Стало зрение сердца острее если сердце прошло через ад

Стало зрение сердца
Острее,
Если сердце прошло
Через ад…
Дорогие,
Миритесь быстрее-
Не существенно,
Кто виноват.

Я прошу вас,
Давайте не будем
Рвать мосты за собой
Сгоряча…
Почему это
Близкие люди
Рубят прямо по душам
Сплеча?

Я прошу вас,
Поймите быстрее-
В битве душ
Победителей нет.
Стало зрение сердца
Острее
После всех испытаний
И бед.

КОММЕНТАРИИ

Похожие цитаты

Не открывай! — душа кричала — Я боюсь!
Ну , сколько можно всем и без оглядки!
Я ведь когда-нибудь так запросто загнусь…
Ни швы тут не помогут , ни заплатки!

Не открывай , прошу тебя , поверь!
Снаружи там так больно , подло , гадко…
Давай вообще замажем эту дверь
и заживем так равнодушно-сладко!

Мы стену выстроим… Китайскую! А что.
Да посмотри , они ведь здорово живут!
Представь лишь только , что НИКТО
не сможет наследить и плюнуть тут!
… показать весь текст …

Любовь проходит только тогда —
— Когда глаза перестанут искать!
— Когда душа перестанет хранить!
— Когда сердце перестанет биться при одном только взгляде!

Стало зрение сердца
Острее,
Если сердце прошло
Через ад…
Дорогие,
Миритесь быстрее-
Не существенно,
Кто виноват.

Я прошу вас,
Давайте не будем
Рвать мосты за собой
Сгоряча…
Почему это
Близкие люди
Рубят прямо по душам
Сплеча?

Я прошу вас,
Поймите быстрее-
В битве душ
Победителей нет.
Стало зрение сердца
Острее
После всех испытаний
И бед.

Текст книги «Ты – рядом, и все прекрасно… (сборник)»

Автор книги: Юлия Друнина

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

«Молчим – и каждый о своем…»

Молчим – и каждый о своем,
И пустоту заполнить нечем…
Как одиночество вдвоем
Сутулит души нам и плечи!
Не важно, кто тому виной, —
В таких раздумьях мало проку…
Остаться снова бы одной,
Чтоб перестать быть одинокой!

«Стало зрение сердца…»

Стало зрение сердца
Острее,
Если сердце прошло
Через ад…
Дорогие,
Миритесь быстрее —
Не существенно,
Кто виноват.
Я прошу вас,
Давайте не будем
Рвать мосты за собой
Сгоряча…
Почему это
Близкие люди
Рубят прямо по душам
Сплеча?
Я прошу вас,
Поймите быстрее —
В битве душ
Победителей нет.
Стало зрение сердца
Острее
После всех испытаний
И бед.

«Как седина в кудрях…»

Как седина в кудрях,
В листве осенней
Уже мелькает золото —
Не зря.
В стогах,
В разбросанном покуда сене —
Щемящие приметы сентября.
И каркают вороны оголтело
О том, что скоро
Улетят стрижи…
Как незаметно
Лето пролетело,
Как незаметно
Промелькнула жизнь!

Как это трудно – распрямиться…

«Когда надежда, устыдясь…»

Когда надежда, устыдясь,
Уйдет, склоня главу,
Как Ростопчин отдай приказ:
«Сожги свою Москву!»
До крови зубы сжав, сожги —
О бред! – родную мать,
Чтоб не могли ее враги
Позорить и топтать.
…Пройдут года, пройдут века,
Развеется зола,
И будут заново сиять
Златые купола.
Московский милый говорок,
А не чужая речь —
Лишь потому, что кто-то смог
Ее, рыдая, сжечь.

«И куда нам теперь деваться…»

И куда нам теперь деваться,
Где нам спрятаться, где спастись?
Мы – заложники атомных станций,
Рваный рубль стоит наша жизнь.
Для чего нам теперь бороться?
Нету воли, нет веры, сил…
Нас бесшумный сапожек горца
Равнодушно к земле придавил.
И поэтому, может статься,
Даже лучше для нас, что мы
Лишь заложники атомных станций,
Дети ядерной Колымы…

«Безумно страшно за Россию…»

Безумно страшно за Россию,
И обоснован этот страх.
Как обескровлен, обессилен
Колосс на глиняных ногах!
Нет, жизнь свою отдать не страшно,
Но что изменится, скажи?
Стоит почти столетье башня
На реках крови, море лжи…

«И есть ли смысл в том…»

И есть ли смысл в том,
Что ты
В постель из вечной мерзлоты
Упал? —
Догнал свинцовый овод…
Нет, это вовсе был не бой,
И сотни падали с тобой…
Какой тут смысл —
Да никакого!
В тебя стрелял
В ГУЛАГе брат
И вроде был не виноват —
Он делал по приказу это…
Но как же дальше
Жить тогда?
Где Справедливости звезда?
Легло на смысл жизни вето.
Что ж, дать в забвенье утонуть
Прошедших этот адский путь? —
Тогда он снова повторится.
Листайте Прошлого страницы,
Переправляя в Правду боль…
Моя страна была рабой,
Теперь ей надо стать собой.
Как это трудно —
Распрямиться…

«Проезда нет. Впереди тупик. »

«Проезда нет. Впереди тупик!» —
Веселое объявленье…
Неужто правда, что мы, старик,
Проклятое поколенье?
Неужто правда, что жизнь свою
Напрасно сожгли жестоко
Одни в ГУЛАГе,
Одни в бою,
Другие – на дыбе шока?
О боль прозренья! —
Кого винить?
Живем как под вечной пыткой.
Одна надежда,
Что жизни нить
Гнилой уже стала ниткой.
Что нам недолго терпеть, старик, —
Кончается поколенье.
«Проезда нет. Впереди тупик!»
…Прищурившись, смотрит Ленин.

Дети вышли на площадь
Без лишних слов.
Только в каждом зрачке —
Звезда.
Их бы в общих гробах
Хоронить пришлось,
Если б танки
Пришли сюда.
Испугались детей.
А ведь мы вчера
Их принять
Не могли всерьез.
Над юбчонками куцыми
До бедра
Хохотали матроны
До слез.
И с презрением
Пялились на серьгу
У мальчишечек:
«Голубой!»
Эти дети
Прикрыли и нас собой —
Как я их
Позабыть могу.
Принимала и я
Кое-что с трудом,
А теперь слепоты стыжусь.
Им обязан спасением
«Белый дом»,
Перед ними
Склонилась Русь.
Отшумит
В наших душах больных
Метель,
Успокоятся города.
Не забудьте —
Сияет в глазах детей
Чистой, тайной любви
Звезда…

Пел бард
Под простуженную гармошку,
Влюбленные дули,
Смеясь, на картошку,
И все это было б
До боли знакомо,
Когда б не случилось
У «Белого дома».
Когда бы не мерзли
Ребячие цепи,
Когда бы Гаврош,
Сдвинув на ухо кепи,
Со многими
В страхе успел поделиться,
Что ищут
По моргам его и больницам.
Когда б не шутила
В салопчике бедном
Старушка,
Что кончится все
Хеппи-эндом,
А Бога о чуде
Беззвучно просила…
Тогда ничего-то
Не знала Россия.

