Противником этой точки зрения является с

1. Современное состояние вопроса о дородовом человеческом коллективе. Проблема кровнородственной семьи.

Мы не будем останавливаться на тех взглядах, которые имели хождение среди советских ученых в 20-х и начале 30-х годов, когда возникновение рода относилось к концу верхнего палеолита, мезолиту и даже неолиту. В настоящее время общепризнанно в советской науке, что род возник при переходе к верхнему палеолиту и что, следовательно, временем дородового состояния человечества является ранний палеолит, включающий в себя шелльскую, ашельскую и мустьерскую эпохи. Однако в вопросе о том, что из себя представляет дородовой коллектив, такое единство мнений отсутствует. Можно выделить три основные точки зрения по этому вопросу.

Первая точка зрения состоит в том, что вплоть до возникновения рода человеческим коллективом было первобытное стадо, в котором па протяжении всего периода его развития существовал промискуитет. Род возник непосредственно из предшествовавшего ему состояния неупорядоченного общения полов. Сторонниками этой точки зрения являются А.М.Золотарев (1940а, 19406, 1964), С.П.Толстов (1946, 1950а, 1951) и С.А.Токарев (1946).

Согласно второй точке зрения, в дородовом состоянии человечества следует выделить две стадии развития, из которых лишь первая характеризуется состоянием промискуитета. Наиболее ярко эта точка зрения представлена работами В.И.Равдоникаса (1934а, 1939, I). Основным признаком первобытного стада В.И.Равдоникас считал промискуитет. Так как, по его мнению, неупорядоченное общение полов имело место только у питекантропов и синантропов, то термин „первобытное стадо» он относил к коллективам лишь этих первобытных людей. Первобытное человеческое стадо существовало, по его мнению, в течение дошелльской, шелльской, отчасти ашельской эпох (1939, I, с. 154, 161). В ашельскую эпоху на смену первобытному стаду питекантропов и синантропов пришел коллектив неандертальцев, в котором существовал запрет половых отношений между людьми, принадлежавшими к разным поколениям, т. е. коллектив с кровнородственной семьей. Временем существования первобытной общины с кровнородственной семьей были поздний ашель и мустье. (с. 183–184). На грани позднего палеолита она уступила место роду (с.206–208).

Аналогичная точка зрения излагалась во втором издании работы П.П.Ефименко „Первобытное общество» (1938). Единственное отличие взглядов последнего от взглядов В.И.Равдоникаса состояло лишь в том, что в его работе объединение неандертальцев именовалось не „первобытной общиной с кровнородственной семьей», а „эндогамной коммуной с кровнородственной семьей». В настоящее время сторонником этой точки зрения является В.Ф.Зыбковец (1961). Вариант данной точки зрения представляют взгляды В.С.Сорокина (1951), утверждающего, что на смену первобытному стаду пришла первичная эндогамная родовая община с кровнородственной семьей и лишь из последней возник род. Близка к этому взгляду Н.А.Тих (1956), противопоставляющая в своей схеме периодизации первобытное стадо питекантропов и синантропов первобытному обществу неандертальцев.

Третья точка зрения соединяет в себе черты первой и второй. Сторонники ее, с одной стороны, утверждают, что роду непосредственно предшествовало первобытное стадо, а с другой — выделяют в развитии последнего две стадии, из которых первая, охватывающая время питекантропов и синантропов— шелль, ранний ашель, — характеризуется наличием промискуитета, а вторая, — обнимающая время неандертальцев — поздний ашель и мустье, — существованием кровнородственной семьи. Таковы взгляды П.И.Борисковского (19506, 1957а), М.О.Косвена (1957), А.П.Окладникова (1949; „Всемирная история», 1955, 1, с. 33, 46). В третьем издании своего „Первобытного общества» (1953) к этой точке зрения примкнул и П.П.Ефименко, хотя и не вполне последовательно. С одной стороны, он характеризует весь период, предшествующий роду, как эпоху первобытного стада (с. 14, 19, 304 и др.), с другой — называет первобытным стадом лишь объединения питекантропов и синантропов, противопоставляя им объединение неандертальцев, именуемое им „первобытной кровнородственной общиной» (с. 16, 148,216, 241–244 и др.).

Кроме изложенных выше трех основных, существует еще несколько точек зрения, не имеющих распространения (Жаков, 1933, 1934а, 19346; Поршнев, 1955в, 1958а, 19586; Чулков, 1958; Анисимов, 1958а, 1959).

Точка зрения, согласно которой роду предшествовало не состояние неупорядоченного общения полов, а кровнородственная семья, в обоих своих вариантах имела и имеет особое распространение среди археологов. Однако никаких археологических данных, которые свидетельствовали бы о существовании в прошлом кровнородственной семьи, не имеется. Все археологи либо глухо говорят о данных этнографической науки, свидетельствующих о существовании этой формы семейно-брачных отношений, либо прямо ссылаются на авторитет Л.Моргана и Ф Энгельса. На авторитет последних ссылаются и те из этнографов, которые придерживаются данной точки зрения.

