Меню Рубрики

Возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь

В этой статье представлен цитатный образ и характеристика Хоря в рассказе «Хорь и Калиныч» Тургенева: описание героя в цитатах.

Смотрите:
Все материалы по рассказу «Хорь и Калиныч»

Образ и характеристика Хоря в рассказе «Хорь и Калиныч» Тургенева

Хорь является крепостным крестьянином помещика Полутыкина, живущего в Жиздринском уезде Калужской губернии.

«Вот он и поселился на болоте. С тех пор Хорем его и прозвали.»

«На пороге избы встретил меня старик — лысый, низкого роста, плечистый и плотный — сам Хорь. Я с любопытством посмотрел на этого Хоря. Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос.»

«. преспокойно поглаживая свою курчавую бороду. «

«. Хорь заливался смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно.»

«. Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог, скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи.»

«. отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?»

«Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте. Я вам стану оброк платить хороший.»

«Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю. «Всё дети Хоря!» — заметил Полутыкин. «Всё Хорьки, — подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, — да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем в город. «

«Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.» (о Феде)

«Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий. » (о Васе)»Вон один, пострел, не женится, — отвечал он, указывая на Федю, который по-прежнему прислонился к двери. — Васька, тот еще молод, тому погодить можно.»

«Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное. «

— Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину.»

«— А что, ведь ты тоже торговлей занимаешься? — спросил я его.

— Торгуем помаленьку маслишком да дегтишком. «

«Я уж ему не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись. » А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету. Да, как бы не так. «

«А для чего мне откупаться? Теперь я своего барина знаю и оброк свой знаю. барин у нас хороший.»

«А, знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то жизнь хорошая, да и те в бородах.»

Хорь — умный, но при этом безграмотный человек. Он не умеет читать и, судя по всему, не видит пользы в образовании. Из всех его сыновей только Федя является грамотным, то есть умеет читать и, возможно, писать:

«Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика. Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать он не умел. «

««А детей ты своих выучил грамоте?» Хорь помолчал. «Федя знает». — «А другие?» — «Другие не знают».»

«Он, казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался медленно, изредка посмеивался из-под длинных своих усов.»

«Зато в другое время не было человека деятельнее его: вечно над чем-нибудь копается — телегу чинит, забор подпирает, сбрую пересматривает.»

«Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист. «

«Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями. «

«Калиныч не любил рассуждать и всему верил слепо; Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь.»

«Он много видел, много знал, и от него я многому научился.»

«Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал. «

«. разумел про себя. » (то есть думал своей головой)

«Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же — к людям, к обществу. «

«Впрочем, как он умен ни был, водились и за ним многие предрассудки и предубеждения. Баб он, например, презирал от глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними.»

«Особенной чистоты он, однако, не придерживался и на мои замечания отвечал мне однажды, что «надо-де избе жильем пахнуть».»

«. Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.»

«Оба приятеля нисколько не походили друг на друга.»

«Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство; Калиныч любил и уважал Хоря.»

«Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом. Особенно любил он песню: «Доля ты моя, доля!» Федя не упускал случая подтрунить над отцом. «Чего, старик, разжалобился?» Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться на свою долю. «

Таков цитатный образ и характеристика Хоря в рассказе «Хорь и Калиныч» Тургенева: описание внешности и характера героя в цитатах.

Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.

Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня провел у Хоря. Меня занимали новые мои знакомцы. Не знаю, чем я заслужил их доверие, но они непринужденно разговаривали со мной. Я с удовольствием слушал их и наблюдал за ними. Оба приятеля нисколько не походили друг на друга. Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных. Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как. Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе. Хорь насквозь видел г-на Полутыкина; Калиныч благоговел перед своим господином. Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство; Калиныч любил и уважал Хоря. Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя; Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не пел соловьем, как бойкий фабричный человек… Но Калиныч был одарен преимуществами, которые признавал сам Хорь, например: он заговаривал кровь, испуг, бешенство, выгонял червей; пчелы ему дались, рука у него была легкая, Хорь при мне попросил его ввести в конюшню новокупленную лошадь, и Калиныч с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика. Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же — к людям, к обществу; Калиныч не любил рассуждать и всему верил слепо; Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь. Он много видел, много знал, и от него я многому научился. Например, из его рассказов узнал я, что каждое лето, перед покосом, появляется в деревнях небольшая тележка особенного вида. В этой тележке сидит человек в кафтане и продает косы. На наличные деньги он берет рубль двадцать пять копеек — полтора рубля ассигнациями; в долг — три рубля и целковый. Все мужики, разумеется, берут у него в долг. Через две-три недели он появляется снова и требует денег. У мужика овес только что скошен, стало быть, заплатить есть чем; он идет с купцом в кабак и там уже расплачивается. Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мешанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их. Но более всего страдают бабы вот при каком случае. Поставщики материала на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются «орлами». Такой «орел» получает от купца рублей двести ассигнациями и отправляется на добычу. Но, в противность благородной птице, от которой он получил свое имя, он не нападает открыто и смело: напротив, «орел» прибегает к хитрости и лукавству. Он оставляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся. Бабы чутьем угадывают его приближенье и крадутся к нему навстречу. Второпях совершается торговая сделка. За несколько медных грошей баба отдает «орлу» не только всякую ненужную тряпицу,

ИЗ ХОРЁВКИ – В ТУРГЕНЕВКУ. Там, где рождались бессмертные «Записки охотника»

№ 2018 / 17, 10.05.2018

– Берите с собой на всякий случай крепкие ботинки, а лучше сапоги, – сразу предупредила меня по телефону ульяновский краевед Александра Черкесова. – Если чуть дождик прыснет – придётся до Хорёвки идти пешком километров 8–10 по бездорожью…

НА «УАЗИКЕ» за ТУРГЕНЕВЫМ

Но обошлось. Ульяново встретило пронзающей бирюзовое небо краснокирпичной мощью не достроенного ещё со времён Первой мировой храма Знамения, тихими улочками, редкими авто и хорошей перспективой не бить ноги к дорогим для любого русского человека тургеневским святыням. Два моста надёжной «Нивы», по нашим расчётам, гарантировали успех паломничества в самые непроходимые места.

– М-да, – скептически окинув взором наш служебный транспорт, озабоченно вздохнула Александра. – Сделаем тогда так: свою машину вы оставляете здесь, а дальше поедем на «буханке». Иначе не пройти. Тем более что и водитель наш Григорий Королёв – местный, из Хорёвки, дорогу туда, пожалуй, только он и сможет указать.

От Ульянова до того места, где лет 170 назад в избе премудрого Хоря гостил Иван Сергеевич Тургенев, километров тридцать. Из них – с десяток до Крапивны по одиноко странствующему в живописных проседях берёз асфальту. Ещё пяток – и мы уже в старинном Чухлове. Народу вокруг – чуть. Даром что район самый большой и малонаселённый в области. Тесноты никакой: хочешь по левую руку километров десять шагай – и тишина, хочешь – по правую, и те же самые – ни звука.

За Афанасовом, бывшем имением купца Цыплакова, «спешились»: асфальт закончился, а с ним – и остатки цивилизации. Дорога едва обозначалась парой беглых лент вдавленного глубоко в землю пепельно-серого ковыля и от последних афанасовских домов упрямо уводила куда-то в неизведанное. Впрочем, неизведанное – более для нас, нежели для спокойно-раздумчивого и умелого водителя с исчезнувшей с лица земли Хорёвки.

За последней околицей Григорий предусмотрительно затормозил, спрыгнул из кабины на землю и, зазвенев ключами, быстро подключил передний мост. Оказалось, не напрасно: колея временами разваливалась на широкие промоины, то и дело грозя жадно поглотить все четыре колеса нашего «уазика». Вместе с мостами.

– То, скорее всего, охотники проезжали, – уверенно крутя «баранку» и точно втискивая наш «уазик» между густо вставшей вокруг лесной тесниной, пояснял Григорий.

Вскоре дорога вообще перестала давать о себе знать, и лишь чутьё нашего многоопытного гида позволяло надеяться на правильно выбираемый путь к намеченной цели. А именно – в гости к тургеневскому Хорю.

Подскакивая на ухабах, точно попкорн на сковородке, и ловя руками поручни в салоне, заворожённо слушал по пути ещё одного верного хранителя тургеневского духа – Ирину Матвееву:

– У Хорёвки история такая. Образовалась она после переселения Родиона Григорьевича Хорева из деревни Крапивна Жиздринского уезда сюда, на болото. Согласно историческим записям, Хорь работал у барина Голофеева кучером. Была у него любовь с одной дворовой девкой. К ней и приказчик тоже стал подбиваться. Ну и ударил Хорь этого приказчика своим пудовым кулаком разок, а силища-то у него была немереная… Словом, убил приказчика. Барин рассудил по-своему: «Зачем такого работящего в каторгу отдавать – иди-ка ты со своей разлюбезной на болото. Корчуй, паши там, ставь хозяйство. А поставишь – барину оброк платить будешь».

Короче, летописная версия появления Хоря в том месте, куда мы так отчаянно продирались на «уазике», несколько разнилась с классической тургеневской, изложенной в рассказе. Что, впрочем, нисколько не умаляло значимости сделанного для прославления русского крестьянства героем литературного шедевра.

«Человек положительный, – набросал в своих «Записках…» портрет идеального калужского земледельца Тургенев, – практический, административная голова, рационалист… Понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и прочими властями… Расплодил большое семейство, покорное и единодушное… Говорил мало, посмеивался и разумел про себя… Возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь… Много видел, много знал… Толкуя с Хорём, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика…»

Я искоса поглядываю на деловито покручивающего уазиковскую «баранку» общительного и основательного в действиях хорёвского земляка. Прилаживаю к Григорию канонические тургеневские строки. Александра Черкесова, как бы угадывая мои мысли, помогает:

– А они, ульяновские мужики, все у нас такие: степенные, рассудительные, надёжные. Если сказал – сделал. Это уже, наверное, у них в крови…

ЧАСОВЫЕ УШЕДШЕЙ КЛАССИКИ

А вот и Хорёвка. На самом деле – те же, что и кругом, заросли, трава. Угадывается, правда, линия старых растрескавшихся ветел – бывшая улица да несколько одичавших груш обозначают былое присутствие человека на месте школьного сада. Под грушей – смуглый от времени и дождей дубовый столб с деревянной табличкой наверху. «На этом месте, – гласит вырезанная ножиком на доске надпись, – стояла изба Хоря (рассказ «Хорь и Калиныч») и деревня Хорёвка».

Деревянный монумент – всё, что хоть как-то напоминает о легендарном калужском мужике, очаровавшем некогда своим трудом и мыслями великого писателя. Появился с лёгкой руки главного редактора журнала «Муравейник» Николая Старченко и не без радения ушедшего не так давно от нас великого журналиста Василия Пескова.

– А откуда известно, что именно здесь стояла Хорёва изба? – интересуюсь у всезнающего нашего проводника. – Документы, что ли, какие сохранились?

– Да какие там документы! – отмахивается Григорий. – Мне родители сказывали, а им – их родители. Так молва и сохранилась. Да как не здесь, если вот он – пруд, что Хорь вручную с сыновьями лопатой выкопал. А чуть ниже мельница его стояла. Тут всё детство моё и протекло…

Григорий незаметно исчезает.

