяем ее какими-то качествами, привнесенными из опыта, то попадаем в ситуацию антропоморфизма в религии, то есть в ситуацию лжеслужения.

Таким образом, по Канту, аффекты и страсти души плохо совмещаются с религией в пределах только разума. Аффекты, тем не менее, в некоторых случаях могут оживить моральную религию, вызвав моральный энтузиазм. Страсти с моралью несовместимы, доминирование страстей в религии приводит к выхолащиванию ее моральной сущности.

Кант считает, что все успехи в культуре, которые служат школой для человека, имеют своей целью применять к жизни приобретенные знания и навыки. Но самый главный предмет в мире, к которому эти познания могут быть применены, — это человек, ибо он для себя своя последняя цель. — Следовательно, знание родовых признаков людей как земных существ, одаренных разумом, особенно заслуживает название мироведения, несмотря на то, что человек только часть земных созданий.

Учение, касающееся знания человека и изложенное в систематическом виде (антропология), может быть представлено с точки зрения или физиологической, или прагматической. — Физиологическое человековедение имеет в виду исследование того, что делает из человека природа, а прагматическое — исследование того, что он как свободно действующее существо делает или может и должен делать из себя сам. — Кто доискивается физических причин, например [ищет ответ на вопрос о том], на чем основывается память, может по-разному умствовать (согласно Декарту) по поводу остающихся в мозгу следов впечатлений, оставляемых пережитыми ощущениями; но он должен при этом признать, что в этой игре своих представлений он только зритель и что, не зная мозговых нервов и волокон и не умея использовать их для своих целей, он [все] должен предоставить природе; стало быть, всякое теоретическое умствование по этому поводу ни к чему не ведет. — Но если свои наблюдения над тем, что, как оказалось, затрудняет память или содействует ей, он использует для того, чтобы расширить ее или сделать ее более гибкой, и если для этого он пользуется знанием человека, то это составляет часть прагматической антропологии; этой антропологией мы и будем здесь заниматься. Такая антропология, рассматриваемая как мироведение, изучение которого должно начинаться после школьного образования, собственно, еще не может называться прагматической, если она заключает в себе многообразное знание вещей, например животных, растений и минералов, существующих в различных странах и в различных климатических условиях; прагматической она становится лишь тогда, когда изучает человека как гражданина мира. — Поэтому даже знание человеческих рас, созданных игрой сил природы, считается не прагматическим, а только теоретическим мироведением.

Выражения знать жизнь и уметь жить по своему значению далеко не одинаковы: первое означает понимать игру, свидетелем которой был человек, второе — участвовать в этой игре. Но антрополог находится в очень невыгодном положении, когда он судит о так называемом высшем свете, или о знатных, так как они слишком близки друг к другу и слишком далеки от остальных людей.

К средствам расширения антропологии относятся путешествия, если даже это только чтение книг о путешествиях. Но если хотят знать, на что следует обращать внимание в чужих краях, чтобы расширить знание людей, надо до этого изучить человека дома, общаясь с своими согражданами и земляками. (Большой город, центр государства, в котором находятся правительственные учреждения и имеется университет (для культуры наук), город, удобный для морской торговли, расположение которого на реке содействует общению между внутренними частями страны и прилегающими или отдаленными странами, где говорят на других языках и где царят иные нравы,— такой город, как Кёнигсберг на Прегеле, можно признать подходящим местом для расширения знания и человека, и света. Здесь и без путешествия можно приобрести такое знание.) Без такого плана (который уже предполагает знание людей) гражданин мира очень ограничен в своих антропологических наблюдениях. Общее знание здесь всегда идет впереди локального знания, если первое систематизировано и направлено философией; без этого всякое приобретенное знание есть не более как разрозненные сведения и не дает науки.

Все попытки с основательностью создать такую науку встречают на своем пути значительные трудности, коренящиеся в самой человеческой природе.

1) Человек, который замечает, что за ним наблюдают и хотят его изучить, или приходит в смущение и тогда не может показать себя таким, какой он есть, или же начинает притворяться, и тогда он не хочет, чтобы его узнали, какой он есть.

2) Если же он хочет изучать только себя самого, то особенно в состоянии аффекта, который не допускает притворства, он оказывается в критическом положении, а именно: пока действуют побудительные причины, он не наблюдает себя, а когда он начинает наблюдать, побудительные причины не действуют.

3) Условия места и времени, если они постоянны, создают привычки, а привычка, как говорят, вторая натура, и из-за них человеку трудно судить о самом себе и оценивать себя, а еще труднее составить себе представление о других, с которыми он общается, ведь перемена положения, в которое судьба поставила человека или в которое он сам себя поставил как искатель приключений, очень мешает антропологии достигнуть степени настоящей науки.

Наконец, для антропологии могут быть полезными всеобщая история, биографии, даже драмы и романы, хотя и не в качестве источников, а в качестве вспомогательных средств. В самом деле, драмы и романы дают нам, собственно говоря, не опыт и не истину, а только вымысел, причем допускают преувеличение характеров и положений, в какие люди ставятся, представляя их как бы в фантастическом освещении, и, таким образом, как будто ничего не дают для знания людей; тем не менее эти характеры, как рисуют их, например, Ричардсон или Мольер, должны быть по своим основным чертам заимствованы из наблюдений действительного поведения людей: степень их, правда, преувеличена, но по качеству они соответствуют человеческой природе.

Систематически составленная и тем не менее популярно изложенная (объясненная примерами, пополнить которые может каждый читатель), антропология имеет для читающей публики ту пользу, что, перечисляя все рубрики, под которые можно подвести то или иное наблюдаемое человеческое свойство, обнаруживающееся в сфере практического, она дает публике много поводов и оснований, позволяющих посвятить особое исследование каждому отдельному свойству и отнести его к соответствующему ему разделу; тем самым работы в этой области сами собой могут быть распределены между любителями подобных изысканий и благодаря единству плана постепенно объединены в одно целое, что будет способствовать росту этой общеполезной науки.

«АНТРОПОЛОГИЯ С ПРАГМАТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ»

«АНТРОПОЛОГИЯ С ПРАГМАТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ» (Antropologie in pragmatischer Hirsicht) – последняя подготовленная и изданная Кантом книга (вышла в 1798 в Кенигсберге; 2-е, переработанное издание – в 1800). Создана на основе курсов лекций по антропологии, которые Кант читал студентам Кенигсбергского университета более 20 раз (впервые в 1772–73, последний курс – зимний семестр 1795–96). Рус. перевод Н.М.Соколова (1900), М.И.Левиной (1994). Взгляды исследователей философии И.Канта на эту работу различны: одни видят в ней свидетельство стареющего мышления Канта, другие, наоборот, – результат философского пути и развернутый ответ на четвертый, сформулированный самим Кантом вопрос: «Что такое человек?»

Книга, изобилующая эмпирическим материалом, состоит из двух частей – «Антропологическая дидактика» и «Антропологическая характеристика». Первая часть заключает в себе три книги – «О познавательной способности», «Чувство удовольствия и неудовольствия», «О способности желания» – в соответствии с общей структурой кантовской философии, опирающейся на представление о трех основных способностях души: познании, чувстве удовольствия и способности желания (их анализу посвящены «Критика чистого разума», «Критика способности суждения» и «Критика практического разума»). Во второй части, меньшей по объему, последовательно анализируется характер личности, пола, народа, расы, рода.