Я видела замерзшую мадонну,
Что парня прикрывала пальтецом.
Он спал, умаявшись,
Пред «Белым домом»
С беспомощным младенческим лицом.
Девчушка улыбалась через силу —
Уже сама две ночи не спала.
Она была на редкость некрасива,
Она в тот миг красавицей была…

Я не возьму
Булыжник с баррикады.
Нет, он для памяти
Не нужен мне.
Есть у меня
Высокая награда —
Сознанье:
Не осталась в стороне.
Что сувениры?
К черту сувениры!
Забуду ли,
Как шли по мостовой
Поодиночке,
Семьями,
Всем миром —
Как в черном сорок первом
Под Москвой?
Девчушка тихо
Вспоминала маму,
Афганец ногу волочил
С трудом.
Мы прямо из метро
Спешили к храму —
Навстречу плыл
Наш белоснежный дом.
И вдруг легко подумалось,
Без боли:
Я на войне
Перехитрила смерть.
Подумалось, что нет
Прекрасней доли,
Чем у подножья храма
Умереть…

Если было бы
Мне двадцать лет,
Натворила бы я
Много бед.
Увела бы мужика
Из-под венца,
Что другой быть верным
Клялся до конца.
Я бы с рокерами
Ночи напролет
Превращала бы
Сердца прохожих в лед.
Понесла бы я
Нелегкий крест —
Как пить дать
Мне б покорился Эверест.
Если было бы мне двадцать —
Что ж,
В стукача всадила бы
Кухонный нож.
Не смирилась бы
С поганцем из Чека,
Что нам в спину
Бьет наверняка…
Если было бы мне двадцать,
Брат,
«Белый дом»
Мне так же был бы свят.
Так же я молилась бы
Без слез
За всех тех,
Кто жизнь сюда принес.

Спасибо тебе, о Боже,
Что сейчас,
На исходе дня,
Ты сделал вдруг так,
Что ожил
Огонь в душе у меня.
Что сердце пошло чечеткой,
Что рвутся на свет слова,
Что я понимаю четко —
Юность моя жива.
И в смертной, должно, истоме
Увижу сквозь слезы вдруг
Студенточек в «Белом доме»
В кругу фронтовых подруг.

«Снова «хлеба и зрелищ!»…»

Снова «хлеба и зрелищ!» —
Выше помыслов нет.
И небрежно плечом
Отодвинут поэт.
Только я не в обиде
За это плечо.
Мне бы только не думать
Ни о чем, ни о чем.
Потому что опять
Призывают народ
Прикрывать амбразуры
И бросаться на дот.
Да и вправду в последний
Поднимается раз
И угрюмый Донбасс,
И суровый Кузбасс…

В благотворительной столовой

Давным-давно
Сгорела наша осень,
И заметает память снег густой…
Совсем не милосердия
Мы просим —
Мы просим
Справедливости простой.
Мы вдовы тех,
Кого зовут «герои»,
Кто пал в Орле, у Волги, у Карпат.
Но почему
Так свысока порою
На нас, старушек,
Юные глядят?
Опала жизнь,
Как парашютный купол,
Судьба по нас проехалась,
Как плуг…
Слезинки падают
В тарелку супа,
И ложку поднесешь ко рту
Не вдруг.
Сегодня мы
Голодными не ляжем.
Похоже, что и завтра…
Дай-то Бог!
Для памяти
Об этом дне завяжем
На штопаном платочке узелок.
Пускай давно
Сгорела наша осень,
Пусть заметает память
Снег густой —
Совсем не милосердия мы просим,
Мы просим
Справедливости простой.

Еще держусь я на плаву,
Но тянет, тянет дно.
Всем кажется, что я живу,
А нет меня давно.
Еще я принимаю бой,
И кто б подумать мог,
Что я туда ушла с тобой,
Откуда нет дорог.
Я знаю – все бы ты простил,
Когда б пришел назад.
А у меня хватило б сил
Забыть про этот ад,
Про ту пустыню,
Где сто лет
Я без тебя брела
И не могла найти твой след…
Ты б не попомнил зла…
Но мне тебя не воскресить,
Всем сказкам —
Грош цена!
Не ты
Тропинку проторить,
А я
К тебе должна…
Не так-то просто умереть,
Живу, себя казня.
Как видно,
Разводящий – Смерть
Забыла про меня…

«Заслуженный отдых»

Ветераны в подземных
Дрожат переходах.
Рядом – старый костыль
И стыдливая кепка.
Им страна подарила
«Заслуженный отдых»,
А себя пригвоздила
К Бесчестию крепко.
Только как позабуду
Отчаянных, гордых
Молодых лейтенантов,
Солдатиков юных.
Ветераны в подземных
Дрожат переходах,
И давно в их сердцах
Все оборваны струны.
Ветераны в глухих
Переходах застыли.
Тихо плачут монетки
В кепуре помятой.
Кепка с медью —
Осиновый кол на могиле,
Над могилою юности нашей
Распятой…

Четверостишия

Все твердим о каком-то храме,
Хоть огонь в алтаре погас…
Ну и времечко выбрано нами!
Нет, то выбрало Время нас.

Обманут, унижен, забит,
Все сносит, все терпит народ…
Терпение – что динамит:
Чем больше – страшнее рванет!