– На усадьбу к себе, наверное, решил наведаться, – перехватывает беспокойный взгляд Александра Михайловна. – Одному ему хочется побыть теперь. Пускай…

Жадно вглядываюсь в одичавшие в буре мелколесья, но не утратившие величавой святости хорёвские угодья. Представляю ладный труд преобразивших некогда эти неудобья могучих сыновей Хоря и самого хозяина: статный сосновый двор, изба, навес, скотина, полдюжины лошадей, две мельницы, пруды, «торговлишка» какая-никакая, оброк двукратный и не в тягость, раздумчивость в делах, неспешность и достоинство.

Окрестность крепла производством льна и конопли, промыслами деревянными. Политические встряски наверху толковое хозяйничание тут сразу не нарушили, но обескровливали его пошагово, зато неукоснительно: от войны к войне, от продразвёрстывания к раскулачиванию и далее к голодным трудодням и беспаспортному крепостничеству по-советски.

– Я когда в армию в 80-х отсюда уходил, – вдруг появился из-за лохматого ельника Григорий, – так что-то внутри и ёкнуло. Когда вернулся, понял, почему: деревни к тому времени уже не стало – все съехали. И здесь, и в деревнях в округе…

Съезжали, как пояснила Ирина Матвеева, слишком второпях, трагически и бесповоротно: подпаливая иной раз собственные дома, дабы хоть как-то «разжиться» деньжатами за счёт причитающейся погорельцам государственной страховки. На пути великого исхода встал тридцатилетний лес, и мало что теперь напоминает о бьющей здесь когда-то через край величественной крестьянской доле.

Не обошлось в наш приезд и без маленьких географических открытий. Одно из них мы, по совету Александры Черкесовой, решили сделать в обратный путь с Хорёвки. А именно: подтвердить или опровергнуть версию о том, что затаилось где-то тут поблизости не отмеченное ни на одной карте и не помянутое ни в одном официальном документе малюсенькое селеньице под многоговорящим названием Тургеневка. Была ли она на самом деле?

– А как же! – утвердительно кивает в ответ последняя её жительница 86-летняя Татьяна Андреевна Сибиркина. – Конечно, была.

Бабушку мы отыскали в соседней Крапивне, куда она 11 лет назад перебралась жить к сыну из близлежащего Чухлова. Так вот, в этом самом Чухлове один «порядок» (так в ульяновских деревнях обычно называют какую-нибудь деревенскую улицу или край села) именовался Тургеневским.

– Почему? – допытываемся мы у Татьяны Андреевны.

– Дед ишо так говорил. Все так говорили… А! Так ведь там Тургенев ещё жил.

– Он у кого-то останавливался?

– Нет. Дом, сказывали, у него там был…

Кроме старенькой и полуслепой бабушки Тани, никто, похоже, в округе о единственном на земном шаре селенье, названном в честь автора «Записок охотника», рассказать уже не сможет…

Из потерявшейся в ульяновских лесах тургеневской Хорёвки мы покатили дальше – искать пущенные от неё ростки. Не верилось, что могучее крестьянское корневище усохло здесь вчистую, не окропив обширнейшие нивы семенами прежней деловитости…

II
Записки охотника
1847 — 52 гг.

Рассказы об охотничьих скитаниях по родному краю. Вот некоторые из них. Встреченные люди, их нравы, образ жизни, главные проблемы.

Представим себе, что мы вместе с Тургеневым совершаем поездки. Каковы впечатления? Попробуем передать их кратко, по возможности — суть.

Хорь и Калиныч

Автор «Записок» познакомился в поле с калужским мелким помещиком Полутыкиным, «страстным охотником и, следовательно, отличным человеком». Полутыкин пригласил его к себе, но сначала предложил зайти к Хорю.

» — А кто такой Хорь?

» — А мой мужик. Он отсюда близехонько».

Одинокая, крепкая усадьба Хоря возвышалась посреди леса на расчищенной поляне и состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами.

» — Скажите, пожалуйста, — спросил я Полутыкина за ужином: — отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?

— А вот отчего: он у меня мужик умный».

Лет 25 назад у Хоря сгорела изба, он пришел к покойному отцу своего нынешнего барина и попросил разрешения поселиться в лесу на болоте.

» — Да зачем тебе селиться на болоте?

— Да уж так. а оброк положите какой сами знаете.

— Пятьдесят рублев в год!

Постепенно Хорь разбогател.

» — Торгуем помаленьку маслишком да дегтишком». Человек он предприимчивый, деятельный, умеет использовать любую возможность.

Потом автор знакомится с еще одним крестьянином Полутыкина — Калинычем «Меня занимали мои новые знакомцы. Я с удовольствием слушал их и наблюдал за ними».

Как важно это — наблюдать и осмысливать окружающее! Это умение каждому бы не помешало в жизни!

Хорь — старик, «лысый, низкого роста, плечистый и плотный. Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос».

Калинычу лет сорок. Высокого роста, худой, голубоглазый.

Хорь «себе на уме». Человек «положительный, практический, административная голова, рационалист».

Калиныч — веселый, кроткий. Идеалист, романтик, восторженный и мечтательный. И жили они совсем по-разному. «Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как. Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе. Хорь насквозь видел господина Полутыкина; Калиныч благоговел перед своим господином».

Калиныч, «усердный мужик», свое хозяйство «в исправности» содержать не мог. Барин сам признавал: «я его все оттягиваю. Каждый день со мной на охоту ходит. Какое уж тут хозяйство».

Но Хорь со своим здравым смыслом заметил и другое.

» — А что ж он тебе сапогов не сошьет?

Эка сапоги. на что мне сапоги! — оправдывал доброго барина Калиныч. — Я мужик.

Ну хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что ни день, то лапти.

— Он мне дает на лапти.

— Да, в прошлом году гривенник пожаловал.

Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом».

Узнав, что гость бывал за границей, Хорь о многом его расспрашивал. Занимали его вопросы административные и государственные.

» — Что у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?».

Изредка он замечал, что «это у нас не шло бы, а вот это хорошо — это порядок».

Калиныча больше трогали «описания природы, гор, водопадов, необыкновенных зданий, больших городов».

«Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь. Он много видел, много знал».

Калиныч «всему верил слепо», «не любил рассуждать».

Хорь читать не умел, Калиныч — умел.

» — Этому шалопаю грамота далась, — заметил Хорь». У него было семеро красивых, рослых сыновей, но «грамоту знал» только младший, Федя.

Как ни умен Хорь, у него свои предрассудки и предубеждения. «Баб он, например, презирал «от глубины души».

«Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом».

Такие разные, они все же друг друга искренно ценили, в обоих была душевность. Оба интересны и талантливы, каждый по-своему.

Многое сумел увидеть автор «Записок» в двух, случайно встреченных крепостных мужиках середины девятнадцатого века.

Какие же мысли рождает у читателя этот рассказ?

Тут вечные два человеческих типа: идеалист, доверчивый мечтатель и практик, реалист, воплощенные во всем их конкретном жизненном своеобразии.

Оба все же могли как-то проявлять свои природные склонности, сохраняли индивидуальные черты. Оттого, что их барин «отличный человек»? Или им просто повезло? В основном ведь «Записки охотника», (почти все остальные рассказы), о том, как топчут личность, интересы крепостных, как им не дают дышать и, тем более, стать такими, какими они могли бы при иных условиях, более благоприятных для человеческого развития.

Есть заповедь в Нагорной проповеди Христа: «Как хотите чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Вся человеческая история — постоянное нарушение этой заповеди и постепенное осознание необходимости ее исполнять. И вся, в сущности, литература — главным образом об этом.

Продолжим путешествие вместе с Тургеневым. Вот уже перед нами замаячило какое-то незнакомое село.

Льгов

Льгов — большое степное село. Вблизи от него — пруд, заросший тростником; там водились утки.

За лодкой охотники обратились к местному жителю по прозвищу Сучок.

«Босой, оборванный и взъерошенный Сучок казался с виду отставным дворовым лет шестидесяти». Разговор с ним автора проясняет многое во всей окружающей обстановке.

» — Скажи, пожалуйста, — начал я: — давно ты здесь рыбаком?

— Седьмой год пошел, — отвечал он, встрепенувшись.

— А прежде чем ты занимался?

— Прежде ездил кучером.

— Кто ж тебя из кучеров разжаловал?

— А что нас-то купила. Вы не изволите знать: Алена Тимофеевна, толстая такая. немолодая.

— С чего ж она вздумала тебя в рыболовы произвести?

— А Бог ее знает. Приехала к нам из своей вотчины, из Тамбова, велела всю дворню собрать, да и вышла к нам. Мы сперва к ручке, и она ничего, не серчает. А потом и стала по порядку нас расспрашивать: чем занимался, в какой должности состоял. Дошла очередь до меня; вот и спрашивает: ты чем был? Говорю: кучером.

— Кучером? Ну, какой ты кучер, посмотри на себя: какой ты кучер? Не след тебе быть кучером, а будь у меня рыболовом и бороду сбрей.

— Чьи же вы прежде были?

— А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да и он нами недолго владел, всего шесть годов. У него-то вот я кучером и ездил.

— И ты смолоду все был кучером?

— Какое все кучером! — В кучера-то я попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром был.

— У кого ж ты был поваром?

— А у прежнего барина, у Афанасья Нефедыча, у Сергея Сергеичина дяди. Льгов-то он купил, Афанасий Нефедыч купил, а Сергею Сергеичу именье-то по наследствию досталось.

— А у Татьяны Васильевны.

— У какой Татьяны Васильевны?

Читайте также:  Лейкоциты все поле зрения при беременности

— А вот, что в запрошлом году умерла, под Болховым. то бишь под Карачевым, в девках.

— Что ж, ты и у ней был поваром?

— Сперва точно был поваром, а то и в кофишенки попал.

— Это что за должность такая?

— А не знаю, батюшка. При буфете состоял и Антоном назывался, а не Кузьмой. Так барыня приказать изволила.

— Твое настоящее имя Кузьма?

— И ты все время был кофишенком?

— Нет, не все время: был и ахтером.

— Как же, был. На кеятре играл. Барыня наша кеятр у себя завела.

Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный или стою, или сижу, как там придется. Говорят: вот что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял».

Тут прекрасный образец несвободы слова!

«Говорят: вот что говори, — я и говорю».

Крепостное право отменили, царя свергли, еще много всего свершили, а этот нетленный принцип сумели надолго сберечь — и не только в театре.

» — Ну, а у отца твоей первой барыни чем ты был?

— А в разных должностях состоял: сперва в казачках находился, фалетором был, садовником, а то и доезжачим.

— Доезжачим. И с собаками ездил?

— Ездил и с собаками, да убился: с лошадью упал и лошадь зашиб. Старый-то барин у нас был престрогий, велел меня выпороть, да в ученье отдать в Москву, к сапожнику.

— Как в ученье? Да ты, чай не ребенком в доезжачие попал?

— Да лет, этак, мне было двадцать слишком.

— Какое ж тут ученье в двадцать лет?