Как известно, положение о существовании кровнородственной семьи, встречающееся в работе Ф.Энгельса „Происхождение семьи, частной собственности и государства», заимствовано им у Л.Моргана. Поэтому, чтобы выяснить, насколько верной является точка зрения, согласно которой роду предшествовала кровнородственная семья, нужно обратиться к трудам последнего и выяснить, на основании каких данных пришел он к выводу о существовании такой стадии в развитии семейно-брачных отношений.

Крупнейшим вкладом Л.Моргана в этнографию является введение им в эту науку нового очень важного объекта исследования — систем родства. Он первый показал значение систем родства как первоклассного источника по истории брака и семьи. Основная мысль, выдвинутая и обоснованная Л. Морганом, состояла в том, что каждая система родства представляет собой не что иное, как отражение тех семейно-брачных отношений, которые фактически существовали во время ее возникновения. Указывая на тесную связь систем родства с общественными отношениями, Л.Морган в то же время подчеркивал, что вследствие отставания развития систем родства от эволюции семейно-брачных отношений соответствия между существующими на данном этапе системами родства и формами брака и семьи может и не быть. Системы родства могут сохраняться длительное время и после смены вызвавших их к жизни семей-но-брачных отношений новыми. В таких случаях путем анализа систем родства, находящихся в противоречии с существующими семейно-брачными отношениями, можно восстановить предшествовавшую этим отношениям форму брака и семьи. Выдвинутое Л.Морганом положение о системах родства как отражении общественных, именно брачно-семейных, отношений было высоко оценено К.Марксом и Ф.Энгельсом. Все последующее развитие этнографической науки полностью подтвердило правоту Л.Моргана в этом вопросе.

Все существующие системы родства Л.Морган свел к двум основным типам. Этими типами являются: описательные системы родства, к числу которых относятся системы родства большинства цивилизованных народов, и классификационные системы, являющиеся характерными для народностей и племен, находящихся на стадии доклассового общества[42]. Основное внимание Л.Морган уделял классификационным системам родства, среди которых ой выделил две разновидности: турано-ганованскую систему родства и малайскую,

Турано-ганованскую систему родства Л.Морган нашел у американских индейцев. В результате его дальнейших исследований выяснилось, что эта система характерна для всех народов, имеющих родовую организацию. Обнаружилось также, что у всех этих народов существовавшие брачные отношения находились в противоречии с турано-ганованской системой родства. У всех у них существовал парный брак и парная семья, в то время как в турано-ганованской системе родства нашли отражение такие отношения, которые могли иметь место лишь при групповом браке. Это позволило Л.Моргану сделать вывод, что у всех племен, у которых была обнаружена турано-ганованская система родства, парной семье предшествовала семья, основанная на групповом браке. Когда он сделал такой вывод, перед ним естественно стал вопрос, не сохранилась ли такая семья у народов, стоявших на более низком уровне развития.

Анализ уровня развития материальной культуры племен, у которых были обнаружены развитая родовая организация, парный брак и турано-ганованская система родства, привел Л.Моргана к выводу, что самые примитивные из них стоят во всяком случае не ниже высшей ступени дикости. Из этого следовало, что групповой брак нужно было искать у народов, стоящих не выше средней ступени дикости. К этой ступени Л.Морганом были отнесены, как уже указывалось, австралийцы и полинезийцы. Мы уже говорили о тех причинах, которые заставили Л.Моргана отнести полинезийцев вообще, гавайцев в частности, к средней ступени дикости и рассматривать их как находящихся на стадии, предшествовавшей возникновению родового строя. С этими выводами не расходились сведения о форме брака и семьи на Гавайских островах, которые были почерпнуты Л.Морганом из книг и писем американских миссионеров. Американские церковники, подвизавшиеся на Гавайях, очень много писали и говорили о полной безнравственности туземцев, об их беспримерной развращенности, нашедшей, в частности, выражение в обычае пуналуа, заключавшемся, по их утверждениям, в том, что группа мужчин состояла в брачных отношениях с группой женщин.

Базируясь на этих данных, Л.Морган пришел к выводу, что на Гавайских островах еще в XIX в. существовал групповой брак и соответствующая ему форма семьи, которую он назвал семьей пуналуа. Свое представление о пуналуальной семье Л.Морган составил на основе сообщений миссионеров и анализа турано-ганованской системы родства. Эта семья, по его мнению, основывалась на групповом браке нескольких сестер, родных и отдаленных ступеней родства, с мужьями каждой из них, причем общие мужья не были обязательно в родстве друг с другом, или на групповом браке нескольких братьев, родных и более отдаленных ступеней родства, с женами каждого из них, причем эти жены не были обязательно в родстве друг с другом, хотя это часто бывало в обоих случаях. Семья пуналуа, по Л.Моргану, дала начало роду.