Мечусь. И все ж, куда ни двину, тянет
Меня в страну нескладную, в свой дом,
Хоть там друг друга слышим мы с трудом —
Уже почти что инопланетяне…

«Есть в России святые места…»

Есть в России святые места.
Если друг тебя в горе кинет,
Если вдруг на душе пустота,
Ты пойди приложись к святыне.
Поброди вдоль тригорских прудов,
По михайловским ласковым рощам —
Как бы ни был наш век суров,
Там все сложное станет проще.
И над Соротью голубой
Вдруг обратно помчится время.
Ты свою позабудешь боль,
Обретешь ты второе зренье…

«Какие только не случались были…»

Какие только не случались были —
Сравнится ль сказка с правдою иной.
Тригорское, Михайловское были
Всего лишь селами, разбитыми войной.
И в тех аллеях, что для сердца святы,
Там, где поэт бродить часами мог,
Фельдфебель из Баварии впечатал
Следы своих подкованных сапог…

Болдинская осень

Вздыхает ветер. Штрихует степи
Осенний дождик – он льет три дня…
Седой, нахохленный, мудрый стрепет
Глядит на всадника и коня.
А мокрый всадник, коня пришпоря,
Летит наметом по целине.
И вот усадьба, и вот подворье,
И тень, метнувшаяся в окне.
Коня – в конюшню, а сам – к бумаге.
Письмо невесте, письмо в Москву:
«Вы зря разгневались, милый ангел, —
Я здесь как узник в тюрьме живу.
Без вас мне тучи весь мир закрыли,
И каждый день безнадежно сер.
Целую кончики ваших крыльев
(Как даме сердца писал Вольтер).
А под окном, словно верный витязь,
Стоит на страже крепыш дубок…
Так одиноко! Вы не сердитесь:
Когда бы мог – был у ваших ног!
Но путь закрыт госпожой Холерой…
Бешусь, тоскую, схожу с ума.
А небо серо, на сердце серо,
Бред карантина – тюрьма, тюрьма…»
Перо гусиное он отбросил,
Припал лицом к холодку стекла…
О злая Болдинская осень!
Какою доброю ты была —
Так много Вечности подарила,
Так много русской земле дала.
Густеют сумерки, как чернила,
Сгребает листья ветров метла.
С благоговеньем смотрю на степи,
Где он на мокром коне скакал.
И снова дождик, и снова стрепет —
Седой, все помнящий аксакал.

«Веет чем-то родным и древним…»

Веет чем-то родным и древним
От просторов моей земли.
В снежном море плывут деревни,
Словно дальние корабли.
По тропинке шагая узкой,
Повторяю – который раз! —
«Хорошо, что с душою русской
И на русской земле родилась!»

«И опять ликованье птичье…»

И опять ликованье птичье,
Все о жизни твердит вокруг.
Тешит зябликов перекличка,
Дятлов радостный перестук.
Поднимусь, соберу все силы —
Пусть еще неверны шаги.
Подмосковье мое, Россия —
Душу вылечить помоги!

«Пахнет лето…»

Пахнет лето
Земляникой спелой —
Снова реки
Повернули вспять…
Снова сердце
К сердцу прикипело —
Только с кровью
Можно оторвать.
Пахнет лето
Земляникой спелой,
Скоро осень
Загрустит опять.
Может, это времечко
Приспело —
Уходить,
От сердца отрывать.

«Зима, зима нагрянет скоро…»

Зима, зима нагрянет скоро,
Все чаще плачут небеса.
Пошли на приступ мухоморы —
Горит разбойная краса.
С ножом – как тать! – под дождик мелкий
Бреду на поиски опят.
Свернувшись, в дуплах дремлют белки,
Лисицы в норах сладко спят.
Стал молчаливым бор отныне,
И грусть разлита в тишине.
Бреду одна в лесной пустыне,
Кипенья лета жалко мне…
Но вот другое обаянье
Меня в другой берет полон.
То обаянье увяданья —
Осенний сон, осенний сон…

«До чего весною четки…»

До чего весною четки
Очертания дерев!
Две сороки,
Две трещотки
Тараторят, одурев
От слепящей шалой сини,
От смеющихся лучей.
Через камень,
Выгнув спину,
Гибко прыгает ручей.
…Можешь, милый,
Хмурить брови —
Обижаться все вольны.
Но ничто не остановит
Приближение весны.
Это значит, это значит —
Перечеркнут счет обид.
К солнцу, как веселый мячик,
Сердце пусть твое летит.
Там, в звенящем поднебесье,
Там, в пустыне голубой,
Только птицы,
Только песни,
Только мы вдвоем с тобой.

Едва затих состава гром,
Прорвался щебет, писк —
Откуда под землей,
В метро,
Вдруг воробьи взялись?
Откуда?
Скачут, мельтешат,
Беспечно, как в лесу,
И что-то в клювах малышам
Взъерошенным несут.
Змеиный корпус распластав,
От станции разбег
Берет очередной состав,
Безжалостен, как век.
Все на своем пути снесет…
Но весело над ним
Щебечет воробьиный взвод,
Как жизнь непобедим.

Армения в декабре
Триптих

Этот город, что до слез меня потряс
Черными кругами возле глаз
Юных вдов, и мужеством сирот,
И достоинством, что нам недостает:
Всё мы плачемся, все кажется не так…
Был в мгновенье стерт с земли Спитак,
Погрузив Армению во мрак.
Замурованные заживо – молчат,
Кончился для них, должно быть, ад…
А старушечка (чем дышит – видит Бог),
У которой четверо в завалах,
«Ты не простудился бы, сынок!» —
Ласково спасателю сказала…

Не уснуть. На сердце тяжкий камень.
На душе невыносимый груз.
Замело Армению снегами —
И уже я в горы не прорвусь.
Не прорвусь в палатки продувные,
Чтоб людей измученных обнять…
Слышу, слышу ваши позывные:
«Помоги в беде, Россия-мать!»
Ты уже спасла кого сумела
В самый первый, самый страшный час.
Но должны мы этой ночью белой
Знать, что помнит Родина о нас.
Этой ночью, белой от метели,
Этой ночью, черной от тоски,
Как бы мы почувствовать хотели
Теплоту протянутой руки!

Бог войны громыхает,
Проходя Ереваном.
Смотрит Ленин на пушки
С выражением странным.
Как живется вам, танки,
В этой грустной столице? —
Зачехленные пушки,
Зачехленные лица.
Что, что все это значит?
Карабах… Сумгаит…
Площадь Ленина плачет
И зубами скрипит…

«Во второй половине двадцатого века…»

Во второй половине двадцатого века
Два хороших прощаются человека —
Покидает мужчина родную жену,
Но уходит он не на войну.
Ждет его на углу, возле дома, другая,
Все глядит на часы она, нервно шагая…
Покидает мужчина родную жену —
Легче было уйти на войну!

«Я боюсь просыпаться ночью…»

Я боюсь просыпаться ночью,
Не уснешь до утра потом.
Будешь слушать, как мыши точат
Одряхлевший, холодный дом.
Будешь слушать, как ветер вьюжит,
Голосит про окопный край…
Отчего же такая стужа,
Словно кто-то не верит в май?
Словно я перестала верить,
Что в одну из весенних дат
Неожиданно охнут двери
И, бледнея, войдет солдат.