— Стало быть, ничего, можно, коли барин приказал. Да он, благо, скоро умер, — меня в деревню и вернули».

И слава Богу, что в рыболовы произвели. А другого, «такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть. «

Его спросили, был ли он женат.

Нет, батюшка, не был. Татьяна Васильевна покойница — Царство ей Небесное! Никому не позволяла жениться. Сохрани Бог! Бывало, говорит: ведь живу же я так, в девках, что за баловство! Чего им надо?»

Еще небольшая деталь. До появления Сучка автор «Записок» случайно встретился с незнакомцем, который представился как «здешний охотник Владимир» и предложил свои услуги. Это был вольноотпущенный дворовый, в прошлом барский лакей, камердинер. Еще одна изуродованная жертва — с нелепыми ужимками, с необоснованными претензиями на изящество, изысканность!

«Во все время моего разговора с бедным стариком охотник Владимир поглядывал на него с презрительной улыбкой.

«Глупый человек-с, промолвил он, когда тот ушел: — совершенно необразованный человек, мужик-с, больше ничего-с. Дворовым человеком его назвать нельзя-с. и все хвастал-с. Где ж ему быть актером-с, сами изволите рассудить-с! Напрасно изволили беспокоиться, изволили с ним разговаривать-с!»

И какая красивая вокруг природа.

«Солнце садилось; широкими багровыми полосами разбегались его последние лучи; золотые тучки расстилались по небу все мельче и мельче, словно вымытая, расчесанная волна. На селе раздавались песни».

Бежин луг

В прекрасный июльский день автор «Записок» охотился в Тульской области за тетеревами и, возвращаясь домой, заблудился. Он шел долго и, наконец, увидел, как «под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени.

Я узнал, наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга».

Охотник благополучно спустился вниз и подошел к людям, сидевшим вокруг огней. Издали он принял их за гуртовщиков, но это были просто крестьянские ребятишки из соседней деревни, которые стерегли табун.

Объяснив, что заблудился, охотник подошел к ним, потом прилег и стал глядеть кругом. «Картина была чудесная: около огней дрожало и как бы замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отраженье; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; — острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом».

Мальчиков было пять. Познакомимся. Федя — лет четырнадцати, стройный, красивый, с тонкими, немного мелкими чертами лица, с кудрявыми белокурыми волосами и полувеселой, полурассеяной улыбкой. Сын богатого крестьянина, он в поле выехал «не по нужде, а так, для забавы». На нем пестрая ситцевая рубаха, новый армячок. «Сапоги его с низкими голенищами» были точно его сапоги — не отцовские.

Павлуша — неказист и, как видно, беден. Приземист, неуклюж, всклокоченные волосы, бледное рябое лицо. Вся одежда состояла из простой рубахи да «заплатанных портов».

Илюша. Желтые, почти белые волосы «торчавшие острыми косицами. Горбоносое, подслеповатое лицо «выражало какую-то тупую, болезненную заботливость». На нем «новые лапти и онучи», опрятная черная свитка. Ему, как и Павлуше, на вид лет двенадцать.

Костя, мальчик лет десяти с «задумчивым и печальным взором». Его большие черные глаза, «казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайне мере, — не было слов».

Семилетний Ваня лежал на земле, «смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из под нее свою русую кудрявую головку».

В котелке над огнем варилась картошка.

Автор «Записок» притворился спящим. «Понемногу мальчики опять разговорились».

Разговор отразил их жизнь, понятия, условия.

Сначала о завтрашних работах, о лошадях, потом Илюша рассказывал про домового. Двенадцатилетний Илюша работает на бумажной фабрике вместе с братом и другими ребятишками.

Как-то раз надсмотрщик не пустил их домой: «завтра работы много». «Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, как вдруг кто-то над головами у нас заходил, но а лежим-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса».

Про таких работяг Тургенев потом упоминал в повести «Первая любовь»: на даче во флигельке барского дома с колоннами помещалась «крохотная фабрика дешевых обоев», где работали дети, «десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах. Труд их, однообразный, механический, изнуряющий вряд ли рождал в них радостные чувства».

Потом Костя рассказал историю Гаврилы, заводского плотника. Этот Гаврила заблудился в лесу и встретил сидевшую на ветке русалку с зелеными волосами. Она смеялась, но когда Гаврила перекрестился, расплакалась и пропала. С тех пор плотник ходит невеселый.

» — А, ведь, вот и здесь должны быть русалки, — заметил Федя.

Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался звук. Мальчики переглянулись, вздрогнули.

— С нами крестная сила! — шепнул Илья.

— Эх, вы, вороны! — крикнул Павел: — чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились». Картошка была вскоре съедена.

Потом Илюша рассказывал, как псарь по имени Ермил ездил в город за почтой, а возвращаясь ночью через плотину, увидел в том месте, где когда-то был похоронен утопленник, белого барашка. Ермил взял его с могилы, стал гладить, приговаривая «бяша, бяша», но баран вдруг оскалил зубы и то же слово повторил. Правда, Ермил, как сообщил Федя, был «хмелен».

Вдруг залаяли собаки, лежавшие возле ребят у огня. Было слышно как заметался встревоженный табун. После всех страшных рассказов суеверные мальчишки перепугались. А Павлуша бросился вслед за собаками, что-то командовал.

«Раздался топот скачущей лошади; круто остановилась она у самого костра и, уцепившись за гриву, проворно спрыгнул с нее Павлуша. Обе собаки также вскочили в кружок света и тотчас сели, высунув красные языки.

— Что там? Что такое? — спросили мальчики.

— Ничего, — отвечал Павел, — махнув рукой на лошадь: — так, что-то собаки зачуяли. Я думал волк, — прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью.

— А видали их, что ли, волков-то? — спросил трусишка Костя.

— Их всегда здесь много, — отвечал Павел: — да они беспокойны только зимой».

«И опять пошли страшные истории. О том, как дедушка Трофимыч однажды встретил покойного барина, искавшего «разрыв-траву»; как баба Ульяна, сидя на паперти, увидела мальчика, Ивашку Федосеева, умершего еще весной. Потом ей померещилось, что сама она идет по дороге.

А что творилось во время солнечного затмения. Пошли слухи, «что мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку увидят».

И ребята стали говорить про «Тришку». Это что-то вроде Антихриста.

«Захотят его, например, взять крестьяне, — объяснял Илюша, — выйдут на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет — так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют». (Убивать друг друга под воздействием лукавой «нечистой силы» людям еще долго предстояло. Эти мифы не лишены смысла).

Потом говорили про лешего, которого какой-то мужичок недавно встретил в лесу.

А когда Павел пошел к речке «водицы зачерпнуть» в котелок, заговорили про «водяного», который «за руку схватит да потащит к себе».

— А правда ли, — спросил Костя, — что Акулина дурочка с тех пор и рехнулась, как в воде побывала?

— С тех пор. Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил».

Акулина, которая теперь бродит по деревне с помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, оказывается, кинулась в реку оттого, что ее «полюбовник обманул». Заодно вспомнили про мальчика Васю, утонувшего в реке. С тех пор его мать, Феклиста не в своем уме: — «придет да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку — помните, Вася-то все таку песенку певал, — вот ее-то и затянет, а сама плачет, плачет. «

Вернулся Павел с наполненным водой котелком.

» — Что, ребята, — начал он, помолчав: — неладно дело.

— А что? — торопливо спросил Костя.

— Я Васин голос слышал.

Все так и вздрогнули.

— Что ты, что ты? — пролепетал Костя.

— Только стал я к воде нагинаться, слышу, вдруг, зовут меня эдак Васиным голоском и словно из-под воды: «Павлуша, а Павлуша, подь сюда». Я отошел. Однако воды зачерпнул.

— Ведь это тебя водяной звал, Павел, — прибавил Федя. — А мы только что об нем, об Васе-то, говорили.

— Ах, это примета дурная, — с расстановкой проговорил Илюша.

— Ну ничего, пущай! — произнес Павел решительно и сел опять: — своей судьбы не минуешь.

Среди благодатной красоты этой природы, этой тихой июльской ночи сколько выплеснулось первобытных представлений, страшных поверий, ужасов. Эти мальчики от рождения крепостные. Они не ходят в школу, не обучены грамоте, не читают книжки.

Но в них все же заронили понятие о праведной душе, светлой и чистой, как белый голубок, случайно пролетевший над костром.

» — А что, Павлуша, — промолвил Костя: — не праведная ли это душа летела на небо, ась?

Наряду с привычными, дикими нелепостями, ощущается и тихая душевность.

В какой-то момент, когда остальные испуганно молчали, вдруг раздался детский голосок семилетнего Васи.

» — Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, гляньте на Божьи звездочки, — что пчелки роятся!

Он выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял кверху свои большие тихие глаза. Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились».

Федя, сын богатого крестьянина, спросил про Анютку, Ванину сестру, отчего она не приходит.

» — Ты ей скажи, что я ей гостинца дам.

— Ну нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая.

И Ваня опять положил свою головку на землю».

А героизм невзрачного, нищего Павла! В самый страшный момент он, в сущности еще ребенок, уцепившись за гриву лошади мчится навстречу опасности. «Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновенье. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка. «Что за славный мальчик!» думал я, глядя на него».

«Павел в том же году убился, упав с лошади», — мимоходом сообщает автор, — ударяя по сердцу читателя.

Описания природы в «Записках охотника» — эта живопись, музыка, душевная песня. То в них безысходность, то радостная надежда, яркое утро, потоки света.

«Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали. Я проворно встал и пошел к мальчикам. Они все спали, как убитые, вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.

Я кивнул ему головой и пошел восвояси, вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня. сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света. Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун».

Бурмистр

Молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин. У него в поместье много дичи, «дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные, принимает гостей ласково. Он человек рассудительный и положительный, воспитанье получил, как водится, отличное, служил, в высшем обществе потерся, а теперь хозяйством занимается с большим успехом». И внешность у него приятная — небольшого роста, но «весьма недурен», «с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем». Он «отлично и со вкусом» одевается; «до чтенья небольшой охотник», но в губернии «считается одним из образованнейших дворян и завиднейших женихов»; «дамы от него без ума и в особенности хвалят его манеры». «Дом у него в порядке необыкновенном».

Но каким образом удается поддерживать этот необыкновенный порядок?

Аркадий Павлыч, по его словам, «строг, но справедлив, о благе поданных своих печется и наказывает их — для их же блага». «С ними надо обращаться как с детьми», полагает он, принимая во внимание их невежество.

Но «странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме».

Однажды автору «Записок» довелось гостить у Пеночкина.

Вечером завитой камердинер в голубой ливрее подобострастно стягивал с гостя сапоги; утром Аркадий Павлыч, не желая отпустить гостя без завтрака на английский манер, повел его к себе в кабинет. «Вместе с чаем подали нам котлеты, яйца всмятку, масло мед, сыр и пр.. Два камердинера, в чистых белых перчатках, быстро и молча предупреждали наши малейшие желания. Мы сидели на персидском диване. На Аркадии Павлыче были широкие шелковые шаровары, черная бархатная куртка, красивый фес с синей кистью и китайские желтые туфли без задков. Он пил чай, смеялся, рассматривал свои ногти, курил, подкладывал себе подушки под бок и вообще чувствовал себя в отличном расположении духа. Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием, Аркадий Павлыч налил себе рюмку красного вина, поднес ее к губам и вдруг нахмурился.