Антропология, считает Кант, должна быть систематическим изложением учения о человеке, которое может быть представлено с двух разных точек зрения – физиологической и прагматической. «Физиологическое человековедение имеет в виду исследование того, что делает из человека природа, а прагматическое – исследование того, что он, как свободно действующее существо, делает или может и должен делать из себя сам» (Соч., т. 6. М., 1966, с. 351). Канта интересует второй подход – практический аспект знания о человеке. Он полагает, что необходимо не просто понимать игру сил природы, свидетелем которой мы оказываемся, но и участвовать в этой игре.

Разнообразие материала и тем обсуждения, представленное в данной работе, позволяет выявить те ограничения, которые трансцендентальная парадигма философии накладывает на исследования о человеке. Кант постоянно подчеркивает трудность построения антропологии как априорной науки; можно даже сказать, что вся эта книга – размышление о том, почему так трудно изучать человека, «какой он есть на самом деле». В центре внимания «Антропологии» оказываются такие актуальные темы, как «смутные представления» и их отношения к сознанию, внутренний опыт и его объективируемость, чувственный опыт и механизм работы Я-сознания, темперамент и характер. Семидесятичетырехлетний Кант формулирует свою «апологию чувственности», он признает ее выразительное богатство и отказывает рассудку в обоснованности его жалоб на затемняющую роль чувственности в человеческом опыте. Он подробно анализирует аффекты и страсти, стремясь прояснить при этом их конечное воздействие на «общественное благо». Различая темперамент (основанный на природных задатках) и характер (отражающий моральный выбор), он видит в достоинстве обладания характером высшую общественную добродетель, более высокую, чем самый большой талант. В основании кантовской антропологии лежит постулат о необходимости для человека быть членом какого-либо гражданского общества. Фигура «гражданина мира» – то искомое, в виду которого строится кантовская прагматическая антропология.

См. лит. к ст. Кант [КАНТ].

Иммануил Кант АНТРОПОЛОГИЯ С ПРАГМАТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ. Перевод Н. М. Соколова

Зинаида Велегурская 2 лет назад Просмотров:

1 Иммануил Кант АНТРОПОЛОГИЯ С ПРАГМАТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ Перевод Н. М. Соколова ПРЕДИСЛОВИЕ Все успехи в культуре, которые служат школой для человека, имеют своей целью применять к жизни приобретенные знания и навыки. Но самый главный предмет в мире, к которому эти познания могут быть применены, это человек, ибо он для себя своя последняя цель. Следовательно, знание родовых признаков людей как земных существ, одаренных разумом, особенно заслуживает название мироведения, несмотря на то, что человек только часть земных созданий. Учение, касающееся знания человека и изложенное в систематическом виде (антропология), может быть представлено с точки зрения или физиологической, или прагматической. Физиологическое человековедение имеет в виду исследование того, что делает из человека природа, а прагматическое исследование того, что он как свободно действующее существо делает или может и должен делать из себя сам. Кто доискивается физических причин, например [ищет ответ на вопрос о том], на чем основывается память, может по-разному умствовать (согласно Декарту) по поводу остающихся в мозгу следов впечатлений, оставляемых пережитыми ощущениями; но он должен при этом признать, что в этой игре своих представлений он только зритель и что, не зная мозговых нервов и волокон и не умея использовать их для своих целей, он [все] должен предоставить природе; стало быть, всякое теоретическое умствование по этому поводу ни к чему не ведет. Но если свои наблюдения над тем, что, как оказалось, затрудняет память или содействует ей, он использует для того, чтобы расширить ее или сделать ее более гибкой, и если для этого он пользуется знанием человека, то это составляет часть прагматической антропологии; этой антропологией мы и будем здесь заниматься. Такая антропология, рассматриваемая как мироведение, изучение которого должно начинаться после школьного образования, собственно, еще не может называться прагматической, если она заключает в себе многообразное знание вещей, например животных, растений и минералов, существующих в различных странах и в различных климатических условиях; прагматической она становится лишь тогда, когда изучает человека как гражданина мира. Поэтому даже знание человеческих рас, созданных игрой сил природы, считается не прагматическим, а только теоретическим мироведением. Выражения знать жизнь и уметь жить по своему значению далеко не одинаковы: первое означает понимать игру, свидетелем которой был человек, второе участвовать в этой игре. Но антрополог находится в очень невыгодном положении, когда он судит о так называемом высшем свете, или о знатных, так как они слишком близки друг к другу и слишком далеки от остальных людей. К средствам расширения антропологии относятся путешествия, если даже это только чтение книг о путешествиях. Но если хотят знать, на что следует обращать внимание в чужих краях, чтобы расширить знание людей, надо до этого изучить человека дома, общаясь с своими согражданами и земляками. (Большой город, центр государства, в котором находятся правительственные учреждения и имеется университет (для культуры наук), город, удобный для морской торговли, расположение которого на реке содействует общению между внутренними частями страны и прилегающими или отдаленными странами, где говорят на других языках и

2 где царят иные нравы, такой город, как Кёнигсберг на Прегеле, можно признать подходящим местом для расширения знания и человека, и света. Здесь и без путешествия можно приобрести такое знание.) Без такого плана (который уже предполагает знание людей) гражданин мира очень ограничен в своих антропологических наблюдениях. Общее знание здесь всегда идет впереди локального знания, если первое систематизировано и направлено философией; без этого всякое приобретенное знание есть не более как разрозненные сведения и не дает науки. * * * Все попытки с основательностью создать такую науку встречают на своем пути значительные трудности, коренящиеся в самой человеческой природе. 1) Человек, который замечает, что за ним наблюдают и хотят его изучить, или приходит в смущение и тогда не может показать себя таким, какой он есть, или же начинает притворяться, и тогда он не хочет, чтобы его узнали, какой он есть. 2) Если же он хочет изучать только себя самого, то особенно в состоянии аффекта, который не допускает притворства, он оказывается в критическом положении, а именно: пока действуют побудительные причины, он не наблюдает себя, а когда он начинает наблюдать, побудительные причины не действуют. 3) Условия места и времени, если они постоянны, создают привычки, а привычка, как говорят, вторая натура, и из-за них человеку трудно судить о самом себе и оценивать себя, а еще труднее составить себе представление о других, с которыми он общается, ведь перемена положения, в которое судьба поставила человека или в которое он сам себя поставил как искатель приключений, очень мешает антропологии достигнуть степени настоящей науки. Наконец, для антропологии могут быть полезными всеобщая история, биографии, даже драмы и романы, хотя и не в качестве источников, а в качестве вспомогательных средств. В самом деле, драмы и романы дают нам, собственно говоря, не опыт и не истину, а только вымысел, причем допускают преувеличение характеров и положений, в какие люди ставятся, представляя их как бы в фантастическом освещении, и, таким образом, как будто ничего не дают для знания людей; тем не менее эти характеры, как рисуют их, например, Ричардсон или Мольер, должны быть по своим основным чертам заимствованы из наблюдений действительного поведения людей: степень их, правда, преувеличена, но по качеству они соответствуют человеческой природе. Систематически составленная и тем не менее популярно изложенная (объясненная примерами, пополнить которые может каждый читатель), антропология имеет для читающей публики ту пользу, что, перечисляя все рубрики, под которые можно подвести то или иное наблюдаемое человеческое свойство, обнаруживающееся в сфере практического, она дает публике много поводов и оснований, позволяющих посвятить особое исследование каждому отдельному свойству и отнести его к соответствующему ему разделу; тем самым работы в этой области сами собой могут быть распределены между любителями подобных изысканий и благодаря единству плана постепенно объединены в одно целое, что будет способствовать росту этой общеполезной науки. (В моих занятиях чистой философией, к которым я приступил по свободному побуждению и которые я продолжал в качестве преподавателя, я за тридцать лет прочитал два [цикла] лекций, имеющих своей целью знание мира, а именно (в зимнее полугодие) по антропологии и (в летнее) по физической географии; на этих популярных лекциях присутствовали и посторонние слушатели. Руководством для изучения первой науки служит настоящая книга; представить такую же работу и по физической географии на основании рукописи, используемой