«Когда умирает любовь…»

Когда умирает любовь,
Врачи не толпятся в палате,
Давно понимает любой —
Насильно не бросишь
В объятья…
Насильно сердца не зажжешь…
Ни в чем никого не вините.
Здесь каждое слово —
Как нож,
Что рубит меж душами нити.
Здесь каждая ссора —
Как бой.
Здесь все перемирья
Мгновенны…
Когда умирает любовь,
Еще холодней
Во Вселенной…

«Все говорим…»

Все говорим:
«Бережем
Тех, кого любим,
Очень».
И вдруг полоснем,
Как ножом,
По сердцу —
Так, между прочим.
Не в силах и объяснить,
Задумавшись над минувшим,
Зачем обрываем нить,
Которой связаны души.
Скажи, ах, скажи:
Зачем?
Молчишь,
Опустив ресницы.
А я на твоем плече
Не скоро могу забыться.
Не скоро растает снег,
И холодно будет долго…
Обязан быть человек
К тому, кого любит,
Добрым.

«Живых в душе не осталось мест…»

Живых в душе не осталось мест —
Была, как и все, слепа я.
А все-таки надо на прошлом —
Крест,
Иначе мы все пропали.
Иначе всех изведет тоска,
Как дуло черное у виска.
Но даже злейшему я врагу
Не стану желать такое:
И крест поставить я не могу
И жить не могу с тоскою…

«В душе – словно марш похоронный…»

В душе – словно марш похоронный…
Декабрь, а дождь моросит.
Как черная тряпка, ворона
На мокрой осине висит.
Я траурность песней нарушу,
Возьму свое сердце в тиски.
За шиворот вытащу душу
Из мутной декабрьской тоски.

«Я все познала…»

Я все познала:
Высоту любви —
Той самой,
Что единственная все же.
И увлечения.
И пытку ложью.
И… Родину,
Лежащую в крови.
В крови войны.
В крови гражданских битв…
Нет сил ни для борьбы,
Ни для молитв…

«Знать, была моя жизнь…»

Знать, была моя жизнь
Слишком яркой и пестрой
Там, где счастье с отчаяньем
Родные сестры.
В поднебесье взлетала
И падала в бездну.
Мнилась хрупкой любимым,
Нелюбимым – железной.
Как мне было отлично!
Как бывало мне плохо!
И со мной, словно с мышью,
Играла эпоха.
Не со мною одною —
Если б только со мною! —
А со всею страною,
Несуразной страною.
Придавила Неправда
Мою душу плитою.
Я осталась живою,
Хоть немногого стою,
Потому что не месяц
И не годик терпела,
Погубив свою душу,
Осквернив свое тело…
Разорву сухожилья,
Выгну слабую спину —
И, быть может, плиту
С бедной совести скину…

«Теперь не умирают от любви…»

Теперь не умирают от любви —
Насмешливая, трезвая эпоха.
Лишь падает гемоглобин в крови,
Лишь без причины человеку плохо.
Теперь не умирают от любви —
Лишь сердце что-то барахлит ночами.
Но «неотложку», мама, не зови,
Врачи пожмут беспомощно плечами:
«Теперь не умирают от любви»…

Ума холодные наблюдения…

Один писатель так был потрясен,
Что, речь держа во время похорон,
На нервной почве, вместо слов о друге,
Вдруг стал перечислять… свои заслуги.

Кропал стишки – увы, напрасный труд!
Создал роман – не преуспел опять!
И «сослан» был за то в… литинститут,
Чтоб мастерству там юных обучать.

Я рубану сплеча, хоть знаю, шеф,
Что на меня обрушится ваш гнев.
Простите, шеф, но никаких сомнений,
Что вы всего лишь… настоящий гений.

– И долго будешь дочку ты тянуть?
Ведь на тебя смотреть, ей-богу, жалость!
– Теперь-то что, теперь уж как-нибудь:
До пенсии два года ей осталось!

Ушел супруг от старой к молодой.
Не самый факт сочла жена бедой —
Беда лишь в том, что эта молодица
Вернуть «приобретенье» ей грозится!

Я абсолютно несогласна с теми,
Что вас, мадам, «бездельницей» зовут, —
Ведь вы собою заняты все время,
Ну а у нас любой почетен труд!

Неблагодарность – старая игра,
Злом за добро платили мне нередко.
Но почему так злобствует соседка?
Я вроде ей не делала добра…

Он щедрым был, как настоящий Бог, —
Своей любимой (до чего везучая!)
Он подарить все мирозданье мог
Или хотя бы Солнце в худшем случае.
Но, в Бога этого по уши влюблена,
В кафе платила за него она…

Степан – известный футболист?
Забудь!
Иван – известный пианист?
Забудь!
Ведь Сашка – неудачник!
Радость эта
Пускай тебя утешит как-нибудь…

И снова день не так, как надо, прожит —
Я на себя, единственную, зла:
«Платон мне друг,
Но истина дороже» —
Что ж возразить Платону не смогла?
Совсем не дружбы строгие законы
Остановили, грешную, меня.
Я убоялась попросту Платона —
Порой друзей боятся, как огня…

У каждого есть свое место в мире,
Расчислен наш путь заране —
Льву не следует жить в квартире.
Декоративному псу – в саванне.
А если этот закон нарушен,
Без катастрофы не обойтись —
Вопли «Спасите наши души!»
Слышит все время жизнь…

«И не было встреч, а разлука…»

И не было встреч, а разлука
Как лезвие в сердце вошла.
Без зова вошла и без стука —
Умна, осторожна и зла.
Сказала я: «Сделай мне милость,
Исчезни! Так больно с тобой…»
«Нет, я навсегда поселилась,
Я стала твоею судьбой».

«Любовь проходит…»

Любовь проходит.
Боль проходит.
И ненависти вянут гроздья.
Лишь равнодушье —
Вот беда —
Застыло, словно глыба льда.

«Я не люблю…»

Я не люблю
Распутывать узлы.
Я их рублю —
Ведь боль
Мгновенье длится.
Терпения покорные волы —
Не создана
Быть вашею возницей.
Нет, если надо —
Все перетерплю.
Но если впереди
Итог единый,
Одним ударом
Цепь перерублю
И в ночь уйду,
Держать стараясь спину.
Без лишних слов,
Не опуская глаз…
Но сколько раз сутулюсь,
Сколько раз!