Отчего вино не нагрето? — спросил он довольно резким голосом у одного из камердинеров.

Камердинер смешался, остановился, как вкопанный, и побледнел». Отпустив его без лишних слов, барин затем позвонил и вошедшему толстому человеку «с низким лбом и совершенно заплывшими глазами» спокойно приказал:

» — Насчет Федора. распорядиться».

Толстый коротко ответил: «Слушаюсь-с» и вышел.

Чувствуется какая-то четко отработанная система «репрессий» и всеобщий панический страх.

Потом хозяин, узнав, что гость отправляется на охоту в Рябово, заявил, что поедет в Шипиловку, где давно собирался побывать. «Рябово всего в пяти верстах от моей Шипиловки. «

Между прочим, он также упомянул, что бурмистр у него там — «молодец, государственный человек».

На следующий день они выехали.

«При каждом спуске с горы Аркадий Павлыч держал краткую, но сильную речь кучеру, из чего я мог заключить, что мой знакомец порядочный трус». Еще раньше упоминалось; что он «осторожен, как кошка и ни в какую историю замешан отроду не бывал; хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит». Дворянин, светский человек, умеет притворяться. И какой за этим благопристойным фасадом скрывается отвратительный, трусливый и наглый хам. Надо было все это увидеть в жизни и раскрыть.

И невольно возникает болезненно трудный вопрос. Как тут исполнять христианскую заповедь «Возлюби ближнего своего»? Неприязнь, а не любовь вызывает к себе Аркадий Павлович Пеночкин.

Власть одних людей над другими в той или иной мере. Рабовладелец, затем помещик, затем хозяин, директор, начальник. Сама система способствует нарушению заповедей. Еще шла борьба за очередной шаг вперед — отмену крепостного права. Не каждый помещик способен удержаться от самодурства, и уж тем более, бережно относиться к жизни, достоинству, интересам своих крепостных. Пока люди несовершенны, безнаказанность развращает.

Они приехали в Шипиловку вслед за поваром, который «уже успел распорядиться и предупредить, кого следовало». Бурмистр был в отъезде, в другой деревне. За ним тут же послали. Их встретил староста, (сын бурмистра). Когда ехали по деревне, навстречу попались несколько мужиков, возвращавшихся с гумна. Они пели песни, но испуганно умолкли и сняли шапки, увидев барина.

По селу распространилось «тревожное волнение», почти паника.

Изба бурмистра стояла в стороне от других. Бурмистрова жена встретила их «низкими поклонами и подошла к барской ручке. В сенях, в темном углу стояла старостиха и тоже поклонилась, но к руке подойти не дерзнула.

Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр.

Этот, по словам Аркадия Павлыча, государственный человек был роста небольшого, плечист, сед и плотен, с красным носом, маленькими голубыми глазами и бородой в виде веера». Он «должно быть, в Перове подгулял: и лицо-то у него отекло порядком, да и вином от него попахивало.

Ах, вы, отцы наши, милостивцы вы наши, — заговорил он нараспев и с таким

умилением на лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут: — насилу-то позволили пожаловать. Ручку, батюшка, ручку, — прибавил он, уж загодя протягивая губы.

Аркадий Павлыч удовлетворил его желанье.

Ну что брат Софрон, каково у тебя дела идут? — спросил он ласковым голосом.

Ах, вы, отцы наши! — воскликнул Софрон: — да как же им худо идти, делам-то!

Да ведь вы наши отцы, вы милостивцы, деревеньку нашу просветить изволили приездом-то своим, осчастливили по гроб дней. Благополучно обстоит все милостью вашей.

Тут Софрон помолчал, поглядел на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое), в другой раз попросил руки и запел пуще прежнего:

Ах, вы, отцы наши, милостивцы. и. уж что! Ей-богу, совсем дураком от радости стал. Ей-богу, смотрю да не верю. Ах, вы отцы наши. «

Аркадий Петрович глянул на гостя, усмехнулся и спросил по-французски: «Разве это не трогательно?».

На следующий день встали довольно рано. «Явился бурмистр. На нем был синий армяк, подпоясанный красным кушаком. Говорил он гораздо меньше вчерашнего, глядел зорко и пристально в глаза барину, отвечал складно и дельно». Все отправились на гумно. «Мы осмотрели гумно, ригу, овины, сараи, ветряную мельницу, скотный двор, зеленя, конопляники; все было действительно в отличном порядке». Вернувшись в деревню, пошли смотреть веялку, недавно выписанную из Москвы. Выходя из сарая, они вдруг увидели нечто неожиданное.

Возле грязной лужи стояли на коленях два мужика., молодой и старый, в заплатанных рубахах, босые, подпоясанные веревками. Они очень волновались, часто дышали, наконец старик произнес: «Заступись, государь!» и поклонился до земли.

Оказалось, они жалуются на бурмистра.

» — Батюшка, разорил вконец. Двух сыновей, батюшка, без очереди в рекруты отдал, а теперя и третьего отнимает. Вчера, батюшка, последнюю коровушку со двора свел и хозяйку мою избил — вон его милость (он указал на старосту).

— Гм? — произнес Аркадий Павлыч.

— Не дай вконец разориться, кормилец.

Господин Пеночкин нахмурился.

Что же это, однако, значит? — спросил он бурмистра вполголоса и с недовольным видом.

Пьяный человек-с, — отвечал бурмистр. — неработящий. Из недоимки не выходит вот уже пятый год-с.

Софрон Яковлич за меня недоимку взнес, батюшка, — продолжал старик: — вот пятый годочек пошел, как взнес — в кабалу меня и забрал, батюшка, да вот и.

— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил господин Пеночкин. (Старик разинул было рот) — знаю я вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч: — ваше дело пить да на печи лежать, а хороший мужик за вас отвечай.

И грубиян тоже, — ввернул бурмистр в господскую речь.

Ну, уж это само собой разумеется.

Батюшка Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик: — помилуй, заступись, — какой я грубиян. Разоряет вконец, батюшка. последнего вот сыночка. и того. (на желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка).

Помилуй, государь, заступись.

Да и не нас одних, — начал было молодой мужик.

Аркадий Павлыч вдруг вспыхнул:

— А тебя кто спрашивает, а? Тебя не спрашивают, так ты молчи. Это что такое? Молчать, говорят тебе! Молчать. Ах, боже мой! Да это просто бунт. Нет, брат, у меня бунтовать не советую. у меня. (Аркадий Павлыч шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил руки в карманы). » Он тут же тихим голосом по-французски извинился перед гостем и, сказав просителям: » — я прикажу. хорошо, ступайте», повернулся к ним спиной и ушел. «Просители постояли еще немного на месте, посмотрели друг на друга и поплелись, не оглядываясь, восвояси».

Потом, уже будучи в Рябове и собираясь на охоту, автор «Записок» услышал от знакомого мужика, что Софрон «собака, а не человек», что Шипиловка лишь числится за помещиком, а владеет ею бурмистр, «как своим добром».

» — Крестьяне ему кругом должны; работают на него, словно батраки».

Выяснилось также, что бурмистр «не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем. Умен, больно умен, и богат же, бестия! Да вот чем плох — дерется. Зверь — не человек, сказано: собака, пес, как есть пес.

— Да что ж они на него не жалуются?

— Экста! Барину-то что за нужда! Недоимок не бывает. Так ему что? Да, поди ты, прибавил он после небольшого молчания: — пожалуйся. Нет, он тебя. «

Оказалось, крестьянин, который теперь жаловался барину, в свое время поспорил на сходке с бурмистром. Тот его начал «клевать», отдал его сыновей без очереди в солдаты. «Теперь доедет. Ведь он такой пес, собака».

Среди крестьян шло расслоение, появились в деревнях свои богачи, новые «господа». Софрон груб, необразован. Любя «показуху», прилепил к скотному двору «нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: «Построен вселе Шипиловке в тысяча восем Сод сараковом году. Сей скотный дфор». А уж дети, внуки богача после отмены крепостного права пойдут, вероятно, учиться, начнут размышлять, захотят поглядеть на мир.

Впереди у многих поколений жестокая борьба за блага.

Лишь после долгих страданий, проб и ошибок, поисков, находок обретут дикие люди способность к иным отношениям. Безнаказанность тогда не опасна.

И какой-нибудь дальний, (очень дальний!) потомок бурмистра окажется вполне достойным всеобщей любви, даже восхищения; как и все остальные.

А пока, пока. Заповеди о любви лишь идеал, ориентир? Может быть, в какой-то мере. Но без идеала, ориентира жить нельзя. И нельзя жить без литературы, пробуждающей «чувства добрые», понимание окружающей реальности, ближайших и отдаленных перспектив.

Может быть, единственная возможность пожалеть того же бурмистра — постараться понять обстановку, условия, сделавшие его таким.

Он бы сам ужаснулся, если бы смог взглянуть на себя из другой реальности, с высоты иных, более человеческих понятий.

Контора

Бродя осенью с ружьем по полям, охотник добрался до большого села. Он еще издали заметил избу повыше других и решил, что это жилище старосты. Открыв дверь, он увидел несколько столов, заваленных бумагами, два красных шкафа, чернильницы, песочницы, длинные перья. На одном из столов сидел «малый лет двадцати» в сером кафтане, сообщивший, что здесь «главная господская контора». Потом из соседней комнаты явился человек лет пятидесяти, толстый, низкого роста, с «бычьей шеей» и «глазами навыкате».

Читайте также:  Схема для 1 классов на тему зрение

» — Чего вам угодно?

— Я не знал, что здесь контора; а, впрочем, я готов заплатить».

— После этого толстяк, главный конторщик, как выяснилось позднее, пригласил охотника, (автора «Записок») в третью комнату, отделенную от конторы перегородкой, предложил раздеться и отдохнуть.

» — А нельзя ли чаю со сливками?

Имение принадлежало госпоже Лосняковой.

Охотник подошел к окну. Грязь на улице была страшная. Около господской усадьбы «шныряли девки в полинялых ситцевых платьях; брели по грязи дворовые люди; махала хвостом привязанная лошадь; кудахтали куры; перекликались индейки.

Тот же малый в сером кафтане, конторский дежурный, притащил самовар, чайник, стакан с разбитым блюдечком, горшок сливок. Автор «Записок» стал расспрашивать и выяснил, что в имении есть немец — управляющий, но распоряжается сама барыня, а в конторе сидят шесть человек — главный кассир и конторщики.

» — Ну, что ж, ты хорошо пишешь?»

Малый заулыбался и принес исписанный листок.

» — Вот мое писанье».

» — На четвертушке сероватой бумаги красивым и крупным почерком» было написано:

«Приказ от главной господской домовой ананьевской конторы бурмистру Михайле Викулову, №209.

Приказывается тебе немедленно по получении сего разыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду, и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? И чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду сидел? И таковые беспорядки допустил? Обо всем выше прописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.

Главный конторщик Николай Хвостов».