В пуналуальной семье Л.Морган нашел те отношения, которым соответствовала турано-ганованская система родства. Но система родства гавайцев была не турано-ганованской, а малайской. Малайская система родства находилась в противоречии с теми семейно-брачными отношениями, которые, как полагал Л.Морган, существовали у гавайцев, — отношениями пуналуа. Отсюда следовало, что она возникла на основе семьи более древней, чем семья пуналуа. Малайская система родства была, несомненно, более простой, чем турано-ганованская, она была проще всех остальных систем родства. Это, по мнению Л.Моргана, неопровержимо свидетельствовало о том, что малайская система является самой примитивной из всех могущих существовать систем родства, является самой древней, первоначальной системой. Из этого в свою очередь вытекало, что соответствующая малайской системе форма семьи является самой древней, первоначальной. На основе анализа малайской системы родства Л.Морган попытался реконструировать эту древнейшую, по его мнению, форму семьи, возникшую непосредственно из первобытного состояния неупорядоченного общения полов. Тот факт, что гаваец своими детьми называл не только собственных детей, но и детей своих братьев и сестер, позволил Л.Моргану сделать вывод, что формой брака, на которой основывалась древнейшая форма семьи, был групповой брак между братьями и сестрами, родными и отдаленных ступеней родства. Эту гипотетическую форму семьи Л.Морган назвал кровнородственной семьей.

Так на основе анализа систем родства и имевшегося в его распоряжении материала о брачно-семейных отношениях разных племен и народностей была создана Л.Морганом его схема развития форм брака и семьи и эволюции систем родства. Самой ранней формой объединения людей он считал орду, живущую в промискуитете. Из этого состояния довольно рано в результате запрета половых отношений между лицами, принадлежащими к разным поколениям, возникла кровнородственная семья и вместе с ней малайская система родства. Результатом последовавшего в дальнейшем исключения из брачного общения братьев и сестер явилась смена кровнородственной семьи пуналуальной семьей. Она не сразу привела к изменению малайской системы родства и превращению ее в турано-ганованскую. Это произошло лишь с возникновением из семьи пуналуа рода. Дальнейшее развитие родовой организации повлекло за собой смену семьи пуналуа парной семьей. Турано-ганованская система родства надолго пережила породившую ее форму семьи. Лишь с превращением парной семьи в моногамную она уступила место описательным системам родства.

С самого начала слабейшим местом в моргановской схеме была кровнородственная семья. Никаких иных доказательств ее былого существования, кроме указания на малайскую систему родства, Л.Морган привести не мог. Но малайская система родства сама по себе не являлась достаточным основанием для такого вывода. Более того, как неоднократно отмечалось, целый ряд ее особенностей был несовместим с признанием ее отражением отношений, которые должны были существовать в кровнородственной семье (А.Максимов, 1908а, с.2–3; Золотарев, 1940а, с. 145). В малайской системе родства имелись различные термины для сестры и для жены, для брата и для мужа (Л.Морган, 1934а, с.235, 243). Между тем при тех порядках, которые должны были существовать в кровнородственной семье, когда братья женились на сестрах, жена и сестра совпадали в одном лице и должны были обозначаться одним термином, так же как брат и муж. Несовпадение этих терминов, совершенно не объяснимое с точки зрения гипотезы кровнородственной семьи, Л.Морган обошел полным молчанием.

Сильный удар как по гипотезе кровнородственной семьи, так и по представлениям Л.Моргана о семье пуналуа был нанесен, когда раскрылась вся ошибочность его взгляда на полинезийцев, как на один из самых примитивных народов, когда выяснилось, что гавайцы давно уже миновали стадию родового строя и переживали эпоху раннеклассового общества. Ошибочным также явилось утверждение Л.Моргана, что у гавайцев существовал групповой брак. Выяснилось, что Л.Морган был введен в заблуждение своими информаторами — американскими миссионерами, которые в стремлении очернить гавайцев и представить их настоящими дикарями не останавливались перед прямыми измышлениями (Тумаркин, 1954, с.113–116). Господствующей формой брака на Гавайских островах был парный брак, начинавший превращаться в моногамный (Rivers, 1932, р.60; Тумаркин, 1954, с.110; „Народы Австралии и Океании», 1956, с.653). Наряду с парным браком существовало и многоженство, распространенное лишь в среде знати. Встречались и отдельные случаи многомужества, которое было привилегией женщин особо знатного происхождения (Тумаркин, 1954, с.111; 1957, с.204). Никакого группового брака у гавайцев не было. Вполне естественно, что у них не было и не могло быть семьи, описанной Л.Морганом под названием семьи пуналуа.

Все это не могло не поставить под сомнение утверждение Л.Моргана о том, что система родства, существовавшая у гавайцев, является самой древней из всех существующих, не могло не повлечь за собой пересмотра вопроса об отношении малайской (гавайской) и турано-ганованской систем родства.