«Забытая тетрадь. Истертые листы…»

Забытая тетрадь. Истертые листы…
Увы, давно могу я не страшиться,
Что вдруг случайно забредешь и ты
На эти потаенные страницы…
Я, любящая, верная жена,
Всего однажды, да, всего однажды
Не то что охмелела от вина,
А задохнулась от смертельной жажды.
Но тут рассудок приказал: «Табу!
Ты не предашь единственного друга…»
И лишь прорезались на гладком лбу
Морщины, словно борозды от плуга…

«И опять казнит меня бессонница…»

И опять казнит меня бессонница,
И опять сквозь годы и сквозь тьму
Пролетает огненная конница
По судьбе, по сердцу моему.
Больно в грудь ударили копыта,
А потом лишь цоканье копыт.
Думала, душа моя убита,
А она, проклятая, горит…

«Как резко день пошел на убыль. »

Как резко день пошел на убыль!
Под осень каждый луч милей…
Грустят серебряные трубы
Прощающихся журавлей.
Как резко жизнь пошла на убыль!
Под осень дорог каждый час…
Я так твои целую губы —
Как будто бы в последний раз…

«Я зиму нашу нравную люблю…»

Я зиму нашу нравную люблю —
Метель, что закружилась во хмелю,
Люблю крутой мороз, огневощекий.
Не здесь ли русского характера истоки:
И щедрость,
и беспечность,
и пороки.
Метель,
Как ты кружишься во хмелю!

«На исходе сумрачного дня…»

На исходе сумрачного дня
Теплый луч вдруг обласкал меня.
Пробежал легко по волосам,
Хоть того и не заметил сам.
Теплый луч, скользни по мне потом —
Над моим заброшенным крестом.

«Есть время любить…»

Есть время любить,
Есть – писать о любви.
Зачем же просить:
«Мои письма порви»?
Мне радостно —
Жив на земле человек,
Который не видит,
Что времени снег
Давно с головой
Ту девчонку занес,
Что вдоволь хлебнула
И счастья, и слез…
Не надо просить:
«Мои письма порви!»
Есть время любить,
Есть – читать о любви.

Кто говорит, что умер Дон Кихот?

Алексей Каплер – Юлии Друниной
Из переписки

Телеграмма

Скучаю совсем не то, просто потрясен ужасно, что не могу тебе звонить в комнату когда угодно, отвык жить отдельно, не рассчитан вестибулярный аппарат, теряется равновесие.

Телеграмма из Москвы

Джанкой, поезд тридцать первый, вышедший Москвы двадцать четвертого декабря, вагон тринадцатый, место двадцать пятое. Пассажиру Друниной.

Телеграмма из Москвы в Ялту

Совершил утром твою честь марш-бросок до Маяковской. Просто не могу налюбоваться, какой я хороший. Моя дорогая, как обидно, что не могу ничего необходимого сказать. Целую тебя по количеству километров, нас разделяющих. Подсчитай.

Факс из Голливуда в Планерское

миссис Друниной

Моя родная, любимая, всегда знал, ты самая красивая, очаровательная на свете. Оказывается, что так в самом буквальном смысле. Целую.

Телеграмма

из Киева в Планерское

Погулял с тобой по Киеву. Нам понравилось. Выезжаю в Москву на твое любимое заседание.

Телеграмма

из Вильнюса в Москву

Моя родненькая, самая отвратительная, точнее, отвращающая от всех. Я ел на обед сбитые сливки – вот все грехи.

Моя веточка, ты не можешь себе даже представить, как я тебя жалею! Мы начнем совершенно новую жизнь, в которой будет не так, как раньше, – счастье вперемешку с плохим. Там будет только счастье, там будешь только ты как самая умная, самая любимая, самая незабываемая женщина. Мне придется побороть свою естественную возрастную и просто дурацкую вздорность, и я понимаю, что это не так легко. И тебе придется в чем-то быть наплевательнее на мои недостатки. Но главное, главное – я буду видеть тебя, как, например, сейчас, когда открывается дверь – и у меня тебе навстречу распахивается все: глаза, сердце, грудь, руки. Любимая моя, почему я так некрасиво пишу и нет таланта тебе написать все, как оно есть? Почему я не записал, как поют ляги в Коктебеле? Мне кажется, вот это и было бы мое тебе объяснение в любви! Как бы я хорошо квакал! Ах, как бы квакал на разные голоса и ритмы! Если только они осенью квакают, обязательно запишу. Очень хочется по временам поквакать самому, а тут еще будут профессионалы! И уж мы тебе споем. И позу я приму тоже – иначе никак нельзя. Представь себе человека, который сидит в кресле или стоит у рояля и квакает. А вот присесть на карачки – и все нормально. Жалею тебя ужасно! Ужасно! Какая ты незащитная, просто невозможно.

К несчастью, ничего не могу ни сказать, ни сделать, чтобы дошло до тебя. Конечно, я проклинаю эту глупость и, если бы мог вернуть время, послал бы всех на свете ко всем матерям и не вез постороннего человека из идиотской вежливости. Конечно!

И конечно, я дрянь человек и так много причинил тебе страданий, никогда не понимая в ту минуту, что какая-нибудь ерунда для тебя – совсем не как для обычного человека – жалит.

Как же так получается? Из мусорного дурака ты сделала меня просто дураком, что-то понявшим в жизни. Я неимоверно люблю тебя, и так в самую глубину всегда протыкает меня, когда я смотрю на тебя, и так я горжусь тобой, будто ты – мой ребенок и это я тебя родил такую. Что же, черт возьми, как же это совмещается с тем, что я обижаю, идиотски обижаю тебя? Не понимаю я. Ничего не могу – только просить тебя о пощаде. Неужели, неужели, неужели нельзя помочь?

Неужели ты – такая чуткая – не можешь понять, что я твой преданнейший, вернейший собака? Неужели? Как можно оторвать родное от родного?

Бумага не деловая

(записка в день рождения Ю. Д.)

Поздравляю тебя, чудо, случайная искорка! Есть большой, настоящий счет, который нам дано только редко-редко, да и то не до конца, понять. Но он есть. И по этому счету, моя, наша Прекрасная, Светлая, Одноштучная, кланяюсь тебе в ножки. По этому счету изблизи и не увидишь, а лишь иногда, как вот сейчас, догадаешься только про тебя, кто ты есть.

Письмо из Лондона

Моя бесконечная дорогая, это был удивительный день, сложная смесь из массы впечатлений, с постоянным знаменателем: моей родной, любимой Юленькой. Это просто удивительно, как все мне видится твоими глазами, с поправкой на твой склад ума (или глупства). Неужели я потерял свою неповторимую индивидуальность и стал частью тебя? Во всяком случае, я себя действительно чувствую куском нашей семьи, а не отдельной личностью. Краткий отчет: 4 часа до Парижа. Целых 1,5 часа на Ля Бурже – оформление французской визы, переезд в Орли и перелет на «Каравелле» в Лондон. Забыл сказать, что чуть не остался в Москве: потерял разрешение на вывоз валюты. Была паника перед самой посадкой. Я обыскивал все свои карманы, затем чемодан – нет и нет. К счастью, таможенники оказались добрыми и хорошими ребятами, сказали: ладно, найдете и вернете на обратном пути.