3 для чтения, но ни для кого, кроме меня, не удобочитаемой, в настоящее время при моем [преклонном] возрасте вряд ли для меня возможно. АНТРОПОЛОГИИ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ АНТРОПОЛОГИЧЕСКАЯ ДИДАКТИКА о способе познавать как внутреннее, так и внешнее в человеке Книга первая О ПОЗНАВАТЕЛЬНОЙ СПОСОБНОСТИ О сознании самого себя 1. То обстоятельство, что человек может обладать представлением о своем Я, бесконечно возвышает его над всеми другими существами, живущими на земле. Благодаря этому он личность, и в силу единства сознания при всех изменениях, которые он может претерпевать, он одна и та же личность, т. е. существо, по своему положению и достоинству совершенно отличное от вещей, каковы неразумные животные, с которыми можно обращаться и распоряжаться как угодно. Это справедливо даже тогда, когда человек еще не может произнести слово Я: ведь он все же имеет его в мысли; и во всех языках, когда говорят от первого лица, всегда должно мыслить это Я, хотя бы это сознание самого себя и не выражали особым словом. Эта способность (а именно способность мыслить) и есть рассудок. Но примечательно, что ребенок, который уже приобрел некоторый навык в речи, все же лишь сравнительно поздно (иногда через год) начинает говорить от первого лица, а до этого говорит о себе в третьем лице («Карл хочет есть, гулять» и т. д.); когда же он начинает говорить от первого лица, кажется, будто он прозрел. С этого дня он никогда не возвращается к прежней манере говорить. Прежде он только чувствовал себя, теперь он мыслит себя. Объяснить это явление антропологам довольно трудно. То обстоятельство, что ребенок в первую четверть года после своего рождения не умеет ни плакать, ни улыбаться, также как будто зависит от развития некоторых представлений об обиде и несправедливости, указывающих уже на наличие разума. Если же он в этот промежуток времени начинает следить глазами за блестящими предметами, которые держат перед ним, то это самое начало развития восприятий (схватывания чувственного представления), имеющего целью расширить их до познания предметов чувств, т. е. до опыта. Далее, то обстоятельство, что, когда ребенок пытается говорить, коверканье им слов кажется таким милым для матери и для няньки и побуждает их постоянно ласкать и целовать ребенка, исполнять каждый его каприз и каждое желание, что делает его маленьким тираном, эту очаровательность маленького существа в период его превращения в человека надо приписать, с одной стороны, его невинности и искренности во всех его еще ошибочных проявлениях, когда в нем нет ничего притворного и хитрого, а с другой естественной склонности няньки

4 благотворить маленькому созданию, которое с такой лаской полностью отдается чужому произволу, когда ему предоставляется время для игры самое счастливое время; при этом и воспитатель, который как бы сам превращается в ребенка, второй раз переживает всю прелесть этого возраста. Впрочем, воспоминания о годах своего детства отнюдь не доходят до этой ранней поры, так как это время не опыта, а разрозненных восприятий, не соединенных в понятие об объекте. Об эгоизме 2. С того дня, когда человек начинает говорить от первого лица, он везде, где только возможно, проявляет и утверждает свое любимое Я и эгоизм развивается неудержимо, если и не открыто (ведь ему противостоит здесь эгоизм других людей), то тайно, дабы с кажущимся самоотвержением и мнимой скромностью тем вернее подняться в мнении других. Эгоизм может заключать в себе троякого рода притязания: притязания рассудка, вкуса и практического интереса, т. е. может быть или логическим, или эстетическим, или практическим. Логический эгоист считает излишним проверять свое суждение с помощью рассудка других людей, как будто этот пробный камень для него совершенно не нужен. Но то, что мы не можем обойтись без этого средства, дающего уверенность в правильности нашего суждения, до такой степени достоверно, что, быть может, именно в этом кроется важнейшая причина, почему ученый мир столь настойчиво и громко требует свободы печати; дело в том, что если нам не дают высказываться свободно, то этим нас лишают надежного средства проверять правильность наших собственных суждений и подвергают нас опасности заблуждений. Пусть не говорят, что по крайней мере математика имеет привилегию решать на основе собственного полновластия, ведь если бы не замечалось полного соответствия суждений математика с суждениями всех других людей, которые не без таланта и прилежания работали в этой области, то и здесь нельзя было бы избежать опасения, как бы так или иначе не впасть в ошибки. Бывают ведь и такие случаи, когда мы не верим даже показаниям наших собственных чувств например, только ли звенит у нас в ушах, или мы действительно слышим звон колокольчика, а считаем нужным спросить у других, не кажется ли им то же самое. И хотя в философских вопросах нам нельзя в подтверждение наших собственных суждений ссылаться на мнения других, как юристы ссылаются на суждения правоведов, тем не менее каждый автор, который не находит последователей, может навлечь на себя подозрение в ошибочности своего публично высказанного, хотя и важного, мнения. Именно поэтому рискованно высказывать перед публикой положение, противоречащее общему мнению, даже мнению разумных людей. Такой признак эгоизма называется парадоксальностью. Здесь смелость заключается не в том, что утверждение может оказаться ошибочным, а только в том, что оно может найти признание у немногих. Пристрастие к парадоксам это, правда, логическое упрямство не из желания не быть подражателем кого бы то ни было другого, а из желания показаться необычным человеком, хотя такой человек часто лишь изображает из себя чудака. Но так как каждый человек должен иметь и утверждать свое собственное мнение, то упрек в парадоксальности, если только она не основывается на тщеславном желании чем-нибудь отличаться, не имеет дурного смысла. Парадоксу противопоставляется тривиальное, которое имеет на своей стороне общее мнение. Но при тривиальном мы имеем так же мало, если не меньше, уверенности в своих суждениях, так как оно усыпляет; парадоксы же побуждают душу к внимательности и исследованию, а это часто ведет к открытиям. Эстетический эгоист это тот, кого удовлетворяет уже его собственный вкус,