Характерной чертой турано-ганованской системы родства, отличающей ее от малайской, является резкое разграничение материнской и отцовской линии родства. В турано-ганованской системе родственники с материнской стороны именуются иначе, чем родственники с отцовской. Существую) различные термины для обозначения брата отца и брата матери, сестры отца и сестры матери и т. п. (Rivers, 1914а, р.72–73; 1932, р.59–61). Крупнейший английский этнограф У.Риверс (Rivers, 1914а, р.71–72) убедительно показал, что эта и другие особенности турано-ганованской системы родства находят свое объяснение в родовой организации общества, что турано-ганованская система родства по своему существу является клановой (родовой) системой. Род, как известно, экзогамен и поэтому унилатерален, принадлежность к роду считается либо только по матери (материнский род), либо только по отцу (отцовский род). Родственники по материнской линии и родственники по отцовской линии никогда не могут принадлежать к одному роду, они всегда являются членами разных родов. Это и находит свое отражение в существовании различных терминов для обозначения родственников по матери и отцу.

В малайской системе отцовская и материнская линии не различаются. Для обозначения родственников по отцу и родственников по матери применяются одни и те же термины. Брат матери называется так же, как брат отца и т. д. Малайская система родства несовместима с родовой организацией общества Она могла быть отражением либо дородовой стадии развития, как полагал Л.Морган, либо послеродовой. Гавайцы находились на ступени классового общества, родовой строй у них уже разложился. Уже из этого естественно напрашивается вывод, что в малайской системе родства нашла отражение не дородовая, а послеродовая ступень развития. Но имеются и другие более убедительные данные, свидетельствующие в пользу этого положения. Эти данные были приведены в работах У.Риверса (Rivers, 1907, 1914а. 1932), впервые выдвинувшего и обосновавшего положение о том, что малайская (гавайская) система родства возникла из предшествовавшей ей турано-ганованской в результате упрощения последней и что причиной превращения турано-ганованской системы родства в малайскую является разложение родового строя и исчезновение экзогамии. Положение В Риверса о вторичном характере малайской системы родства нашло поддержку и дальнейшее обоснование в работах Дж. Фрезера (Frazer, 1914, II, р.171), Л.Л.Штернберга (1933а, с. 152 сл.), А.М.Золотарева (1940а. 19406, с.29–31), С.А.Токарева (1929, 1933, 1946), Д.А.Ольдерогге (1905, 1958).

Особенно наглядно и убедительно положение о вторичном характере малайской системы родства было обосновано на материалах этнографии народов Океании. На островах Фиджи существовала система родства турано-ганованского типа. В системах родства Онтонг-Джава, Тикопия и Тонга наблюдается сочетание малайских и турано-ганованских черт. В ротуманской системе отцовская и материнская линии почти совсем сливаются. Гавайская и маорийская системы родства являются классическими образцами систем малайского типа. Перед нами непрерывный генетический ряд, связывающий фиджийскую систему родства с гавайской, системы турано-ганованского типа с системами малайского типа. В каком же направлении идет развитие в этом ряду — от турано-ганованских систем родства к малайским или, наоборот, от малайских к турано-ганованским? Исчерпывающий ответ на этот вопрос дают данные сравнительной этнографии.

На островах Фиджи существовала родовая организация. На островах Онтонг-Джава и Тикопия приближался к завершению процесс разложения родового строя. Гавайцы стояли на вершине социального и культурного развития народов Океании. Родовой строй и экзогамия у них давно исчезли. Таким образом, на материалах океанийской этнографии наглядно прослеживается, как „по мере упадка родового строя и исчезновения экзогамии теряет смысл и исчезает противопоставление родственников матери родственникам отца, отцовская и материнская линии сливаются, турано-ганованская система превращается в малайскую» (Золотарев, 1940а, с. 156–157). Убедительнейшим доказательством того, что малайская система родства представляет позднейшее образование, является факт ее распространения исключительно лишь среди народов с разложившейся родовой организацией: гавайцев, маори, ротуманцев, даяков Калимантана, иго-ротов, малайцев Сулавеси и Молуккских островов, эве, дагомейцев, йоруба, ибо, чукчей, коряков, юкагиров (Штернберг, 1933а, с. 152–158; Золотарев, 1934, с.36–38; 1940а, с. 152–153; Вдовин, 1948, с.58–59; Ольдерогге, 1951, с.32–44).

С доказательством вторичного характера малайской системы родства гипотеза кровнородственной семьи, как совершенно справедливо указывал У.Риверс (Rivers, 1907), лишилась единственного своего обоснования. Уже сам по себе тот факт, что рухнуло все, основываясь на чем построил Л.Морган гипотезу кровнородственной семьи, что не осталось никаких данных в пользу того, что эта форма семьи когда-либо вообще существовала, дает достаточное основание для вывода о необходимости отказа от этой гипотезы. Но это далеко не единственное основание для такого вывода.

Этнографическая наука в настоящее время располагает фактами, убедительно говорящими о том, что запрет половых отношений между лицами, принадлежащими к разным поколениям, не является первой формой брачного запрета, что исключение из взаимных брачных отношений лиц разных поколений произошло не до возникновения экзогамии, а после ее возникновения, после появления рода. Об этом, в частности, свидетельствует широкое распространение в этнографическом мире браков между лицами разных поколений и явная архаичность этой формы брачных отношений (Золотарев, 1940а, с.157–169). Этот факт, находящийся в непримиримом противоречии с гипотезой кровнородственной семьи, не могут не признать и ее сторонники (Кричевский, 1934в, Косвен, 1946а).