В Лондоне меня встречали трое (опознали по моей величественной шапке): говорящая по-русски дама – Нина Николаевна, переводчица Розова и два молодых писателя. Мне дали возможность переодеть рубаху и повезли на коктейль, который устроен в честь приехавших на конгресс. Первый, кого я там увидел, был… Митчел Уилсон, который узнал, где я, и пришел.

Мои тревоги по поводу перевода на конгрессе кончились – это очень важно, – переводчик будет все дни.

Вот сегодняшний день. Моя любимая, пойми, что мы двое, что я тебя обожаю и ты меня обожаешь. Будь осторожной – пожалуйста, ой, пожалуйста!

Как ты хорошо со мной попрощалась! Все время буду это помнить. Обнимаю тебя любовно и жалобно.

Телеграмма из Москвы

в Планерское

Статья набрана, пойдет. Будь осторожной, береги Юльку.

5/VIII-74. Вот и еще 5 лет пробежало, и мне пошел восьмой десяток, но я люблю тебя так же верно, так же сильно и так же не устаю удивляться твоему очарованию, любимая.

Телеграмма из Москвы

в Будапешт

Мне очень плохо, настроение ужаснейшее, никогда еще не было так необходимо быть с тобой рядом. Если б ты только знала, как нужна твоя рука.

После моей смерти все, что мне принадлежит, в том числе и авторские права, должно принадлежать моей жене Юлии Владимировне Друниной.

Почему, Юленька, я написал эту бумажку? И она утверждает то, что и так само собой разумеется. Для того написал, чтобы не было лишних для тебя хлопот и волокиты.

Нет, а почему все-таки я вдруг стал это писать? О смерти не думаю. Сижу за столом, стараюсь работать, но бездельничаю. Помнишь ли ты сегодняшний день? Ты лежишь на раскладушке за домом. Жарко. Утром неожиданно мы поехали на дачу, хотя вчера только отсюда уехали, чтобы до отъезда в Коктебель не возвращаться. Может быть, ты не вспомнишь, что мы утром немножко поссорились. Какая дикость! Наверное, я был виноват, и наверное, ты стала раздражительной. Жаль. Как это можно нам с тобой вдруг не обнимать друг друга, а ссориться? А потом – не подступишься к тебе, и идут дни нашей единственной жизни. Родненькая моя, я так люблю тебя! Так не привык я к верности, к настоящности. И вдруг, все это получив, лезу в глупейшую бутылку по глупейшим поводам.

Так вот – раз уж написал такую странную бумагу, как завещание, – на тебе и мою клятву в любви. Никто ведь не знает, что я ее пишу. И ты ничего не знаешь. Я все про тебя понимаю, ценю тебя бесконечно человечески и женски, моя единственная на свете.

Целую твои коленки.

(А зачем тебе тогда, когда ты это прочтешь, мои клятвы и моя любовь, зачем?)

в Боткинскую больницу

Дорогая Юлия Владимировна!

Сейчас вечер. Ваше семейство на 50 процентов дрыхнет (Ленка), но другие 50 процентов думают о вас, скучают по вас и тоже идут дрыхнуть. Еще 50 процентов бегают по вольеру и задирают хвостик. Спокойной ночи, малыши!

Письмо в Боткинскую больницу

Родная моя, не знаю, как добрался, когда узнал. Не могу без тебя не то что жить – дышать. Я не знал до конца, как люблю тебя, что ты для меня. Ни одной минуты не буду без тебя, любимая, жить. Я тут с ума схожу от страха. Только будь здоровенькой, а все остальное я сделаю так в нашей жизни, чтобы ты чувствовала себя счастливой совсем-совсем. Отруби мне голову – я не могу вспоминать о вещах, которые тебя обижали, даже о самых микроскопических. Моя дорогая, самая красивая на свете, самая благородная, самая умная, жизнь моя, любимая моя, я Богу молюсь, будь здоровой скорее.

Телеграмма из Москвы

в Планерское

Главного не сказал. Дорогая, позвони в воскресенье шести вечера. Надо посоветоваться, а также послушать твой голос…

Прошло еще 6 лет, и я люблю тебя еще сильнее, еще вернее. Давно уже мы стали с тобой одним человеком (который может даже повздорить с самим собой по глупости, но разделиться, стать снова двумя не может). Ты обрати внимание, как я обнаглел, – раньше писал только о своих чувствах, а теперь расписываюсь за обоих и не боюсь, что ты опровергнешь. Спасибо тебе за все, жизнь моя.

Девочка моя родная! Вот ты ушла, а я, вместо того чтобы работать, раскрыл книжку твоих стихов и стал читать. Как будто впервые, как будто никогда не знал их – так я плакал над ними, так узнавал ту, что писала их, – удивительную, честнейшую, неповторимую. Броситься бы сейчас к тебе, рассказать об этом.

Но тебя нет, а когда придешь – смогу ли я объяснить тебе, как заново полюбил, и будет ли у тебя настроение понять это? Кланяюсь тебе в ножки, любимая моя, за все, за все. И прежде всего за стихи, которые я прочел, сам становясь под их светом лучше. Твой безымянный человек и любитель. Я тебя обожаю (франц.).

Ну вот, я пишу тебе. На этот раз по крайней нужде. Наверное, ты кинешь это письмо в корзину для мусора, но, думаю, прочитаешь до этого.

Я узнал, что на свете самое страшное: бессилие помочь, бессилие исправить, бессилие приблизиться к стоящему рядом любимому человеку, бессилие пожалеть его, когда пронзительно, по-человечески его жаль.

Слушай, Юленька, я дрянной, глупый, плохой человек. Но все это ведь только остатки. А сколько добра ты мне привила, сколько я понял – ведь был еще в миллион раз хуже. И главное, я узнал, что есть на свете Большая любовь. Такая, что случается только раз в сто лет и для одного из миллиона! И это в моей жизни случилось. Это ты так полюбила и я так полюбил. Только огромная разница в том, что ты светлый человек, а я весь был покрыт коростой мелкости, глупости, пакости. Я очень очистился возле тебя, но я все еще дрянь, все еще дурак…

Моя родная! Где взять силы, чтобы заставить тебя поверить мне, какую ничтожную жизнь я прожил бы, если б не ты. Я люблю тебя до самого своего последнего хрипа. Я люблю все твои недостатки, ей-богу, я их обожаю. Пойми, моя такая дорогая, я еще «развивающаяся страна» – и буду возле тебя становиться лучше, бережнее к тебе, к нашей любви. Будь еще великодушней, обнимись со мной, если сможешь… Юленька моя, наверное, я все написал не так, как надо бы. А как надо – кто скажет, чтобы выразить то, чего выразить не способен? Я люблю тебя, моя родная.