К приказу была приложена огромная гербовая печать с надписью: «Печать главной господской ананьевской конторы», а внизу стояла приписка: «В точности исполнить. Елена Лоснякова».

» — Это сама барыня приписала, что ли? — спросил я.

— Как же-с, сами: оне всегда сами. А то приказ действовать не может.

— Ну, что ж, вы бурмистру пошлете этот приказ?

— Нет-с, сам придет да прочитает. То есть, ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает. А что-с, прибавил он, ухмыляясь: — ведь хорошо написано-с?

— Сочинял-то, признаться, не я. На то Коскенкин мастер.

— Как. Разве у вас приказы сперва сочиняются?

— А как же-с? Не прямо же набело писать».

Потом гость пару часов поспал, а проснувшись, услышал тихий разговор в конторе за перегородкой. Толстяк, главный конторщик договаривался о чем-то с неким купцом.

» — Тэк-с, тэк-с, Николай Еремеич, — говорил один голос: — тэк-с. Эвтого нельзя в расчет не принять-с; нельзя-с, точно.

— Уж поверьте мне, Гаврила Антоныч, — возразил голос толстяка: — уж мне ли не знать здешних порядков, сами посудите».

Они долго торговались.

— Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть. две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиной. По рукам, что ли?

— Четыре сереньких, — отвечал приказчик.

— Экой несговорчивый какой, — пробормотал купец. — Эдак я лучше сам с барыней покончу.

— Как хотите, — отвечал толстяк.

— Ну полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь эфто так сказал.

— Нет, что ж в самом деле.

— Полно же, говорят. Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать.

— Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, — проворчал толстяк.

— Так там, в доме-то, шесть половиною-с, Николай Еремеич, — за шесть с половиной хлеб отдается?

— Шесть с половиной, уже сказано.

— Ну так по рукам, Николай Еремеич. Так я, батюшка, Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с. и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.

— Так и скажите, Гаврила Антоныч.

— А теперь извольте получить.

Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, которую тот начал разбирать.

Потом приехал Сидор, «мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами».

» — Что ж, зачем приехал?

— Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.

— Ну, что ж, нет их у вас, что ли?

— Как им не быть у нас, Николай Еремеич. Да пора-то рабочая, Николай Еремеич.

— Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите. Вишь, как вы избаловались. Поди ты!

— Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.

— Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего.

— Наши. мужики. Николай Еремеич. — заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове: — приказали вашей милости. вот тут. будет. (он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами).

— Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? — поспешно перебил его толстяк. — Ступай, ступай ко мне в избу. там спроси жену. она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай». Он, видимо, боялся, что охотник за перегородкой уже проснулся и услышит.

На улице раздались крики: «Купря! Купря!» Явился низенький, тщедушный человек в стареньком сюртуке со связкой дров за плечами. Его сопровождала шумная ватага дворовых, человек пять, все кричали: «Купря. В истопники Купрю произвели, в истопники!»

Оказывается, этот Купря, то есть Куприян, — портной; «и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енералов шил». Но барыня приказала. А может быть, Купря еще тем провинился, что не задобрил вовремя контору? Кто знает.

» — А послушай-ка, признайся, Купря, — самодовольно заговорил Николай Еремеич, видимо, распотешенный и разнеженный: — ведь плохо в истопниках-то? Пустое чай, дело вовсе?

— Да что, Николай Еремеич, — заговорил Куприян: — вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно нету; а ведь и вы под опалой находились, и в мужицкой избе тоже пожили.

— Ты смотри у меня, однако, не забывайся, — с запальчивостью перебил его толстяк: — с тобой, дураком, шутят; тебе бы, дураку, чувствовать следовало и благодарить, что с тобой, дураком, занимаются.

— К слову пришлось, Николай Еремеич, извините.

— То-то же к слову.

Потом толстяк отправился к барыне, шумная ватага удалилась. Остался один

дежурный конторщик, но вскоре явился главный кассир, рыжий, с бакенбардами, в старом черном фраке и мягких сапогах. Он похож был на кошку и скорее крался, чем ходил.

Вдруг в контору ввалился человек совсем другого порядка: высокого роста, с лицом выразительным и смелым.

» — Нет его здесь? — спросил он, быстро глянув кругом.

— Николай Еремеич у барыни, — отвечал кассир. — Что вам надобно, скажите мне, Павел Андреич: вы мне можете сказать. Вы чего хотите?

— Чего я хочу. Проучить я его хочу, брюхача негодного, наушника подлого. Я ему дам наушничать!

Павел бросился на стул.

— Что вы, что вы, Павел Андреич? Успокойтесь. Как вам не стыдно? Вы не забудьте, про кого вы говорите, Павел Андреич! — залепетал кассир.

— Про кого? А мне что за дело, что его в главные конторщики пожаловали! Вот нечего сказать, нашли кого пожаловать! Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород!

— Полноте, полноте, Павел Андреич, полноте! Бросьте это.

— Ну, Лиса Патрикеевна, пошла хвостом вилять. А, да вот он и жалует, — прибавил он, взглянув в окно: — легок на помине.

Лицо толстяка сияло удовольствием, но при виде Павла он несколько смутился.

— Здравствуйте, Николай Еремеич, — значительно проговорил Павел, медленно подвигаясь к нему навстречу: — Здравствуйте.

Главный конторщик не отвечал.

— Что ж вы мне не изволите отвечать? — продолжал Павел. — Впрочем, нет. нет, — прибавил он: — эдак не дело; криком да бранью ничего не возьмешь. Нет, вы мне лучше добром скажите, Николай Еремеич, за что вы меня погубить хотите?»

Толстяк притворился непонимающим, но Павел наступал.

» — Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?

— Вы о ком говорите, Павел Андреич? — с притворным изумлением спросил толстяк.

— Эка! Не знаете, небось? Я об Татьяне говорю. Побойтесь Бога, — за что мстите? Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я не что другое. Я жениться хочу: я по чести поступаю.

— Чем же я тут виноват, Павел Андреич? Барыня вам жениться не позволяет: ее господская воля! Я-то тут что?

— Вы что? А вы с этой старой ведьмой, с ключницей, не стакнулись небось? Небось. Не наушничаете, а? Скажите, не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось, не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели! И бьют-то ее и в затрапезе держат не по вашей милости. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек.

— Ругайтесь, Павел Андреич, ругайтесь. Долго ли вам придется ругаться-то!

— Что? Грозить мне вздумали? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся, чего мне бояться. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты — другое дело. Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать.

— Ведь вот как зазнался, — перебил его конторщик, который тоже начинал терять терпение: фершель просто фершель, лекаришка пустой; а послушай-ка его, — фу ты какая важная особа.

— Слушай, Николай Еремеич, — заговорил Павел с отчаянием; — в последний раз тебя прошу. вынудил ты меня — невтерпеж мне становится. Оставь нас в покое, понимаешь.

— Я тебя не боюсь, — закричал он; — слышишь ли ты, молокосос! Я и с отцом твоим справился, я и ему рога сломил — тебе пример, смотри!

— Не напоминай мне про отца.

— Вона! Ты что мне за уставщик!

— Говорят тебе, не напоминай!

— А тебе говорят, не забывайся. А девке Татьяне поделом. Погоди, не то ей еще будет!

Павел кинулся вперед с поднятыми руками, конторщик тяжко покатился на пол.

Автор «Записок» в тот же день вернулся домой, а через неделю узнал, что госпожа Лоснякова «оставила и Павла и Николая у себя в услуженье, а девку Татьяну сослала: видно, не понадобилась».

В глуши, в имении помещицы — вполне бюрократическое учреждение с доморощенными, примитивными, но по-своему влиятельными чиновниками. Конторщики пишут ненужные бумаги, посредничают, влияют на принятие решений и страшно вредят окружающим, если не получают приличную взятку. В общем, паразитируют и мешают, но, видимо, придают некий вес делам и решениям барыни.

Эта контора — словно прообраз будущих неправедных в большинстве своем учреждений; только вместо полновластной барыни появится потом начальство, и все примет иные, далеко не столь примитивные, патриархальные формы.

Бирюки

Автор «Записок» ехал вечером с охоты на дрожках. Разразилась гроза. «Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за лесу; надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели».

В разгар ненастья появилась высокая фигура лесника, пригласившего охотника к себе. Они ехали довольно долго, наконец, в блеске молний показалась небольшая избушка среди двора, обнесенного плетнем. «Из одного окошка тускло светил огонек».

Изба «состояла из одной комнаты, закоптелой, низкой и пустой, без полатей и перегородок. Изорванный тулуп висел на стене. На лавке лежало одноствольное ружье, в углу валялась груда тряпок; два больших горшка стояли возле печки. Лучина горела на столе, печально вспыхивая и погасая. На самой середине избы висела люлька, привязанная к концу длинного шеста». Девочка лет двенадцати, открывшая им дверь, присела на скамейку и стала качать люльку.

Лесник был «высок, плечист и сложен на славу. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза».

Он сообщил, что имя его Фома, а прозвище — Бирюк. Это прозвище было известно автору «Записок». Все окрестные мужики боялись Бирюка: «Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок, как бес. И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую приманку не идет».

А как сам Бирюк объясняет свое рвение?

» — Должность свою справляю, отвечал он угрюмо: — даром господский хлеб есть не приходится.

Он достал из-за пояса топор, присел на пол и начал колоть лучину.

— Аль у тебя хозяйки нет? — спросил я его.

— Нет, — отвечал он и сильно махнул топором.

— Нет. да. умерла, — прибавил он и отвернулся.

Я замолчал; он поднял глаза и посмотрел на меня.

— С прохожим мещанином сбежала, — произнес он с жестокой улыбкой. Девочка потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке.

— На, дай ему, — проговорил Бирюк, сунув ей в руку запачканный рожок.

— Вот и его бросила, — продолжал он вполголоса, указывая на ребенка. Он подошел к двери, остановился и обернулся.

— Вы, чай, барин, — начал он: — нашего хлеба есть не станете, а у меня окромя хлеба.

— Ну как знаете. Самовар я бы вам поставил, да чаю у меня нету. «.

Гроза утихала. «Мы вышли вместе. Дождик перестал. В отдалении еще толпились тяжелые громады туч, изредка вспыхивали длинные молнии; но над нашими головами уже виднелось кое-где темно-синее небо, звездочки мерцали сквозь жидкие, быстро летевшие облака. Очерки деревьев, обрызганных дождем и взволнованных ветром, начинали выступать из мрака. Мы стали прислушиваться. Лесник снял шапку и потупился. «Во. вот, — проговорил он вдруг и протянул руку: — вишь, какую ночку выбрал.

— Я с тобой пойду. хочешь?

— Ладно, — отвечал он. — мы его духом поймаем, а там я вас провожу. Пойдемте».

Сначала один только Бирюк различал в шуме листьев стук топора, потом слышнее стали мерные удары. «Глухой и продолжительный гул раздался.

— Повалил. — пробормотал Бирюк.

Между тем небо продолжало расчищаться; в лесу чуть-чуть светлело». Лесник велел спутнику подождать и, подняв ружье кверху, исчез между кустами. Сквозь шум ветра доходили слабые звуки: «топор осторожно стучал по сучьям, колеса скрипели, лошадь фыркала. «.