Всем приведенным выше доводам противников гипотезы кровнородственной семьи ее сторонники ничего по существу противопоставить не могут. Большинство советских ученых, продолжающих в полном согласии с Л.Морганом рассматривать кровнородственную семью как определенный этап в развитии семейно-брачных отношений, даже ничего и не пытаются противопоставить этим доводам: они пишут так, как если бы вообще никаких возражений против этой гипотезы выдвинуто не было (Равдоникас, 1939, 1, с. 161, 168, 183–185; Окладников, 1949, с.80; „Всемирная история», 1955, I, с.33, 46; Ефименко, 1953, с.244; Косвен, 1957, с.25, 126; Зыбковец, 1959, с.244).

Лишь этнограф Е.Ю.Кричевский в свое время сделал попытку отстоять гипотезу кровнородственной семьи. „Он, — писал Е.Ю.Кричевский (1934а, с.40–41), критикуя У.Риверса, — аргументирует свою точку зрения тем фактом, что ряд народов, имеющих гавайскую систему родства в целом или в ее отдельных элементах, либо находятся на поздней стадии развития родового строя (австралийские курнаи, обитатели островов Торресова пролива), либо уже потеряли родовую экзогамию (полинезийцы). Он указал, что гавайцы стоят на более высокой ступени развития, чем это казалось Моргану, и что они знали в свое время и гончарное производство и металлургию. Однако даже если принять эти все факты, то говорят ли они о позднем и вторичном характере гавайской системы родства? Думать так, значит стоять на грубо-эволюционистской точке зрения и не учитывать возможности неравномерного развития отдельных сторон общественной жизни и, в частности, отставания надстроек от развития базиса и неравномерной степени сохранения их в качестве пережитков. Думать так, значит не учитывать руководящего указания Энгельса, что не грубость, а степень сохранения старых кровных связей является показателем первобытного состояния. И если среди гавайских туземцев еще до половины XIX в. сохранялась пуналуальная семья, как вырождающаяся форма группового брака, почему там не могла уцелеть еще более древняя система родства».

Те же самые доводы были приведены ПИ.Борисковским (І957а, с. 139–140). Неубедительность возражений Е.Ю.Кричевского и П.И.Борисковского в свете приведенных выше данных этнографии очевидна. Как уже указывалось, поздний характер гавайской системы родства доказан, твердо установлено также, что у гавайцев не было ни группового брака, ни семьи пуналуа.

Большинство ученых, являющихся сторонниками теории кровнородственной семьи, пытаются опереться на Ф.Энгельса. Однако Ф.Энгельс не был ни создателем, ни безоговорочным последователем этой гипотезы. Если в первом издании „Происхождения семьи, частной собственности и государства» он полностью присоединяется ко взглядам Л.Моргана на кровнородственную семью, то в четвертом, ознакомившись с исследованиями Л.Файсона и А.Хауитта, он видоизменяет свою точку зрения. Обратив внимание на тот факт, что двухклассовая (двухфратриальная) система австралийцев в том виде, как мы ее знаем, не ставит препятствий для брачных отношений между лицами, принадлежащими к разным поколениям, Ф.Энгельс указывает на возможность возникновения этой системы непосредственно из состояния промискуитета. „Таким образом, — пишет он, — или эта организация возникла в ту пору, когда, при всем смутном стремлении ограничить кровосмешение, люди не видели еще ничего особенно ужасного в половых связях между родителями и детьми, — и в таком случае система классов возникла непосредственно из состояния неупорядоченных половых отношений, — или же половая связь между родителями и детьми была уже воспрещена обычаем к моменту возникновения брачных классов, и в таком случае современное состояние указывает на существование перед тем кровнородственной семьи и представляет первый шаг к отказу от нее. Последнее более вероятно. Насколько мне известно, примеров брачных отношений между родителями и детьми в Австралии не приводится…» (Соч., т.21, с.48. Подчеркнуто мною.—Ю. С.) Ф.Энгельс, как видно из приведенного выше, допускает две равноправные гипотезы: одну — отрицающую кровнородственную семью, другую — признающую ее. Гипотезу кровнородственной семьи он принимает условно, поскольку ему неизвестны факты, ей противоречащие. Для Ф.Энгельса, таким образом, вопрос о том, существовала или не существовала кровнородственная семья, не является вопросом принципиального характера.