А теперь – бросай его в мусорное ведро.

Письмо из Италии

Сегодня день такой – утром отправились к мэру Сорренто, старику, которому принадлежит гигантский флот. Он читал по бумаге большую речь. Потом Сизов ему отвечал, потом пошел коктейль. Выпил на брудершафт со Смоктуновским. Больше, чем с остальными, говорю с Банионисом и его подружкой Вией Артмане (которая все время снимает на узкое кино). После мэра обедали в своей гостинице. А когда Ростоцкий сказал, что Друнина – моя жена, то две девицы из его фильма «А зори здесь тихие…» ахнули, зная тебя отлично. А третья не ахнула, потому что она дочь Маркова из СП и знала, какие у нас с тобой преступные связи. Девицы отдельно не только знали тебя как поэта, но, когда снималась картина, еще специально читали твои стихи, входя в образ… Сейчас 7 часов, пойду погуляю, а к 9 – в кино, где открывается фестиваль. Говорят, открывать его будет та самая дама, с которой я так постыдно опозорился на позапрошлом (или прошлом?) фестивале – Ира фон Фюрстенберг. Помнишь, это было накануне нашего отъезда в Сибирь (я тебя обожаю), она пришла с Сорди, а я о ней забыл и не представил, и она проторчала как статистка?

Кроме дикого количества машин среди «фиатов», «рено», «ситроенов» и «кадиллаков» здесь бегают прелестные извозчичьи лошадки, украшенные как на свадьбу, и соревнуются, кто наряднее.

На открытии будет картина Храбровицкого, которую я наконец посмотрю целиком. К сожалению, не будет «Соляриса», вместо него «Рублев».

Обнимаю тебя, беленькая. Ты мне как приглянулась, так и приглядываешься все время.

Письмо из Ленинграда

Моя дорогая дурочка! Только что поговорил с тобой по телефону, и мне стало грустно оттого, что я как-то не сумел тебе тепло ответить и ты закончила разговор не в таком настроении, как мне хотелось бы.

А между тем ты моя такая родная и дорогая. И только я огорчился в последний день в Москве, так и не поняв, что с тобой произошло. Неужели на тебя просто так накатывает плохое настроение или тут есть что-то, чего я по мужской нечуткости не понимаю?

А в общем, солнышко мое, так ли, иначе ли, я тебя очень люблю, и ты – мой дом на земле. Очень жаль, что смотрел «Лису и виноград» без тебя. Хороший спектакль, и хороший актер играет Эзопа (Полицеймако), и умная пьеса, что тоже не часто случается…

Низко кланяюсь. Я тебе говорю: ты – мой дом, а я – твоя собачья будка.

Телеграмма из Москвы

в Планерское

Сидел дома, занимался, и вот меня выстрелило срочно бежать на телеграф, сказать, что я тебя люблю, может быть, ты не знаешь или забыла.

Телеграмма из Москвы

в Планерское

Прошу считать эту телеграмму формальным объяснением в любви и с просьбой вашей руки, а если возможно, то и сердца. Давай с самого начала, согласен вздыхать и крутиться вокруг.

Родная моя, сегодня 8 Марта, я приехал на дачу. Нет у меня ни слов, ни таланта, чтобы рассказать, что я почувствовал, когда вошел в наш дом, когда увидел прорытые тобой дорожки, и знаки твоего присутствия повсюду, и пустую кормушку… Все твои птицы улетели – тихо, ни одной ангельской души. Я прежде всего кинулся заправлять салом сеточку. Семечек нет, и даже белого хлебца не привез. Как странно, противоестественно быть без тебя, моя любимая. Уже утром я нарастрогался в городе, когда слушал, как ты читала стихи, когда смотрел на тебя. У меня сейчас буквально разрывается сердце, и я не могу дождаться твоего возвращения. А это письмецо пусть тут лежит, на даче. Мало ли что, вдруг меня действительно не будет на свете, а ты его прочтешь и вспомнишь, что был такой толстый, противный человек, для которого ты была жизнью.

А ведь я, правда, никогда не думал, что могу так мучительно, до дна любить. Жил дурак дураком.

И что мне делать, чтобы ты была всегда счастлива, чтобы не спускалась на тебя тень никогда?

Телеграмма из Москвы

в Планерское

Поздравляю взятием столицы Крымского ханства. Я окружен блинчиками, сырниками, кислыми щами. Очень плохо переношу, что меня никто не ругает. Обнимаю.

Стало зрение сердца острее если сердце прошло через ад

Стало зрение сердца

После всех испытаний

Юлия Друнина

Если сердце болит – значит живо оно,
Только мертвому сердцу не больно.
Но ему и вовек полюбить не дано,
А дано только тлеть подневольно.

Пусть счастливой любовь может быть не всегда,
И приходит порою нежданно.
Можно все пережить, и не вечна беда,
Время ловко врачует все раны.

И тоску пережив, сердце любит и ждет,
И надежда на лучшее греет.
Может быть, в этот раз и ему повезет,
Ведь, по сути, любовь лотерея.

Если чувства теплы – сердце будет живым,
Невзирая на боль и обиды.
Лучше уж тосковать по тому, кто любим,
Чем жить с теми, кого ненавидишь.

Стало зрение сердца острее!

Стало зрение сердца
Острее,
Если сердце прошло
Через ад.
Дорогие,
Миритесь быстрее —
Не существенно,
Кто виноват.

Я прошу вас,
Давайте не будем
Рвать мосты за собой
Сгоряча.
Почему это
Близкие люди
Рубят прямо по душам
Сплеча?

Я прошу вас,
Поймите быстрее —
В битве душ
Победителей нет.
Стало зрение сердца
Острее
После всех испытаний
И бед.
*************************
Юлия Друнина

Если сердце болит – значит живо оно,
Только мертвому сердцу не больно.
Но ему и вовек полюбить не дано,
А дано только тлеть подневольно.
Пусть счастливой любовь может быть не всегда,
И приходит порою нежданно.
Можно все пережить, и не вечна беда,
Время ловко врачует все раны.
И тоску пережив, сердце любит и ждет,
И надежда на лучшее греет.
Может быть, в этот раз и ему повезет,
Ведь, по сути, любовь лотерея.
Если чувства теплы – сердце будет живым,
Невзирая на боль и обиды.
Лучше уж тосковать по тому, кто любим,
Чем жить с теми, кого ненавидишь.
*********************************
Если сердце болит-не излечит
Айболит!Душу не излечит.