5 хотя бы другие находили негодными, порицали или даже высмеивали его стихи, картины, музыкальные произведения и т. д. Он лишает себя возможности дальнейшего совершенствования, когда обособляется со своим суждением, сам себе аплодирует и критерий прекрасного в искусстве ищет только в себе самом. Наконец, моральный эгоист это тот, кто все цели ограничивает самим собой, кто пользу видит только в том, что полезно ему, и, как эвдемонист, усматривает высшее определяющее основание своей воли только в выгоде и собственном счастье, а не в представлении о долге. В самом деле, так как каждый другой человек составляет себе свое представление о том, что он считает счастьем, то именно эгоизм приводит к тому, что нет критерия истинного понятия о долге, которое обязательно должно быть общезначимым принципом. Поэтому все эвдемонисты практические эгоисты. Эгоизму можно противопоставлять только плюрализм, т. е. образ мыслей, при котором человек рассматривает себя и ведет себя не как охватывающий в своем Я весь мир, а только как гражданин мира. Сказанное об этом относится к антропологии. Ведь то, что касается этого различия по метафизическим понятиям, целиком находится вне сферы рассматриваемой здесь науки. А именно вопрос о том, имею ли я как мыслящее существо основание признавать помимо своего существования еще и существование всех других существ, находящихся со мной в общении (совокупность их называется миром), есть вопрос не антропологический, а чисто метафизический. Примечание О формах эгоистического языка В наши времена глава государства, обращаясь к народу, обычно употребляет множественное число (мы, имярек, Божьей милостью и т. д.); возникает вопрос: не имеет ли оно, скорее, эгоистический смысл, т. е. не указывает ли оно на собственное полновластие и не означает ли оно то же, что говорит король Испании: Io, el Key (я, король)? Кажется, однако, что эта формула для обозначения высшего авторитета первоначально указывала на некоторое ограничение (мы, король и его совет или сословия). Как же случилось, что обращение друг к другу на «ты», т. е. в единственном числе, имевшее место в древних, классических языках, стало у различных, главным образом германских, народов плюралистическим, на «вы»? Для этого немцы придумали еще два выражения для обозначения высокого достоинства того лица, с которым разговаривают, а именно Er и Sie (как будто это вообще не обращение, а рассказ о ком-то отсутствующем, и притом или об одном человеке, или о многих); наконец, в довершение всех нелепостей мнимого уничижения перед собеседником и превознесения его вместо лица стали употреблять понятие отвлеченного качества его сословия (Ваша милость, Ваше благородие, Ваше высокородие и т. п.). Все это, надо полагать, возникло при феодализме, когда обращали внимание на то, чтобы высказать знатным лицам должное уважение соответственно их месту на иерархической лестнице, начиная от королевского достоинства и далее вплоть до той последней ступени, на которой человеческое достоинство совершенно исключается и остается просто человек, т. е. до сословия крепостных, к которым господа обращаются на «ты», как и к детям, которые еще не могут иметь своей собственной воли. О произвольном сознании своих представлений 3. Стремление сознать свои представления выражается или во внимании, или в отвлечении от представления, которое я сознаю. Последнее есть не отсутствие или потеря внимания (это было бы рассеянностью), а действительный акт

6 познавательной способности, — чтобы представление, которое я сознаю, удержать в сознании от соединения с другими представлениями. Поэтому не говорят: нечто абстрагировать (отвлечь), а говорят: отвлечь от чего-то, т. е. от определения предмета моего представления, благодаря ему это представление приобретает всеобщность понятия и в таком виде воспринимается рассудком, Способность отвлечения от представления, даже в том случае, когда оно навязывается человеку чувствами, есть гораздо большая способность, чем способность внимания, ибо она доказывает свободу способности мыслить и самоволие души распоряжаться состоянием наших представлений. В этом смысле способность отвлечения гораздо сложнее, но более важна, чем способность внимания, когда дело касается представлений чувств. Многие люди чувствуют себя несчастными оттого, что не умеют отвлекаться. Тот, кто сватается, мог бы сделать хорошую партию, если бы он мог закрыть глаза на бородавку на лице или на гнилой зуб во рту своей невесты. Но наша способность внимания имеет странную и нехорошую особенность непроизвольно устремлять взор как раз на недостатки других: на оторванную от сюртука пуговицу, на дурной зуб или на привычную ошибку в речи собеседника и таким образом приводит в смущение других, да и себе портит впечатление. Если главное хорошо, то не только справедливого и благоразумно закрывать глаза на некоторые изъяны у других и даже на изъяны в нашем собственном благополучии. Эта способность отвлекаться есть сила души, которую можно приобрести только путем упражнения. О самонаблюдении 4. Замечать за собой еще не значит наблюдать самого себя. Последнее есть методическое сопоставление восприятий, получаемых от нас самих, которое дает материал для дневника человека, наблюдающего самого себя, и легко приводит к фантазерству и помешательству. Привлечение к себе внимания, когда имеют дело с людьми, хотя и необходимо, но в общении не должно быть заметным, иначе оно ведет или к смущению (неловкости), или к аффектации (взвинченности). Противоположность того и другого непринужденность: уверенность человека к самому себе в том, что другие не будут плохо отзываться о его манерах. Тот, кто держит себя так, как если бы он рассматривал себя перед зеркалом, или говорит так, как если бы он сам (а не кто-нибудь другой) прислушивался к своей речи, до некоторой степени напоминает актера. Он рисуется и стремится придать блеск своей персоне; если это старание становится заметным другим, то такой человек много теряет в их глазах, так как оно возбуждает подозрение, что он намерен обмануть. Умение свободно держать себя так, чтобы уже своим внешним видом исключать малейший повод для такого подо, называется естественностью манер (что, впрочем, отнюдь не исключает изящества и вкуса); и эта естественность нравится, уже одной правдивостью проявлений. Но там, где эта естественность вытекает из простоты сердечной, т. е. из отсутствия умения притворяться, которое стало правилом, что обнаруживается в разговоре, она называется наивностью. Манера не вполне взрослой девушки или провинциала, не знакомого с городскими нравами, говорить просто и открыто своей наивностью и прямотой (незнанием искусства казаться) вызывает веселую улыбку у тех, кто уже сведущ в этом искусстве и наловчился в нем. Это не презрительная насмешка, ведь в душе и эти люди уважают прямоту и искренность; это добродушная ласковая усмешка, вызванная неопытностью в дурном (хотя имеющем свою основу в уже испорченной человеческой природе) искусстве казаться, которое скорее должно возбуждать сожаление, чем усмешку, когда его сопоставляют с идеей не испорченной еще природы. Эта мгновенная веселость, как солнечный луч, вдруг пробивающийся