К этому добавим, что вызывала у Ф.Энгельса серьезные сомнения и семья пуналуа. Если в нервом издании своей работы он примыкает ко взгляду Л. Моргана на пуналуальную семью как на всеобщую стадию в развитии семейно-брачных отношений, то в дальнейшем он отходит от такой точки зрения. В четвертом издании своего труда Ф.Энгельс неоднократно подчеркивает, что семья пуналуа всего лишь одна из многих форм семьи, основанной на групповом браке, что суть не в семье пуналуа, а в групповом браке. „Когда Морган писал свою книгу, — указывает Ф.Энгельс в четвертом издании (с.47), — наши сведения о групповом браке были еще весьма ограничены. Кое-что было известно о групповых браках у организованных в классы австралийцев, и, кроме того, Морган уже в 1871 г. опубликовал дошедшие до него данные о гавайской пуналуальной семье… Понятно поэтому, что Морган рассматривал ее как ступень развития, которая необходимо предшествовала парному браку, и приписывал ей всеобщее распространение в древнейшее время. С тех пор-мы ознакомились с целым рядом других форм группового брака и знаем теперь, что Морган здесь зашел слишком далеко». При подготовке четвертого издания своего труда Ф.Энгельс везде, где это было возможно, слова „семья пуналуа» заменил словами „групповый брак» (Винников, 1936).

Как мы видели выше, Ф.Энгельс был прав в своих сомнениях. Кровнородственная семья и семья пуналуа действительно были слабейшими местами в моргановской схеме развития семейно-брачных отношений. Подмечены были эти слабые места в схеме Л.Моргана и К.Марксом. Как показывает конспект „Древнего общества», принадлежащий перу К.Маркса, последний отнюдь не был сторонником положения Л.Моргана о том, что роду предшествовали три стадии развития (промискуитетная орда, кровнородственная семья и семья пуналуа). „По своему происхождению род, — читаем мы в конспекте, — древнее моногамной и синдиасмической семей; в сущности он является современником пуналуальной семьи, но ни одна из этих форм семьи не служила основанием рода. Каждая семья, безразлично, архаическая или более развитая, находилась наполовину внутри, наполовину вне данного рода, так как муж и жена принадлежали к различным родам. Но род необходимо возникает из группы с беспорядочными половыми сношениями, только после того, как внутри этой группы от брака начинают отстраняться братья и сестры, из недр ее может вырасти род, но не раньше. Предпосылкой рода является выделение братьев и сестер (родных и боковых) из среды других кровных родственников. Род, раз возникнув, продолжает оставаться единицей общественной системы, в то время как семья подвергается большим изменениям» (Маркс, 1941, с. 135).

Что прежде всего привлекает внимание в этом отрывке, это содержащаяся в третьем предложении мысль о том, что род непосредственно возник из группы с беспорядочными половыми сношениями, мысль, находящаяся в полном противоречии с основными положениями работы Л.Моргана. Сравнивая эту выдержку из конспекта с соответствующим местом „Древнего общества» (1934а, с. 132, третий абзац сверху), мы видим, что если первое, второе, пятое предложения содержат изложение мыслей Л.Моргана, то ничего подобного тем положениям, которые содержатся в третьем и четвертом предложениях, мы в работе Л.Моргана не находим. Положение о том, что род возник из группы с неупорядоченными половыми сношениями, целиком принадлежит К.Марксу. К.Маркс, таким образом, отвергает кровнородственную семью и семью пуналуа как стадии, предшествовавшие роду; роду, по его мнению, непосредственно предшествовала группа с промискуитетом, которую он в другом месте конспекта (с.9) назвал ордой с беспорядочными половыми сношениями. Эти мысли К.Маркса получили полное подтверждение в ходе развития этнографической науки.

Но если утверждение Л.Моргана о том, что роду предшествовала кровнородственная семья и семья пуналуа, оказалось ошибочным, то осталось незыблемым и получило полное подтверждение его положение о коллективе с беспорядочными отношениями полов, как древнейшей форме объединения людей, о промискуитете, как исходной стадии в развитии семейно-брачных отношений[43]. С исчезновением кровнородственной семьи и семьи пуналуа как стадий, стоящих между древнейшей формой объединения людей и родом, коллектив, который Л.Морган именовал ордой, живущей в промискуитете, оказался прямо предшествующим роду. Положение о том, что род непосредственно возник из состояния неупорядоченного общения полов, подтверждается всем ходом развития этнографической науки. Таким образом, в первобытном стаде вплоть до его превращения в род существовали промискуитетные отношения. На всем протяжении времени своего существования первобытное человеческое стадо было промискуитетным коллективом. Разделяемая целым рядом советских ученых точка зрения, согласно которой роду предшествовало объединение с кровнородственной семьей, в обоих своих вариантах не имеет под собой основания и не может быть признана правильной.

Возникает вопрос, чем объяснить довольно широкое распространение среди советских ученых давно уже не имеющей под собой основания гипотезы кровнородственной семьи. Причин несколько. Одна из них состоит в том, что данная гипотеза, будучи изложенной в работе Ф.Энгельса, многими учеными рассматривалась как необходимая составная часть марксистского взгляда на развитие брака и семьи. Соответственно всякая критика этой гипотезы расценивалась чуть ли не как ревизия марксизма. Другая, неразрывно связанная с ней, заключалась в том, что многие ученые, не являвшиеся специалистами в области этнографии, почти совсем ничего не знали о тех возражениях, которые были выставлены против гипотезы кровнородственной семьи. За последние полвека на русском языке было опубликовано всего лишь восемь работ, в которых отмечалась выявившаяся в ходе развития науки несостоятельность гипотезы кровнородственной семьи (Токарев, 1929, 1946: Золотарев, 1940а, 19406; Левин, 1951; Толстов, 1951; Ю.Семенов, 1959; „Ф.Энгельс и проблемы современной этнографии», 1959), причем лишь в двух из этих работ (Золотарев, 1940а, Ю.Семенов, 1959) были изложены основные возражения против этой гипотезы и она была подвергнута обстоятельной критике.