Юлия Друнина — Стало зрение сердца: Стих

Стало зрение сердца
Острее,
Если сердце прошло
Через ад…
Дорогие,
Миритесь быстрее-
Не существенно,
Кто виноват.

Я прошу вас,
Давайте не будем
Рвать мосты за собой
Сгоряча…
Почему это
Близкие люди
Рубят прямо по душам
Сплеча?

Я прошу вас,
Поймите быстрее-
В битве душ
Победителей нет.
Стало зрение сердца
Острее
После всех испытаний
И бед.

• Следующий стих → Валерий Брюсов — Я люблю большие дома
• Предыдущий стих → Валерий Брюсов — Я вырастал в глухое время

Читать похожие стихи:

Популярные тематики стихов

Огромная база, сборники стихов известных русских и зарубежных поэтов классиков в Антологии РуСтих | Все стихи | Карта сайта | Контакты

Все анализы стихотворений, публикации в литературном блоге, короткие биографии, обзоры творчества на страницах поэтов, сборники защищены авторским правом. При копировании авторских материалов ссылка на источник обязательна! Копировать материалы на аналогичные интернет-библиотеки стихотворений — запрещено. Все опубликованные стихи являются общественным достоянием согласно ГК РФ (статьи 1281 и 1282).

Юлия Друнина Стало зрение сердца Острее, Если сердце прошло Через

Стало зрение сердца
Острее,
Если сердце прошло
Через ад.
Дорогие,
Миритесь быстрее-
Не существенно,
Кто виноват.

Я прошу вас,
Давайте не будем
Рвать мосты за собой
Сгоряча.
Почему это
Близкие люди
Рубят прямо по душам
Сплеча?

Я прошу вас,
Поймите быстрее-
В битве душ
Победителей нет.
Стало зрение сердца
Острее
После всех испытаний
И бед.

Стало зрение сердца острее если сердце прошло через ад

Не встречайтесь с первой любовью,
Пусть она останется такой-
Острым счастьем, или острой болью,
Или песней, смолкшей за рекой.

Не тянитесь к прошлому, не стоит-
Всё иным покажется сейчас.
Пусть хотя бы самое святое
Неизменным остаётся в нас.

Как объяснить слепому,
Слепому, как ночь, с рожденья,
Буйство весенних красок,
Радуги наважденье?

Как объяснить глухому,
С рожденья, как ночь, глухому,
Нежность виолончели
Или угрозу грома?

Как объяснить бедняге,
Рождённому с рыбьей кровью,
Тайну земного чуда,
Названного Любовью?

Капели, капели
Звенят в январе,
И птицы запели
На зимней заре.
На раме оконной,
Поверив в апрель,
От одури сонной
Опомнился шмель:
Гудит обалдело,
Тяжёлый от сна.
Хорошее дело-
Зимою весна!
О солнце тоскуя,
Устав от зимы,
Ошибку такую
Приветствуем мы.
Помедли немножко,
Январский апрель!
. Трёт ножку о ножку
И крутится шмель.

И нам ошибаться
Порою дано-
Сегодня мне двадцать
И кровь как вино.
В ней бродит несмело
Разбуженный хмель.
Хорошее дело-
Зимою апрель!

— Рысью марш!-
Рванулись с места кони.
Вот летит карьером наш отряд.
— Ну, а всё же юность не догонишь!-
Звонко мне подковы говорят.

Всех обходит школьница-девчонка,
Ветер треплет озорную прядь.
Мне подковы повторяют звонко:
«Всё напрасно
Юность догонять!»

Не догнать?
В седло врастаю крепче,
Хлыст и шпоры — мокрому коню.
И кричу в степной бескрайний вечер:
— Догоню!
Ей-богу, догоню!

Стало зрение сердца
Острее,
Если сердце прошло
Через ад.
Дорогие,
Миритесь быстрее-
Не существенно,
Кто виноват.

Я прошу вас,
Давайте не будем
Рвать мосты за собой
Сгоряча.
Почему это
Близкие люди
Рубят прямо по душам
Сплеча?

Я прошу вас,
Поймите быстрее-
В битве душ
Победителей нет.
Стало зрение сердца
Острее
После всех испытаний
И бед.

Как седина в кудрях,
В листве осенней
Уже мелькает золото-
Не зря.
В стогах,
В разбросанном покуда сене-
Щемящие приметы сентября.

И каркают вороны оголтело
О том, что скоро
Улетят стрижи.
Как незаметно
Лето пролетело,
Как незаметно
Промелькнула жизнь!

Безумно страшно за Россию,
И обоснован этот страх.
Как обескровлен, обессилен
Колосс на глиняных ногах!

Нет, жизнь свою отдать не страшно,
Но что изменится, скажи?
Стоит почти столетье башня
На реках крови, море лжи.

В БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОЙ СТОЛОВОЙ

Давным-давно
Сгорела наша осень,
И заметает память снег густой.
Совсем не милосердия
Мы просим-
Мы просим справедливости простой.

Мы вдовы тех,
Кого зовут «герои»,
Кто пал в Орле, у Волги, у Карпат.
Но почему
Так свысока порою
На нас, старушек,
Юные глядят?

Опала жизнь,
Как парашютный купол,
Судьба проехалась по нам,
Как плуг.
Слезинки падают
В тарелку супа,
И ложку поднесёшь ко рту
Не вдруг.

Сегодня мы
Голодными не ляжем.
Похоже, что и завтра.
Дай-то Бог!
Для памяти
Об этом дне завяжем
На штопаном платочке узелок.

Пускай давно
Сгорела наша осень.
Пусть заметает память
Снег густой-
Совсем не милосердия мы просим,
Мы просим
Справедливости простой.

Обманут, унижен, забит,
Всё сносит, всё терпит народ.
Терпение — что динамит:
Чем больше — страшнее рванёт!

Я боюсь просыпаться ночью,
Не уснёшь до утра потом.
Будешь слушать, как мыши точат
Одряхлевший, холодный дом.
Будешь слушать, как ветер вьюжит,
Голосит про окопный край.
Отчего же такая стужа,
Словно кто-то не верит в май?
Словно я перестала верить,
Что в одну из весенних дат
Неожиданно охнут двери
И, бледнея, войдёт солдат.

На исходе сумрачного дня
Тёплый луч вдруг обласкал меня.
Пробежал легко по волосам,
Хоть того и не заметил сам.
Тёплый луч, скользни по мне потом-
Над моим заброшенным крестом.