7 сквозь облака, тотчас же гаснет, чтобы пощадить близорукие глаза эгоизма. Что же касается собственной цели этого параграфа, а именно указанного выше предостережения: не слишком увлекаться выведыванием и.как бы преднамеренным составлением внутренней истории непроизвольного хода своих мыслей и чувств, то это предостережение мы делаем потому, что такое увлечение прямой дорогой ведет к тому, чтобы запутаться в мнимых высших откровениях и силах, влияющих на нас неведомо откуда без всякого содействия с нашей стороны. Вполне достойно размышления, а для логики и метафизики необходимо и полезно наблюдать в себе различные акты способности представления, когда мы сами их вызываем. Но пытаться подслушивать их, когда они без зова сами собой появляются в душе (что совершается игрой непреднамеренно сочиняющего воображения), так как в этом случае принципы мышления не предшествуют (как надлежало бы), а следуют за ними, это извращение естественного порядка в познавательной способности и представляет или уже созревшую душевную болезнь (ипохондрию), или расположение к такой болезни, которая приводит в дом умалишенных. Действительно, с этим внутренним опытом дело обстоит не так, как с внешним опытом, касающимся предметов в пространстве, где эти предметы являются рядом друг с другом и как постоянно существующие. Внутреннее чувство воспринимает отношения своих определений только во времени, стало быть в движении, когда не может быть продолжительного рассмотрения, необходимого для опыта. (Когда мы представляем себе внутреннее действие (спонтанность), благодаря которому становится возможным понятие (мысль), — рефлексию, и восприимчивость, благодаря которой становится возможным восприятие, т. е. эмпирическое созерцание, схватывание, но представляем себе оба этих акта осознанно, то сознание самого себя можно разделить на сознание рефлексии и на сознание схватывания. Первое это сознание рассудка, второе внутреннее чувство; первое чистая, а второе эмпирическая апперцепция; и тогда первое ошибочно называется внутренним чувством. В психологии мы исследуем самих себя по нашим представлениям внутреннего чувства, а в логике по тому, что дает нам интеллектуальное сознание. Здесь Я кажется нам двояким (что было бы противоречием): 1) Я как субъект мышления (в логике), которое означает чистую апперцепцию (чисто рефлектирующее Я) и о котором мы ничего больше сказать не можем, так как это совершенно простое представление; 2) Я как объект восприятия, стало быть внутреннего чувства, которое содержит в себе многообразие определений, делающих возможным внутренний опыт. Вопрос о том, может ли человек при различных внутренних изменениях своей души (своей памяти или принятых им принципов), если он сознает эти изменения, сказать, что он тот же самый человек (в отношении души), есть вопрос нелепый, ведь человек может сознавать эти изменения только потому, что в различных состояниях он представляет себя как один и тот же субъект. И хотя Я человека двояко по форме (по способу представления), но не двояко по материи (по содержанию). О представлениях, которые мы имеем, не сознавая их 5. Иметь представления и тем не менее не сознавать их это кажется чемто противоречивым; в самом деле, каким образом мы можем знать, что мы их имеем, если мы их не сознаем? Такое возражение делал еще Локк, который поэтому и отрицал существование подобного вида представлений. Но опосредствованно мы можем сознавать, что имеем представление, хотя непосредственно и не сознаем его. Такие представления называются смутными;

8 остальные ясны, и если ясны также входящие в них частичные представления, то они называются отчетливыми все равно, будут ли они представлениями мышления или созерцания. Если я сознаю, что далеко от себя вижу на лугу человека, хотя и не сознаю, что вижу его глаза, нос, рот и т. д., то я, собственно, лишь делаю вывод о том, что этот предмет человек; ведь если бы из-за того, что я не сознаю восприятия указанных частей головы (а также и других частей этого человека), я захотел утверждать, что в своем созерцании я не имею представления о человеке, то я не мог бы сказать, что я вижу человека, ведь из этих частичных представлений сложено целое (голова или весь человек). То обстоятельство, что сфера наших чувственных созерцаний и ощущений, которых мы не сознаем, хотя с несомненностью можем заключать, что мы их имеем, т. е. сфера смутных представлений у людей (а также у животных), неизмерима, а ясные представления содержат в себе только бесконечно малое количество точек их, открытых перед сознанием; что на большой карте нашей души, так сказать, освещены только немногие пункты, это обстоятельство может возбуждать у нас удивление перед нашим собственным существом; ведь если бы некая высшая сила сказала: да будет свет!, то без малейшего содействия с нашей стороны перед нашими глазами открылось бы как бы полмира (если, например, мы возьмем писателя со всем тем, что он имеет в своей памяти). Все, что открывает нам глаз, вооруженный телескопом (например, на луне) или микроскопом (в инфузориях), мы видим только нашими глазами, ведь эти оптические средства не приносят глазу новых световых лучей и созданных ими образов, которые и без указанных искусственных орудий отражались на нашей сетчатке, но только значительно увеличивают их, чтобы довести их до нашего сознания. То же можно сказать и о слуховых ощущениях, когда музыкант при помощи десяти пальцев и двух ног импровизирует на органе и в то же время разговаривает с человеком, стоящим возле него; здесь в несколько мгновений в душе пробуждается множество представлений, причем для выбора каждого из них необходимо еще особое суждение относительно его пригодности, так как один удар пальцем, не соответствующий гармонии, тотчас же воспринимался бы как диссонанс, и между тем в общем все идет так, что импровизирующий музыкант очень хотел бы сохранить в нотных знаках кое-что из удачно исполненной пьесы, чего он, быть может, в других случаях не в состоянии был бы сделать столь хорошо при всем своем усердии. Таким образом, у человека обширнее всего сфера смутных представлений. Но так как эти представления могут быть восприняты только со своей пассивной стороны как игра ощущений, то теория о них относится к физиологической антропологии, а не к прагматической, которой мы и занимаемся здесь. Мы часто играем нашими смутными представлениями и заинтересованы в том, чтобы воображение заслонило любимые или нелюбимые предметы; но еще чаще мы сами становимся игрой смутных представлений и наш рассудок не в состоянии избавиться от тех нелепостей, к которым его приводит влияние этих представлений, хотя и считает их обманом. Так обстоит дело с половой любовью, если она имеет в виду, собственно, не благоволение, а, скорее, пользование своим предметом. Сколько остроумия было с давних пор потрачено ради того, чтобы как бы прикрыть вуалью то, что хотя и приятно, но показывает столь близкое родство человека с низкой породой животных, что вызывает у людей стыд; и поэтому в изысканном обществе говорят об этом завуалированно, хотя достаточно прозрачно для того, чтобы вызвать улыбку. Воображение охотно блуждает здесь в потемках, и всегда нужно немало искусства, чтобы, избегая цинизма, не впасть в смешной пуризм.