Однако главная причина популярности гипотезы кровнородственной семьи, особенно среди археологов, состояла в том, что имеющийся в их распоряжении материал свидетельствовал о каком-то сдвиге в развитии общественных отношений, имевшем место в ашельскую эпоху раннего палеолита, о существовании какого-то довольно значительного различия между объединениями питекантропов и синантропов, с одной стороны, и коллективами неандертальцев — с другой. В коллективах питекантропов и синантропов, рассуждали археологи, господствовал промискуитет. Признание того, что промискуитет существовал и в коллективах неандертальцев, равносильно отрицанию различия между объединениями древнейших и древних людей, равносильно отрицанию сдвига в формировании социальных отношений, происшедшего при переходе к позднему ашелю и мустье. Но такой сдвиг несомненно имел место. Следовательно, в коллективах неандертальцев были какие-то отношения, отличные от промискуитетных. Какие же именно? И здесь на помощь приходила схема Л.Моргана, в которой за ордой с промискуитетом следовала кровнородственная семья. Эта схема, казалось, находила подтверждение в археологическом материале, говорящем о наличии двух этапов в развитии дородового человеческого коллектива.

Отбрасывая представление о кровнородственной семье как стадии, предшествовавшей роду, мы в то же время не должны игнорировать доказанного археологией факта существования двух основных этапов в развитии первобытного человеческого стада. Так как промискуитет существовал в течение всего периода первобытного стада, то из этого следует, что промискуитетные отношения в коллективах неандертальцев чем-то отличались от промискуитетных отношений в объединениях питекантропов и синантропов. Раскрыть то отличие, которое несомненно существовало между первобытным стадом питекантропов и синантропов, с одной стороны, и неандертальцев — с другой, является важнейшей задачей. Именно то обстоятельство, что сторонники точки зрения, согласно которой род непосредственно возник из состояния промискуитета, по существу игнорировали наличие двух этапов в развитии промискуитета и первобытного стада, во многом способствовало популярности гипотезы, кровнородственной семьи.

«Враг» как понятие и как восприятие субъектом «другого» имеет глубинные корни, которые уходят в родоплеменные общественные отношения. Это связано, во-первых, с необходимостью самоидентификации социальной группы и ее различения по принципу «свой – чужой», во-вторых, с необходимостью определения того, что представляет опасность для самого существования группы.

Для архаичного социума окружающий мир был достаточно враждебным. Опасность подстерегала человека на каждом шагу. Поэтому «образ врага» в общественном сознании формировался как комплексное понятие, как собирательный образ, включающий в себя различные негативные явления. «Враг» мог персонифицироваться и с реальной угрозой, и с вымышленным (мифологическим) образом, «угрожающим» самому существованию социальной общности. «Смертельная опасность, исходящая от врага, — по мнению Л. Гудкова, — является важнейшим признаком этих смысловых или риторических конструкций. Этим враг отличается от других, хотя и близких персонажей символического театра…».

Следующим отличительным признаком «врага» является его дегуманизация – наделение врага различными негативными свойствами и качествами. Так, известный исследователь психологии агрессии Л. Берковец подчеркивает различие между инструментальной агрессией, при которой нападение обусловлено в основном стремлением к достижению определенной цели, и враждебной агрессией, при которой основной целью является нанесение вреда или уничтожение жертвы. Следовательно, «враг» ассоциируется со злом, ненавистью, агрессией, коварством, насилием, смертью и прочим негативом. Поэтому дегуманизация объекта реальной или мнимой опасности является следующим основным условием формирования «образа врага». Итак, «враг» — это актор (явление), представляющий собой реальную или мнимую угрозу самому существованию индивида, группы, социума, носитель антигуманных свойств и качеств. «Враг» может ассоциироваться с конкретной личностью («личный враг фюрера»), с племенем, этносом, нацией, классом, партией, государством («империя зла»), с идеологией (фашизм, национализм, расизм), с общественным строем (капитализм, социализм) и прочее.

Образ врага

«Образ врага» — это качественная (оценочная) характеристика (имидж) «врага», сформированная в общественном сознании. Это восприятие врага и представление о враге. При этом враг и его образ могут значительно отличаться друг от друга, т.к. восприятие отражает не только объективную реальность, но и оценочные интерпретации, и эмоциональные компоненты перцепции. Кроме того, на формирование образа врага оказывают влияние стереотипы и установки, присущие массовому сознанию. Необходимо учитывать также то, что восприятие врага опосредовано определенными источниками информации, например СМИ, которые могут целенаправленно формировать определенный имидж «врага».