» — Куда? Стой! — загремел вдруг железный голос Бирюка.

Другой голос закричал жалобно, по-заячьи.

— Вре-шь, вре-шь, — твердил, задыхаясь Бирюк: — не уйдешь».

Он повалил вора, закрутил ему кушаком руки на спину. Мужик был мокрый, в лохмотьях.

» — Отпусти его, — шепнул я на ухо Бирюку: — я заплачу за дерево». Но лесник ничего не ответил. Опять стал накрапывать дождь и вскоре полил ручьями». С трудом добрались до избы. Лесник бросил пойманную лошаденку посреди своего двора, ввел мужика в комнату, посадил в угол. Тот сидел неподвижно на лавке, худой, морщинистый, с испитым лицом.

«Фома Кузьмич, — заговорил вдруг мужик голосом глухим и разбитым: — а Фома Кузьмич.

Бирюк не отвечал.

— Отпусти. с голодухи. отпусти.

— Знаю я вас. вор на воре.

— Отпусти, — твердил мужик: — прикашшик. разорены, во-как. отпусти!

— Разорены. Воровать никому не след.

— Отпусти, Фома Кузьмич. не погуби.

Бирюк отвернулся. Мужика подергивало, словно лихорадка его колотила. Он встряхивал головой и дышал неровно.

— Отпусти, — повторял он с унылым, отчаяньем. Ей богу, с голодухи. детки пищат, сам знаешь. Круто, во-как, приходится.

— Лошаденку-то, хоть ее-то. один живот и есть. отпусти!

— Говорят, нельзя. Я тоже человек подневольный: с меня взыщут. Вас баловать тоже не приходится.

— Отпусти! Нужда, Фома Кузьмич, нужда, как есть того.

— Э, да что с тобой толковать; сиди смирно.

Мужик внезапно выпрямился.

— Ну, на, ешь, на, подавись, на. душегубец окаянный, пей христианскую кровь, пей.

— Пьян ты, что ли, что ругаться вздумал? — заговорил с изумлением лесник.

— Пьян. не на твои ли деньги, душегубец окаянный, зверь, зверь, зверь!

— Ах ты. да я тебя!

— А мне что? Все едино — пропадать; куда я без лошади пойду? Пришиби — один конец; что с голоду, что так — все едино. Пропадай все: жена, дети, — околевай все. А до тебя, погоди, доберемся!

— Бей, бей, — подхватил мужик свирепым голосом: — бей, на, на, бей.

— Молчать! — загремел лесник и шагнул два раза.

— Полно, полно Фома, закричал я: — оставь его.

— Не стану я молчать, — продолжал несчастный. — Все едино — околевать-то. Душегубец ты, зверь, погибели на тебя нету. Да постой, недолго тебе царствовать! Затянут тебе глотку, постой!

Бирюк схватил его за плечо. Я бросился на помощь мужику.

— Не троньте, барин! — крикнул на меня лесник.

Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул было руку, но к крайнему моему изумлению, он одним поворотом сдернул с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.

— Убирайся к черту со своею лошадью! — закричал он ему вслед: — да смотри в другой раз у меня.

— Ну, Бирюк, — промолвил я наконец, — удивил ты меня: ты, я вижу, славный малый.

— Э, полноте, барин, — перебил он меня с досадой: — не извольте только сказывать. Да уж лучше я вас провожу, — прибавил он: — знать дождика-то вам не переждать.

Через полчала он простился со мной на опушке леса».

Коротенькая сравнительно зарисовка, но в ней все — и убожество жизни этих нищих мужиков, и смелая удаль, надежная честность лесного богатыря, и его внезапно вдруг проявившаяся щедрая незлобивость. Вряд ли он испугался угроз. Просто спас человека, сам находясь в нечеловеческих условиях. В таких условиях, при которых даже его достоинства чаще служат не на пользу страдающим, а во вред.

Два помещика

Два помещика, люди почтенные, благонамеренные, уважаемые.

Один из них отставной генерал-майор Вячеслав Илларионович Хвалынский. Высокий, когда-то стройный, он немного постарел и обрюзг, но еще «выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы».

У него есть некоторые странности. Разговаривая «с дворянами небогатыми или нечиновными», он как-то по-особому на них глядит, как-то иначе произносит слова. Не может с ними общаться, как с равными себе. А уж с людьми, «стоящими на низших ступенях общества, он обходится еще страннее: вовсе на них не глядит. Зато «с губернатором или каким-нибудь чиновным лицом» очень мил: «и улыбается-то он, и головой кивает, и в глаза-то им глядит — медом так от него и несет. «.

На войне генерал не бывал, в молодые годы служил «адъютантом у какого-то значительного лица» и, как видно, угодничал. Вдобавок, скуп, «жила страшный» и «ужасный охотник до прекрасного пола». Живет один, до сих пор еще считается женихом, зато у него ключница видная, нарядная, лет 35-ти. Читает он мало, «даром слова» не владеет и длинных разговоров избегает. «Перед лицами высшими Хвалынский большей частью безмолвствует, а к лицам низшим, которых, по-видимому, презирает. держит речи отрывистые и резкие»: «это, однако, вы пус-тя-ки говорите» или: «вы должны, однако же, знать, с кем имеете дело».

От звания предводителя дворянства «по скупости» отказывается. Объясняет он это тем, что «решился посвятить свой досуг уединению». В общем, как видно, тип, мягко говоря, малосимпатичный: фарисей, хам, проходимец и т. п.

Второй помещик, Мардарий Аполлоныч Стегунов — старичок низенький, пухленький, лысый, с двойным подбородком, мягкими ручками и порядочным брюшком. Он большой хлебосол и балагур; живет, как говорится, в свое удовольствие; зиму и лето ходит в полосатом шлафроке на вате. В одном он только сошелся с генералом Хвалынским: он тоже холостяк».

Занимается он «своим именьем довольно поверхностно». С крепостными обращается бесцеремонно, «по-старому». Его главный принцип: «коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик».

Он сидел на балконе с гостем, автором «Записок», пил чай, но вдруг остановился, прислушался: «звук мерных и частых ударов» раздавался «в направлении конюшни». Патриархальный старичок «произнес с добрейшей улыбкой: «Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!»

» — Это что такое? — спросил я с изумлением.

— А там, по моему приказу, шалунишку наказывают. Васю — буфетчика изволите знать?

— Да вот, что намедни за обедом нам служил».

«Проезжая через деревню, увидел я буфетчика Васю. Он шел по улице и грыз орехи. Я велел кучеру остановить лошадей и подозвал его.

— Что, брат, тебя сегодня наказали? — спросил я его.

— А вы почем знаете? — ответил Вася.

— Мне твой барин сказывал.

— За что ж он тебя велел наказать?

— А поделом, батюшка, поделом. У нас по пустякам не наказывают; такого заведенья у нас нету — ни-ни. У нас барин не такой; у нас барин. такого барина в целой губернии не сыщешь.

— Пошел! — сказал я кучеру. «Вот она, старая-то Русь!» — думал я на возвратном пути».

Любая форма рабства надолго, на века развращает души рабов и господ. Еще долго-долго, столетиями Васька буфетчик и его (уже более свободные) потомки будут боготворить своих кумиров, преклоняться перед лжепророками, доверчиво повторять внушенные кем-то лже-идеи, медленно и мучительно с ними расставаясь.

И это все не только на Руси. Как ее ни отгораживай от остального, достаточно страшного мира, Царство Божье не построишь в одной, отдельно взятой стране. «Царство Божье не придет приметным образом — оно внутри нас».

Певцы

Небольшое, бедное сельцо Колотовка. Несколько тощих ракит, овраг по самой середине улицы. «Невеселый вид», но окрестные жители «ездят туда охотно и часто».

Возле оврага стоит отдельно от других крытая соломой избушка. Ее окно «в зимние вечера, освещенное изнутри, далеко виднеется в тусклом тумане мороза и не одному проезжему мужичку мерцает путеводною звездою». Это — кабак, прозванный «Притонным».

Торгует здесь целовальник Николай Иванович, толстый, поседевший мужчина «с заплывшим лицом и хитро-добродушными глазками». Что-то в нем есть такое, что привлекает и удерживает гостей.

«У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт; и крестьянский, и мещанский». Он знает толк во всем: в лошадях, в лесе, в любом товаре, в песнях и плясках, много видел на своем веку, «знает все, что делается на сто верст кругом» и, как человек осторожный, помалкивает. У Николая Ивановича «бойкая, востроносая» жена, здоровые и умные дети.

В жаркий июльский день, когда усталый охотник с собакой подходил к кабачку, на пороге вдруг показался мужчина высокого роста во фризовой шинели, на вид дворовый. Он кого-то звал и уже по-видимому успел выпить.

» — Ну, иду, иду, — раздался дребезжащий голос и из-за избы направо показался человек, низенький, толстый и хромой. Кто меня ждет?

— Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь: зачем. Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили — кто кого одолеет, лучше споет.

— Яшка петь будет? — с живостью проговорил человек, прозванный Моргачем. — И ты не врешь, Обалдуй?»

Охотник, он же автор «Записок», не раз слышал об Яшке-турке, «лучшем певце в околотке» и вдруг представился случай «услышать его в состязанье с другим мастером».

Но сначала несколько слов об устройстве деревенского кабака. Он состоит обычно «из темных сеней и белой избы, разделенной надвое перегородкой», за которую посетителей не пускают. В перегородке «над широким дубовым столом проделано большое продольное отверстие. На этом столе или стойке продается вино. Запечатанные штофы разной величины рядком стоят на полках, прямо против отверстия. В передней части избы, предоставленной посетителям, находятся лавки, две-три пустые бочки, угловой стол».

Читайте также:  Товары для людей с плохим зрением

Здесь собралось уже «довольно многочисленное общество». Николай Иванович стоял за стойкой, в пестрой ситцевой рубахе. За ним в углу виднелась его востроглазая жена. На середине комнаты стоял Яшка-турок, «худой и стройный человек лет двадцати трех», в голубом нанковом кафтане. «Он смотрел удалым фабричным малым. все его лицо изобличало человека впечатлительного и страстного. Он был в большом волненье. «. Рядом стоял «мужчина лет сорока, широкоплечий, широкоскулый». Выражение его смуглого лица было бы почти свирепым, если б оно не было так спокойно — задумчиво. Он почти не шевелился и только медленно поглядывал кругом, как бык из-под ярма. Звали его Диким Барином. Напротив сидел рядчик из Жиздры, невысокого роста, лет тридцати, с «живыми карими глазками. Он бойко поглядывал кругом» и «беспечно болтал». И еще в углу сидел какой-то оборванный мужичок в «изношенной свите». В этот жаркий, душный день в комнате было прохладно.

Охотник спросил себе пива и сел в уголок возле оборванного мужичка.

» — Жеребий кинуть — с расстановкой произнес Дикий Барин: — да осьмуху на стойку».

Николай Иванович поставил на стол «осьмуху». Первым петь выпало рядчику.

» — Какую ж мне песню петь? — спросил рядчик, приходя в волненье».

Ему сказали, чтобы пел какую хочет «а мы уж потом решим по совести».