9 С другой стороны, довольно часто нами играют смутные представления, которые не хотят исчезнуть даже тогда, когда их освещает рассудок. Умирающему часто кажется очень важным, чтобы его похоронили в саду или под тенистым деревом, в поле или в сухом месте, хотя в первом случае он вовсе не может надеяться на живописный вид, а в последнем не имеет основания опасаться получить от сырости насморк. До известной степени и разумные люди придерживаются мнения, что платье делает человека. Правда, русская пословица гласит: «По одежке встречают, по уму провожают», но ум все же не может отделаться от впечатления смутных представлений о чем-то важном, которое производит хорошо одетый человек; только потом ум может попытаться изменить свое первое суждение о нем. Но часто с желанным успехом пользуются даже умышленной смутностью, чтобы произвести впечатление глубокомысленного и основательного ума, подобно тому как в сумерки или сквозь туман предметы всегда кажутся нам больше, чем они на самом деле. (При дневном же свете большим кажется то, что освещено больше, чем окружающие предметы; так, белые чулки представляют икры более полными, чем черные; огонь, разведенный ночью на высокой горе, кажется больше, чем он есть, если его измерить. — Может быть, этим объясняется, почему луна, а также расстояние звезд друг от друга кажутся больше, когда они находятся вблизи горизонта; в обоих случаях светящиеся предметы, которые мы видим вблизи горизонта через более темный слой воздуха, кажутся нам больше, чем в небесной вышине, между тем как темное на светлом фоне кажется нам меньше. Таким образом, при стрельбе по мишени белый кружок на черном фоне гораздо удобнее для стрелка, чем черный на белом фоне.) «Да будет темно» вот повеление всех мистиков, дабы искусственной темнотой приманить к себе кладоискателей мудрости. И вообще некоторая степень загадочности в произведении не неприятна читателю: она дает ему возможность ощутить свое собственное остроумие, превращая смутное в ясные понятия. Об отчетливости и неотчетливости в сознании своих представлений 6. Сознание своих представлений, достаточное, чтобы отличить один предмет от других, называется ясностью. Сознание, благодаря которому становится ясным и соединение представлений, называется отчетливостью. Только благодаря последней некоторая сумма представлений становится познанием; так как каждое соединение предполагает единство сознания, стало быть правило для соединения, то в этом многообразном мыслится порядок. Отчетливому представлению можно противопоставить не путаное, a только неотчетливое. Путаное всегда сложно, так как в простом нет ни порядка, ни путаницы. Путаница, следовательно, причина неотчетливости, а не ее дефиниция. В каждом сложном представлении а таково каждое познание (ибо для него всегда нужны созерцание и понятие) отчетливость зависит от порядка, в каком соединяются частичные представления; и эти представления дают повод или к чисто логическому делению (касающемуся только формы) на высшие и подчиненные, или к реальному делению на главные и побочные представления; благодаря этому порядку познание становится отчетливым. Нет сомнения, что если способность познания вообще хотят назвать рассудком (в самом общем значении этого слова), то этот рассудок должен заключать в себе способность схватывания данных представлений, чтобы имело место созерцание; способность отвлечения того, что обще многим из них, чтобы образовать понятие, и способность размышления, чтобы породить познание предмета. Того, кто обладает этими способностями в превосходной степени, называют светлой головой; кто одарен ими в очень малой мере тупицей (его всегда

10 должны вести за собой другие); а того, кто в применении этой способности обнаруживает даже оригинальность (в силу которой он сам из себя создает то, что обычно необходимо изучить только под руководством других), называют гением. Тот, кто не научился тому, чему он должен был научиться, чтобы знать, называется невеждой, если ему следовало бы знать это, поскольку он хочет казаться ученым; ведь без такого притязания он может быть великим гением. Тот, кто не умеет сам думать, хотя он может многому научиться, есть ограниченный ум (тупой). Можно быть многосторонним ученым (машиной для обучения других тому, чему когда-то научился сам) и в то же время очень ограниченным в отношении разумного применения своего исторического знания. Тот, кто при публичном изложении приобретенных им когда-то знаний обнаруживает рабское следование школе (следовательно, отсутствие свободы в своем мышлении), есть педант’, впрочем, педантом может быть и ученый, и солдат, и даже придворный. Среди них ученый педант в сущности еще самый терпимый, так как от него все же можно чемунибудь научиться; напротив, мелочность в соблюдении формы (педантизм) у придворных не только бесполезна, но вдобавок еще смешна ввиду той гордости, которая неизбежно присуща всякому педанту, ведь это гордость невежды. Но искусство или, скорее, умение говорить всегда в тоне данного общества и вообще показывать себя модным, особенно в области науки, ошибочно называется популярностью, хотя в сущности это только разряженная поверхностность и прикрывает некоторую скудость ограниченного ума. Но это искусство может сбить с толку только детей. Чтобы судить о людях по их познавательной способности (по уму вообще), их делят на таких, за которыми следует признать здравый смысл а это, конечно, не заурядный смысл, и на людей науки. Первые знают, когда применять правила (in concreto), вторые знают правила сами по себе и до их применения. Ум, который нужен для познавательной способности первого вида, называют здравым человеческим смыслом; второго вида светлой головой. Примечательно, что первый ум, который обычно рассматривается лишь как практическая познавательная способность, представляют себе не только таким, который может обойтись без культуры, но и таким, которому культура даже вредна, если ею занимаются недостаточно; такой ум превозносят поэтому до небес и представляют его как скрытую в глубине души сокровищницу, и иногда изречения его как какого-то оракула (гения Сократа) считают более верными, чем все, что наука может предложить человеку. Во всяком случае несомненно, что если решение вопроса основывается на общих и прирожденных правилах рассудка (обладание которыми называется природным умом), то менее надежно искать научные и искусственно составленные принципы (школьное остроумие) и в соответствии с ними принимать решение, чем положиться на решение скрытых в тайниках души определяющих оснований суждения, которые в их совокупности можно назвать логическим тактом, когда размышление представляет предмет с различных сторон и делает правильный вывод, хотя акты, происходящие при этом в глубине души, не осознаются. Но здравый смысл может доказать свое превосходство только в отношении предмета опыта: он не только благодаря опыту увеличивает познание, но и расширяет сам опыт, однако не в спекулятивном, а только в эмпирическипрактическом отношении. Ведь в области спекуляции необходимы априорные научные принципы, а в сфере практического достаточно данных опыта, т. е. суждений, которые постоянно подтверждаются испытанием и результатами [его]. О чувственности в противоположность рассудку 7. В отношении состояния представлений моя душа бывает или активной и

11 обнаруживает способность, или пассивной и проявляется в восприимчивости. Познание объединяет в себе то и другое; и возможность иметь такое познание носит название познавательной способности, заимствуя его от важнейшей части познания, а именно от деятельности души по соединению представлений или обособлению их. Представления, в отношении которых душа остается пассивной и которые, следовательно, оказывают воздействие на субъект (это воздействие может исходить или от самого субъекта, или от объекта), относятся к чувственным представлениям; а те, которые заключают в себе чистую деятельность (мышление), относятся к интеллектуальной познавательной способности. Первую называют также низшей, а вторую высшей познавательной способностью. (Усматривать чувственность только в неотчетливости представлений, а интеллектуальность только в [их] отчетливости и таким образом проводить лишь формальное (логическое) различие сознания вместо реального (психологического), которое касается не только формы, но и содержания мышления, это было большой ошибкой лейбницевсковольфовской школы, усматривавшей чувственность только в некоем недостатке (в неясности частичных представлений), следовательно, в их неотчетливости, а свойство рассудочного представления в отчетливости; на самом же деле чувственность представляет собой нечто весьма положительное и служит необходимым дополнением для рассудочного представления, чтобы создать познание. Собственно говоря, виноват в этом Лейбниц. Он, последователь платоновской школы, признавал врожденные чистые рассудочные созерцания, называемые идеями, которые имеются в человеческой душе теперь лишь в смутном виде; только познанием объектов, как они существуют сами по себе, мы обязаны расчленению и освещению их через внимание.) Первая имеет характер пассивности внутреннего чувства ощущений, вторая спонтанности апперцепции, т. е. чистого сознания деятельности, которая составляет мышление и относится к логике (системе правил рассудка), между тем как первая относится к психологии (совокупности всех внутренних восприятий под законами природы) и обосновывает внутренний опыт. Примечание. Предмет представления, который заключает в себе лишь способ, каким он на меня воздействует, я могу познать только так, как он мне является; и всякий опыт (эмпирическое познание) внутренний не в меньшей мере, чем внешний, есть познание предметов только так, как они нам являются, а не так, как они существуют (рассматриваемые сами по себе). В самом деле, то, какого рода будет чувственное созерцание, за которым следует мысль об объекте (понятие о нем), зависит в этом случае не только от свойств объекта представления, но и от свойств субъекта и его восприимчивости. Формальное свойство этой восприимчивости в свою очередь не может быть заимствовано от чувств, а (как созерцание) должно быть дано a priori, т. е. должно быть чувственным созерцанием, которое остается даже тогда, когда все эмпирическое (содержащее в себе ощущения чувств) устранено; и это формальное в созерцании есть при внутреннем опыте время. Так как опыт есть эмпирическое познание, а для познания (ввиду того что оно основывается на суждениях) необходимо размышление, стало быть сознание, деятельность рассудка при соединении многообразного содержания представления по правилу единства этого многообразного, т. е. понятие и (отличное от созерцания) мышление вообще, то сознание делится на дискурсивное (которое, как логическое, должно предшествовать, так как оно дает правило) и на интуитивное сознание; первое (чистая апперцепция своей душевной деятельности) есть простое сознание. Я рефлексии не заключает в себе ничего многообразного и во всех суждениях всегда одно и то же, так как оно только формальное в сознании. Наоборот, внутренний опыт есть материальное в сознании и заключает в себе