Мы ждем самого состязания, но еще до его начала здесь некоторые данные о каждом из действующих лиц.

Обалдуй, он же Евграф Иванов. Загулявший дворовый, от которого давно отступились собственные господа и который, не работая, не имея ни гроша, «находил однако средство каждый день покутить на чужой счет. У него было множество знакомых. «.

Моргач, «некогда был кучером у старой бездетной барыни», но сбежал, прихватив с собой вверенную ему тройку лошадей. После бедствий бродячей жизни вернулся хромой, бросился госпоже в ноги и потом, заслужив милость примерным поведеньем, попал в приказчики. После смерти барыни, Моргач «неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю», торговал, разбогател. Это человек опытный, расчетливый, «тертый калач». Его глаза «никогда не смотрят просто — все высматривают да подсматривают».

Яков, прозванный Турком, действительно происходил от пленной турчанки. Он «по душе художник», «а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца».

Рядчик — с виду изворотливый и бойкий городской мещанин.

Дикий Барин, неуклюжий, как медведь, отличался «несокрушимым здоровьем», «неотразимой силой» и «спокойной уверенностью в собственном могуществе». «Не было человека более молчаливого и угрюмого». Никто не знал, из какого он сословия и чем живет, но деньги, правда небольшие, у него водились. «Особенно поражала меня в нем смесь какой-то врожденной, природной свирепости и такого же врожденного благородства».

Рядчик выступил вперед и запел веселую плясовую песню. У него был лирический тенор, все слушали с большим вниманием и он, чувствуя, что имеет дело «с людьми сведущими», «просто лез из кожи».

Сначала слушали спокойно, потом Обалдуй вдруг «вскрикнул от удовольствия. Все встрепенулись. Обалдуй с Моргачом начали вполголоса подхватывать, подтягивать, покрикивать: «Лихо!». Забирай, шельмец. Накаливай еще, собака ты эдакая, пес!». Николай Иванович из-за стойки одобрительно закачал головой. Обалдуй, наконец, затопал, засеменил ногами и задергал плечиком, — а у Якова глаза так и разгорелись, как уголья, и он весь дрожал, как лист». Ободренный рядчик «совсем завихрился» и когда, наконец, «утомленный, бледный», он издал «последний замирающий возглас, — общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом. Обалдуй бросился ему на шею». Даже «мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А — га! Хорошо, черт побери — хорошо!» и с решительностью плюнул в сторону.

— Ну, брат, потешил! — кричал Обалдуй. Выиграл, брат, выиграл! Поздравляю — осьмуха твоя. Яшке до тебя далеко. «.

Потом Дикий Барин приказал молчать и скомандовал: » — Яков, начинай!»

Взглянув кругом, Яков «закрылся рукой». «Все так и впились в него глазами, особенно рядчик, у которого на лице, сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха, проступило невольное, легкое беспокойство.

Когда же, наконец, Яков открыл свое лицо, — оно было бледное, как у мертвого. Он глубоко вздохнул и запел. «Не одна во поле дороженька пролегала» пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобной голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый. в нем была и. молодость, и сила. и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня. я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Николай Иванович потупился, Моргач отвернулся;.. серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого — Барина из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился».

Кончилась песня, но все еще какое-то время ждали.

» — Яша, — проговорил Дикий — Барин, положил ему руку на плечо и — смолк.

Мы все стояли, как оцепенелые. Рядчик тихо встал и подошел к Якову.

«Ты. твоя. ты выиграл; произнес он наконец с трудом и бросился вон из комнаты».

Все заговорили шумно, радостно. Моргач стал целоваться с Яковом, Николай

Иванович объявил, что «прибавляет от себя еще осьмуху пива; Дикий — Барин посмеивался каким-то добрым смехом;.. серый мужичок то и дело твердил в своем уголке, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «а хорошо вот, будь я собачий сын, хорошо!»

В этот миг нельзя не любить их всех, всех без исключения. Вот она, та самая любовь, о которой сказано: «Возлюби ближнего».

Охотник потом уснул на сеновале и когда проснулся, был уже вечер. «По деревне мелькали огоньки; из недалекого, ярко освещенного кабака несся нестройный смутный гам».

Он подошел к окошку и увидел «невеселую картину: все было пьяно — все, начиная с Якова». Совершенно «развинченный» Обалдуй «выплясывал вперепрыжку»; бессмысленно улыбаясь, «топотал и шаркал ослабевшими ногами» серый мужичок; язвительно посмеивался Моргач, весь красный, как рак. В комнату набилось много новых лиц и все были пьяны.

Еще недавно — восторг, от всей души доброта! А теперь вовсю разгул! В этом бедламе Дикого-Барина вообще не было, а Николай Иванович сохранял свое «неизменное хладнокровье».

«Я отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться с холма, на котором лежит Колотовка. У подошвы этого холма расстилается широкая равнина; затопленная мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней и как будто сливалась с потемневшим небом».

Свидание

Березовая роща. Середина сентября. «С самого утра перепадал легкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сияньем; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая. «.

Охотник безмятежно уснул, «угнездившись» под деревцем, «у которого сучья начинались низко над землей» и могли защитить от дождя, а когда проснулся, увидел шагах в двадцати от себя молодую крестьянскую девушку. Она сидела, «задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени». На ней была клетчатая юбка и «чистая белая рубаха, застегнутая у горла и кистей». Узкая алая повязка, надвинутая почти на самый лоб, «густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета». «Вся ее головка была очень мила; даже немного толстый и круглый нос ее не портил. Мне особенно нравилось выражение ее лица: так оно было просто и кротко, так грустно и так полно детского недоумения перед собственной грустью».

Она кого-то ждала; встрепенулась, когда что-то хрустнуло в лесу, несколько мгновений прислушивалась, вздохнула. «Веки ее покраснели, горько шевельнулись губы, и новая слеза прокатилась из-под густых ресниц, останавливаясь и лучисто сверкая на щеке».

Она долго ждала. Снова что-то зашумело и она встрепенулась. Послышались «решительные, проворные шаги». Ну вот, сейчас он придет, ее кумир. Горы книг, тысячи песен об этом. И в 20-м веке та же беда:

«Зачем вы, девочки красивых любите,

Одни страдания от той любви!»

«Она вгляделась, вспыхнула вдруг, радостно и счастливо улыбнулась, хотела было встать и тотчас опять поникла вся, побледнела, смутилась и только тогда подняла трепещущий, почти молящий взгляд на пришедшего человека, когда тот остановился рядом с ней.

Это был, по всем признакам, избалованный камердинер молодого, богатого барина. Его одежда изобличала притязанье на вкус и щегольскую небрежность». «Коротенькое пальто бронзового цвета, вероятно с барского плеча», «розовый галстучек», «бархатный черный картуз с золотым галуном, надвинутый на самые брови. Лицо «свежее» и «нахальное». «Он, видимо, стремился придать своим грубоватым чертам выраженье презрительное и скучающее», щурил глазки и «ломался нестерпимо».

» — А что, — спросил он, присев рядом, но равнодушно глядя куда-то в сторону и зевая, — давно ты здесь?

— Давно-с, Виктор Александрыч, — проговорила она, наконец едва слышным голосом.

— А. я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул). Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра едем.

— Завтра? — произнесла девушка и устремила на него испуганный взор.

— Завтра. Ну, ну, ну, пожалуйста, — подхватил он поспешно и с досадой, пожалуйста, Акулина, не плачь. Ты знаешь, я этого терпеть не могу.

— Ну, не буду, не буду, — торопливо произнесла Акулина, с усилием глотая слезы».

(Его не волновало, предстоит ли им еще увидеться).

» — Увидимся, увидимся. Не в будущем году — так после. Барин-то, кажется, в Петербург на службу поступать желает, . а может быть, и за границу уедем.

— Вы меня забудете, Виктор Александрыч, — печально промолвила Акулина.

— Нет, отчего ж? Я тебя не забуду; только ты будь умна, не дурачься, слушайся отца. А я тебя не забуду — не-ет. (И он спокойно потянулся и опять зевнул).

— Не забывайте меня, Виктор Александрыч, — продолжала она умоляющим голосом. — Уж, кажется, я на что вас любила, все, кажется, для вас. Вы говорите, отца мне слушаться, Виктор Александрыч. Да как же мне отца-то слушаться.

— А что? (Он произнес это, лежа на спине и подложив руки под голову).

— Да как же, Виктор Александрыч, вы сами знаете.

— Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он, наконец: — и потому вздору не говори. Я твоего же добра желаю. Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка, так сказать; и твоя мать тоже не всегда мужичкой была. Все же ты без образованья, — стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.

— Да страшно, Виктор Александрыч.

— И-и, какой вздор, моя любезная: в чем нашла страх! Что это у тебя, — прибавил он, подвинувшись к ней: — цветы?

— Цветы, — уныло отвечала Акулина. — Это я полевой рябинки нарвала, — продолжала она, несколько оживившись: — это для телят хорошо. А это вот череда — против золотухи. Вот поглядите-ка какой чудесный цветик; такого чудного цветика я еще отродясь не видала. А вот это я для вас, — прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой: — хотите? Виктор лениво протянул руку, взял, небрежно понюхал цветы и начал вертеть в пальцах, с задумчивой важностью посматривая вверх. Акулина глядела на него. В ее грустном взоре было столько нежной преданности, благоговейной покорности, любви. Она и боялась-то его, и не смела плакать, и прощалась с ним, и любовалась им в последний раз; а он лежал, развалясь, как султан, и с великодушным терпеньем и снисходительностью сносил ее обожанье. Акулина была так хороша в это мгновенье: вся душа ее доверчиво, страстно раскрывалась перед ним, тянулась и ластилась к нему, а он. он уронил васильки на траву, достал из бокового кармана пальто круглое стеклышко в бронзовой оправе и принялся втискивать его в глаз; но, как он ни старался удержать его нахмуренной бровью, приподнятой щекой и даже носом, — стеклышко все вываливалось и падало ему в руку.

— Что это? — спросила, наконец, изумленная Акулина.

— Лорнет, — отвечал он с важностью.

— А чтоб лучше видеть.

Виктор поморщился, но дал ей стеклышко.

— Не разбей, смотри.

— Небось, не разобью. ( Она робко поднесла его к глазу). Я ничего не вижу, — невинно проговорила она.

— Да ты глаз-то, глаз-то зажмурь, — возразил он голосом недовольного наставника. ( Она зажмурила глаз, перед которым держала стеклышко). — Да не тот, не тот, глупая! Другой! — воскликнул Виктор и , не давши ей исправить свою ошибку, отнял у ней лорнет.

— Акулина покраснела, чуть-чуть засмеялась и отвернулась.

— Видно нам не годится, — промолвила она.

Бедняжка помолчала и глубоко вздохнула.

— Ах, Виктор Александрыч, как это будет нам быть без вас! — сказала она вдруг.

Виктор вытер лорнет полой и положил его обратно в карман.