12 многообразное содержание эмпирического внутреннего созерцания Я схватывания (следовательно, эмпирическую апперцепцию). Правда, я как мыслящее существо и я как чувственное существо представляю собой один и тот же субъект; но как объект внутреннего эмпирического созерцания, т. е. поскольку на меня внутренне воздействуют во времени ощущения (в одно и то же время или друг за другом), я все же познаю себя только так, как я сам себе являюсь, а не как вещь в себе. Ведь это зависит от условия времени, которое не есть рассудочное понятие (стало быть, не есть чистая спонтанность), следовательно, от такого условия, в отношении которого моя способность представления пассивна (и относится к восприимчивости). Вот почему я через внутренний опыт всегда познаю себя только так, как я себе являюсь, часто это положение злонамеренно извращали так, будто оно говорит: мне только кажется, что я имею те или иные представления и ощущения, да и вообще, что я существую. Видимость дает основание для ошибочного суждения из субъективных причин, которые неправильно считаются объективными; но явление вовсе не есть суждение, оно только эмпирическое созерцание, которое через рефлексию и возникающее из нее рассудочное понятие становится внутренним опытом, а тем самым и истиной. Причина этих заблуждений в том, что слова внутреннее чувство и апперцепция психологи обычно считают совершенно равнозначащими, несмотря на то что только первое должно обозначать психологическое (прикладное), а второе одно лишь логическое (чистое) сознание. Отсюда ясно, что посредством внутреннего чувства мы можем познать себя только так, как мы себе являемся, ибо схватывание впечатлений внутреннего чувства предполагает формальное условие внутреннего созерцания субъекта, а именно время; а это отнюдь не рассудочное понятие, и, следовательно, оно значимо только как субъективное условие того, как в соответствии со свойствами человеческой души нам даются внутренние ощущения; следовательно, оно не дает нам возможности познать, как существует объект сам по себе. * * * Это примечание относится, собственно, не к антропологии. В антропологии явления, соединенные по законам рассудка, суть данные опыта; и в ней вовсе не ставится вопрос о способе представления о вещах: каким образом следовало бы их рассматривать также вне их отношения к [внешним] чувствам (стало быть, в себе); ведь такое исследование относится к метафизике, которая занимается проблемой возможности априорного познания. Но все же было необходимо сделать это отступление, чтобы и в этом вопросе удержать спекулятивные умы от ошибок. А так как, впрочем, знание людей на основе внутреннего опыта, поскольку в большинстве случаев человек судит и о других по этому опыту, исключительно важно, но в то же время, быть может, более трудно, чем правильное суждение о других, ибо тот, кто исследует свой внутренний мир, вместо того чтобы только наблюдать, часто кое-что вносит в самосознание [от себя], то желательно и даже необходимо начинать с явлений, наблюдаемых в себе самом, и только потом переходить к утверждению некоторых положений, касающихся природы человека, т. е. к внутреннему опыту. Апология чувственности 8. Все люди выказывают рассудку полное уважение, об этом уже свидетельствует название его как высшей познавательной способности; если бы кто-нибудь вздумал прославлять его, то его бы встретили с такой же насмешкой, с какой встретили оратора, вознамеревавшегося хвалить добродетель. Но чувственность пользуется дурной славой. О ней говорят много плохого, например: 1)

13 что она запутывает способность представления; 2) что она распоряжается и как госпожа, в то время как должна быть только служанкой рассудка, и что упряма и трудно поддается обузданию; 3) что она даже обманывает и по отношению к ней нужно быть весьма осторожным. С другой стороны, у нее нет недостатка и в горячих поклонниках, особенно среди поэтов и людей изящного вкуса, которые не только прославляют как заслугу чувственное воплощение рассудочных понятий, но именно в этом, а также и [в том], что понятия не должны быть разлагаемы на свои составные части с педантичной точностью, усматривают четкость (полноту мысли), силу (выразительность) языка и очевидность (ясность в сознании) представлений, а обнаженность рассудка просто считают скудостью. (Так как здесь речь идет о познавательной способности (а не о чувстве удовольствия или неудовольствия), следовательно, о представлении, то ощущение означает здесь только чувственное представление (эмпирическое созерцание) в отличие как от понятий (от мышления), так и от чистого созерцания (от созерцания пространства и представления о времени). Мы не хотим здесь быть панегиристами, а выступаем лишь в качестве защитников против обвинителей. Пассивное в чувственности, от которого мы ведь не можем избавиться, есть в сущности причина всех зол, которые ей приписывают. Внутреннее совершенство человека состоит в том, что он распоряжается применением всех своих способностей, дабы подчинить их своему свободному произволу. Для этого, однако, нужно, чтобы господствовал рассудок, но при этом не ослабляли чувственность (которая сама по себе принадлежит к черни, ибо она не мыслит), так как без нее не будет материала, который можно было бы обработать для применения законодательствующего рассудка. Оправдание чувственности по первому обвинению 9. Внешние чувства не запутывают. Того, кто хотя и схватил данное многообразное, но еще не упорядочил его, нельзя упрекать в том, будто он его запутал. Восприятия (осознаваемые эмпирические представления) можно назвать только внутренними явлениями. Рассудок, который присоединяется и связывает их, руководствуясь правилом мышления (вносит в многообразное порядок), один только и создает из этого эмпирическое познание, т. е. опыт. Следовательно, виноват рассудок, пренебрегающий своей обязанностью, если он судит слишком смело, не упорядочивая предварительно чувственных представлений в соответствии с понятиями, и сам же потом жалуется на путаность этих представлений, в которой будто бы следует винить чувственную природу человека. Этот упрек относится к необоснованной жалобе на то, будто чувственность запутывает и внешние, и внутренние представления. Чувственные представления, конечно, предшествуют представлениям рассудка и их имеется сразу много; но результаты более содержательны, если присоединяется рассудок со своим распорядком и своей интеллектуальной формой и, например, вносит в сознание четкие выражения для понятия, выразительные для чувства и интересные представления для определения воли. Правда, богатство, которое продукты духа в ораторском искусстве и в поэзии преподносят рассудку сразу (в массе), часто приводит рассудок в замешательство относительно его разумного применения и он часто приходит в смущение, когда он должен выяснить и расчленить все акты рефлексии, которые он при этом действительно, хотя и смутно, совершает. Но чувственность в этом отнюдь не виновата; скорее, ее заслуга в том, что она предлагает рассудку такой богатый материал, в сравнении с которым его отвлеченные понятия часто бывают лишь блестящими безделушками.