— Да, да, — заговорил он, наконец: — тебе сначала будет тяжело, точно. (Он снисходительно потрепал ее по плечу; она тихонько достала с своего плеча его руку и робко ее поцеловала). Ну, да, да, ты точно девка добрая, — продолжал он самодовольно улыбнувшись: — но что же делать? Ты сама посуди! Нам с барином нельзя же здесь остаться; теперь скоро зима, а в деревне зимой, — ты сама знаешь, — просто скверность. То ли дело в Петербурге! Там просто такие чудеса, каких ты, глупая, и во сне себе представить не можешь. Дома какие, улицы, а обчество, образованье — просто удивленье. (Акулина слушала его с пожирающим вниманьем, слегка раскрыв губы, как ребенок). Впрочем, — прибавил он, заворочавшись на земле: — к чему я тебе это все говорю? Ведь ты этого понять не можешь».

В душе крепостного крестьянина, «мужика», при всей его примитивности, дикости была подчас христианская незлобивость, смиренная простота. Лакей же, хотя бы чуточку соприкоснувшийся с барской роскошью, привилегиями, забавами, но в отличие от богатого барина всего этого лишенный; и вдобавок никогда не учившийся, ну хотя бы как его барин: «чему-нибудь и как-нибудь»; такой лакей зачастую развращался. Темный парень, повидав «обчество» и разные «чудеса», Петербургские или еще и заморские, глядит свысока на прежних «братьев по классу» и ради собственной забавы никого не пощадит.

Но вернемся к Акулине и камердинеру.

» — Отчего же, Виктор Александрович? Я поняла; я все поняла.

— Прежде вы со мной не так говаривали, Виктор Александрыч, — проговорила она, не поднимая глаз.

Прежде. прежде! Вишь, ты. Прежде! — заметил он, как бы негодуя.

Они оба помолчали.

— Однако мне пора идти, — проговорил Виктор и уже оперся было на локоть.

— Подождите еще немножко, — умоляющим голосом произнесла Акулина.

— Чего ждать? Ведь уж я простился с тобой.

— Подождите, — повторила Акулина. Ее губы подергивало, бледные ее щеки слабо заалелись.

— Виктор Александрыч, — заговорила она, наконец, прерывающимся голосом: — вам грешно. вам грешно, Виктор Александрыч.

— Что такое грешно? — спросил он, нахмурив брови.

— Грешно, Виктор Александрыч. Хоть бы доброе словечко мне сказали на прощанье; хоть бы словечко мне сказали, горемычной сиротинушке.

— Да что я тебе скажу?

— Я не знаю; вы это лучше знаете, Виктор Александрыч. Вот вы едете, и хоть бы словечко. Чем я заслужила?

— Какая ты странная! Что ж я могу!

— Хоть бы словечко.

— Ну, зарядила одно и то же, — промолвил он с досадой и встал.

— Не сердитесь, Виктор Александрыч, — поспешно прибавила она, едва сдерживая слезы.

— Я не сержусь, а только ты глупа. Чего ты хочешь? Ведь я на тебе жениться не могу? Ведь не могу? Ну, так чего же ты хочешь? Чего.

— Я ничего. ничего не хочу, — отвечала она, заикаясь и едва осмеливаясь простирать к нему трепещущие руки: — а так хоть бы словечко на прощанье.

И слезы полились у нее ручьем.

— Ну, так и есть, пошла плакать, — хладнокровно промолвил Виктор, надвигая сзади картуз на глаза.

— Я ничего не хочу, — продолжала она, всхлипывая и закрыв лицо обеими руками: — но каково же мне теперь в семье, каково же мне? И что же со мной будет, что станется со мной, горемычной? За немилого выдадут сиротиночку. Бедная моя головушка!

— Припевай, припевай, — вполголоса пробормотал Виктор, переминаясь на месте.

— А он хоть бы словечко, хоть бы одно. Дескать, Акулина, дескать я.

Внезапные, надрывающие грудь рыданья не дали ей докончить речи — она повалилась лицом на траву и горько, горько заплакала. Все ее тело судорожно волновалось. Долго сдержанное горе хлынуло, наконец, потоком. Виктор постоял над ней, постоял, пожал плечами, повернулся и ушел большими шагами.

Прошло несколько мгновений. Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала на колени».

Автор «Записок» бросился было к ней, но едва его увидав, она «с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на земле.

Я постоял, поднял пучок васильков и вышел из рощи, в поле».

Всего лишена. Кроме юности, милой нетронутой прелести. Да и это принесла в жертву случайному проходимцу. А он тоже, в сущности, всего лишен, еще и нравственно искалечен. Попугай, доверчиво глазеющий на «обчество», «образованье» и прочее.

А для нее он не только первая любовь, но, быть может, и олицетворение неведомых, далеких «чудес», «каких ты, глупая и во сне себе представить не можешь»; он — из мечты, прекрасной и недоступной.

Это не просто о неразделенной любви, это еще и о социальной придавленности.

«До вечера оставалось не более получаса, а заря едва-едва зажигалась. Порывистый ветер быстро мчался мне навстречу через желтое, высохшее жнивье; торопливо вздымаясь перед ним, стремились мимо, через дорогу, вдоль опушки, маленькие, покоробленные листья;. сквозь невеселую, хотя свежую улыбку увядающей природы, казалось, прокрадывался унылый страх недалекой зимы».

Лес и степь

«Охота с ружьем и собакой прекрасна сама по себе, — утверждает автор «Записок». Его любовь к природе и свободе вполне передается и читателю; талантливые, подлинные картины очищают и вдохновляют душу.

Вот читатель вместе с охотником выезжает весной до зари.

«Вы выходите на крыльцо. На темно-сером небе кой-где мигают звезды; влажный ветерок изредка набегает легкой волной; слышится сдержанный, неясный шепот ночи; деревья слабо шумят, облитые тенью.

А летнее июльское утро. Солнце все выше и выше. Быстро сохнет трава. Вот уже жарко стало. Проходит час, другой. Небо темнеет по краям; колючим зноем пышет неподвижный воздух».

А вот летний июльский вечер. «Заря заныла пожаром, обхватила полнеба. Солнце садится. Воздух вблизи как-то особенно прозрачен, словно стеклянный; вдали ложится мягкий пар, теплый на вид; вместе с росой падает алый блеск на поляны, еще недавно облитые потоками жидкого золота; от деревьев, от кустов, от высоких стогов сена побежали длинные тени. Солнце село; звезда зажглась и дрожит в огнистом море заката. Вот оно бледнеет; синеет небо; отдельные тени исчезают, воздух наливается мглою. А между тем наступает ночь; за двадцать шагов уже не видно; собаки едва белеют во мраке. Вон над черными кустами край неба смутно яснеет. Что это? — пожар. Нет, это восходит луна. А вон внизу, направо, уже мелькают огоньки деревни.

А то велишь заложить беговые дрожки и поедешь в лес на рябчиков. Весело пробираться по узкой дорожке, между двумя стенами высокой ржи. Колосья тихо бьют вас по лицу, васильки цепляются за ноги, перепела кричат кругом, лошадь бежит ленивой рысью. Вот и лес. Тень и тишина. Неизъяснимая тишина западает в душу; да и кругом так дремотно и тихо. Но вот ветер набежал, и зашумели верхушки, словно падающие волны.

И как этот же самый лес хорош поздней осенью, когда прилетают вальдшнепы! Они не держатся в самой глуши; их надобно искать вдоль опушки. Ветра движенья; ни шума; в мягком воздухе разлит осенний запах, подобный запаху вина; тонкий туман стоит вдали над желтыми полями. Идешь вдоль опушки, глядишь за собакой, а между тем любимые образы, любимые лица, мертвые и живые, приходят на память, давным-давно заснувшие впечатления неожиданно просыпаются. Вся жизнь развертывается легко и быстро, как свиток; всем своим прошедшим, всеми чувствами, силами, всей своей душою владеет человек. И ничего кругом ему не мешает — ни солнца нет, ни ветра, ни шума». (Все это лишь отрывки, лишь короткое, предварительное знакомство с удивительным текстом. ).

«А осенний, ясный, немножко холодный, утром морозный день, когда береза, словно сказочное дерево, вся золотая, красиво рисуется на бледно-голубом небе, когда низкое солнце уже не греет, но блестит ярче летнего, небольшая осиновая роща вся сверкает насквозь, словно ей весело и легко стоять голой, изморозь еще белеет на дне долин, а свежий ветер тихонько шевелит и гонит упавшие покоробленные листья.

Хороши также летние туманные дни, хотя охотники их и не любят. В такие дни нельзя стрелять: птица, выпорхнув у вас из-под ног, тотчас же исчезает в беловатой мгле неподвижного тумана. Над вами, кругом вас — всюду туман. Но вот ветер слегка шевельнется — клочок бледно-голубого неба смутно выступит сквозь редеющий, словно задымившийся пар, золотисто-желтый луч ворвется вдруг, заструится длинным потоком, ударит по полям, упрется в рощу, — и вот опять все заволоклось. Долго продолжается эта борьба; но как несказанно великолепен и ясен становится день, когда свет наконец восторжествует и последние волны согретого тумана то скатываются и расстилаются скатертями, то извиваются и исчезают в голубой, нежно сияющей вышине.

Но вот вы собрались в отъезжее поле, в степь. Верст десять пробирались вы по проселочным дорогам — вот, наконец, большая. Мимо бесконечных обозов, мимо постоялых двориков с шипящим самоваром под навесом, раскрытыми настежь воротами и колодезем, от одного села до другого через необозримые поля, вдоль зеленых конопляников. Вот уездный городок с деревянными кривыми домишками, бесконечными заборами, купеческими необитаемыми каменными строеньями, старинным мостом над глубоким оврагом. Далее, далее. Пошли степные места. Глянешь с горы — какой вид! Круглые, низкие холмы, распаханные и засеянные доверху, разбегаются широкими волнами; заросшие кустами овраги вьются между ними; продолговатыми островами разбросаны небольшие рощи; от деревни до деревни бегут узкие дорожки; церкви белеют; между лозняками сверкает речка, в четырех местах перехваченная плотинами. старенький господский дом с своими службами, фруктовым садом и гумном приютился к небольшому пруду. Но далее, далее едете вы. Холмы все мельче и мельче, дерева почти не видать. Вот она, наконец — безграничная, необозримая степь.

А в зимний день ходить по высоким сугробам за зайцами, дышать морозным острым воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега. А первые весенние дни, когда кругом все блестит. поют жаворонки, и с веселым шумом и ревом из оврага в овраг клубятся потоки. «

В этом месте автор «Записок» прощается с читателем: «весной легко расставаться — весной и счастливых тянет вдаль».

Источники:
  • http://rulibrary.ru/turgenev/xor_i_kalinych/5
  • http://litrossia.ru/item/11093-iz-khorjovki-v-turgenevku-tam-gde-rozhdalis-bessmertnye-zapiski-okhotnika/
  • http://www.turgenev.org.ru/e-book/volskaya2.htm

Популярные записи

Методика сопровождения людей с ограничением по зрению
Есть ли квота на восстановление зрения
Операция по коррекции зрения до беременности
Ухудшается ли зрение при повышенно сахаре в крови
Понятие развитие с точки зрения а фрейд
Острый предмет воткнут в дверь с точки зрения православия
Какие существуют архитектуры эвм с точки зрения обработки информации
В продолговатом мозгу находится нервный центр регуляции зрения