14 Оправдание чувственности по второму обвинению 10. Внешние чувства не повелевают рассудком. Скорее, они лишь предлагают рассудку свои услуги, отдавая себя в его распоряжение. Нельзя считать притязанием на господство над рассудком то, что чувства не позволяют отрицать свое важное значение, которое они имеют особенно в так называемом здравом рассудке. Правда, бывают суждения, которых формально не отдают на суд рассудка, и поэтому кажется, будто они непосредственно предписываются [внешними] чувствами. Подобные суждения заключают в себе претендующие на остроумие изречения или указания, напоминающие прорицания оракула (подобно тем, которые Сократ приписывал своему гению). При этом предполагается, что первое суждение о том, как справедливо и мудро поступать в предлежащем случае, обычно бывает правильным и что дальнейшее раздумывание только портит его. Но на самом деле такие суждения возникают не из чувств, а из действительных, хотя и смутных, размышлений рассудка. Чувства вовсе не притязают на это и подобны простому народу, который, если это только чернь, охотно, правда, подчиняется своему начальнику рассудку, но в то же время хочет, чтобы его выслушали. Если же думают, что некоторые суждения и взгляды непосредственно исходят от внутреннего чувства (без посредства рассудка) и что оно распоряжается самостоятельно, а ощущения имеют силу суждений, то это пустое воображение, близкое к расстройству чувств. Оправдание чувственности по третьему обвинению 11. Внешние чувства не обманывают. Это положение отклоняет самое серьезное, но, если хорошенько подумать, самое ничтожное обвинение, предъявляемое чувствам. Дело не в том, что внешние чувства всегда правильно судят, а в том, что они вообще не судят; поэтому в заблуждении можно винить только рассудок. Но обман чувств служит рассудку если не оправданием, то по крайней мере извинением; из-за обмана чувств человек часто принимает субъективное в своем способе представления за объективное (отдаленная башня, углов которой он не видит, кажется ему круглой; море, отдаленная часть которого благодаря более высоким световым лучам бросается ему в глаза, выше берега; полная луна, когда он видит ее при появлении на горизонте через насыщенный парами воздух, хотя он и воспринимает ее под тем же углом, кажется ему более отдаленной, а следовательно, и более значительной по величине, чем в том случае, когда луна поднимается высоко на небе), и явление он, таким образом, принимает за опыт; но заблуждение, в которое он тем самым впадает, есть ошибка рассудка, а не чувств. * * * Упрек, который логика бросает чувственности, следующий: познание в том виде, как ему способствует чувственность, поверхностно (индивидуально, ограничено единичным). Зато рассудок, который имеет в виду общее и именно поэтому должен заниматься абстракциями, можно обвинять в сухости. Эстетическая разработка, первое требование которой популярность, избирает новый путь, на котором можно избежать обоих недостатков. О возможности в отношении познавательной способности вообще 12. Предшествующий параграф, в котором говорилось о кажущейся способности к тому, чего ни один человек не может, ведет нас к рассмотрению понятий о легком и тяжелом, которые в немецком языке хотя буквально и обозначают лишь телесные свойства и силы, но затем, как и в латинском языке, должны по некоторой аналогии

15 обозначать исполнимое и сравнительно трудно исполнимое, ведь субъект, который сомневается в степени своей необходимой для исполнения способности, при определенных условиях и обстоятельствах считает трудноисполнимое субъективно неисполнимым. Легкость в исполнении чего-то не следует смешивать с навыком в таких действиях. Первая означает определенную степень механической способности: «Я могу, если хочу» и обозначает субъективную возможность; второй означает субъективно-практическую необходимость, т. е. привычку, стало быть, определенную степень воли, которая приобретается путем неоднократного применения своей способности: «Я хочу, потому что это повелевает мне долг». Поэтому нельзя дать такую дефиницию добродетели: она есть навык в свободных правомерных поступках; в таком случае она была бы только механическим применением силы; нет, добродетель есть моральная сила в исполнении своего долга; она не должна превращаться в привычку, а всегда должна возникать из образа мыслей как нечто совершенно новое и первоначальное. Легкое противопоставляется тяжелому, но часто и обременительному. Легко для субъекта то, для чего в нем имеется большой избыток способности сравнительно с тратой силы, необходимой для данного дела. Что может быть легче исполнения формальностей визитов, поздравлений и выражения соболезнования? Но что может быть обременительнее их для занятого человека? Это мелкие неприятности (хлопоты) дружбы и знакомства, от которых каждый охотно избавился бы, если бы только не опасался нарушить обычай. Каких только досадных мелочей нет во внешних обычаях, которые причисляются к религии, а в сущности относятся к церковной форме? И как раз их полная бесполезность и готовность верующих терпеливо сносить церемонии и обряды, покаяния и умерщвление плати (чем больше, тем лучше) считаются похвальными у набожных. Но хотя эти повинности механически легки (так как при этом не приходится жертвовать какой-либо порочной склонностью), однако для разумного человека они морально не могут не быть тягостными и обременительными. Если поэтому великий проповедник морали сказал: «Заповеди мои не трудны», то этим он отнюдь не хотел сказать, что для соблюдения их необходима незначительная трата сил; ведь на самом деле они, как такие, которые требуют чистоты душевных убеждений, самое трудное из того, что может быть предписано человеку; но для разумного человека они бесконечно легче, чем заповеди хлопотливого ничегонеделанья, каковы были заповеди, утвержденные иудейством, ибо для разумного человека механически легкое непомерно тяжело, когда он видит, что потраченные на это усилия бесполезны. Нечто трудное делать легким заслуга; представлять его легким, хотя самому этого не сделать, обман. Делать то, что легко, не заслуга. Приемы и машины, в том числе и разделение труда между различными работниками (фабричный труд), делают многое легким, что было бы трудно исполнить руками, без других орудий. Показать трудности, прежде чем предписывают приступить к работе (например, в метафизических изысканиях), это, может быть, отпугивает, но все же лучше, чем скрывать их. Тот, кто все, за что он берется, считает легким, легкомыслен. Тот, кому все, что он делает, дается легко, ловок, так же как тот, у кого всякое дело требует больших усилий, неуклюж. Разговор в обществе не более как игра, в которой все должно отличаться легкостью. Поэтому церемонии (чопорность) в обществе, например торжественное прощание после пиршества, выходят из употребления как нечто старомодное. Расположение духа человека, когда он берется за какое-то дело, бывает различным в зависимости от темперамента. Одни начинают с сомнений и опасений (меланхолики); у других первое, что им приходит на ум, надежда и мнимая