Различные образы «врагов» дают представление о том, что (кто) является угрозой для той или иной социальной общности в определенный момент времени, в определенной ситуации, каковы параметры этой угрозы (сила, активность, антигуманность), что необходимо предпринять для защиты от «врага». Эти «образы», как и другие негативные стереотипы, могут передаваться от поколения к поколению, меняться от эпохи к эпохи, «нивелироваться» (исчезать) и возрождаться вновь.

Существуют различные концепции «враждебности» человека по отношению к другим. Многие из этих концепций обуславливают враждебность изначальной предрасположенностью человека к агрессивным действиям — к нападению на других с целью нанесения физического или психологического ущерба либо уничтожения другого человека или группы людей. Другие обуславливают «враждебность» человека приобретенными качествами. Третьи – складывающимися условиями и обстоятельствами. Рассмотрим некоторые из этих концепций.

Биогенетическое объяснение человеческой агрессивности исходит из того, что человек от своих древних предков частично унаследовал (сохранил) характер дикого зверя. Так, австрийский ученый Конрад Лоренц считает, что агрессивность является врожденным, инстинктивно обусловленным свойством всех высших животных.

Агрессивность

Психологические концепции объясняют человеческую агрессивность изначальной враждебностью людей по отношению друг к другу, стремлением решать свои внутренние психологические проблемы за счет других, «необходимостью разрушить другого человека, чтобы сохранить себя» (3. Фрейд).

Фрустрационные теории исходят из того, что доминирующими в агрессивном поведении являются ситуационные факторы как реакция на фрустрацию. Суть концепции заключается в том, что большинство людей совершают насильственные действия не потому, что преследуют какие-то цели, а потому, что эти люди находятся в неудовлетворительном (фрустрированном) состоянии. Причинами фрустрации-агрессии людей могут быть самые разнообразные факторы, ущемляющие их потребности, интересы и ценности. При этом «чем сильнее фрустрация, тем больше величина агрессии, направленной на источник фрустрации».

Теория относительной депривации является развитием теории фрустрации. Ее суть заключается в том, что вражда и агрессивность людей увеличивается, когда они осознают несправедливость своего «фрустрированного» положения в ходе его сравнения с положением других более благополучных (референтных) групп.

Приверженцы теории социального научения считают, что высокий или низкий уровень враждебности является результатом социализации (социальной эволюции) личности, группы, социума. Существует такое понятие как «круг насилия» — когда насилие из детства переходит во взрослую жизнь, в том числе и на вновь родившихся детей. Так опыт насилия и подавления передается от поколения к поколению.

Авторитарные отношения на всех уровнях социализации формируют личность, готовую подчиниться силе и власти. Но в отношениях с более слабыми, или стоящим на более низких статусно-ролевых позициях людям такая личность весьма агрессивна и безжалостна.

Националистические и расовые теории исходят из изначальной враждебности одного этноса (расы) к другому. Классовые теории истоки враждебности видят в социальном расслоении людей. Социальные теории в целом объясняют враждебность социальными отношениями, существующими в обществе, и, в первую очередь, борьбой людей за существование, за ресурсы и власть.

Понятие «враг» (как и само общество) проходит различные этапы своего развития. В примитивных первобытных группах враждебность по отношению к «чужим», по мнению Г. Зиммеля, является естественным состоянием, а война – едва ли не единственной формой взаимоотношения с чужой группой.

С развитием торговли и международных отношений появляется более сложная обусловленность (избирательность) в определении «врага». В христианстве понятие «враг» становится универсальным символом зла – «врагом рода человеческого». В период формирования национальной и «классовой» идеологии (Новое время) появляется понятие «враг народа», как один из способов национальной идентификации и массовой мобилизации. В XIX – XX веках понятие «враг» широко используется во внутренней и внешней политике.

В закрытых социальных системах понятие «враг» ассоциируется с «абсолютным злом», на борьбу с которым мобилизуются все силы и средства, и которое не предполагает никаких компромиссов. Такая поляризация наиболее характерна для тоталитарной идеологии и политики. Так, В. И. Ленин, развивая теорию марксизма, выдвинул идею о том, что в классовой борьбе не может быть нейтральных людей. Сталинская политика довела эту идею до абсолюта: «кто не с нами, тот против нас», «если враг не сдается, то его уничтожают». Последствия такой дихотомии в идеологии и политике бывают весьма трагическими.

Реальные и мнимые враги

В социальных и политических отношениях существуют различные основания для «поиска» реальных и мнимых врагов. Назовем некоторые, на наш взгляд, наиболее значимые:

1. Традиционные основания. Выше уже говорилось, что для групповой самоидентификации, как необходимого условия для выживания социальной группы в природной и социальной среде, люди с древнейших времен различали себя и других по принципу «свой – чужой», «друг – враг» и т. д. Такие основания определения, прежде всего внешнего «врага», характерны для любой социальной общности (группы, класса, нации, общества), как способ формирования своей идентичности. Внешний «враг» способствуют укреплению внутригрупповых связей и отношений, объединению всех членов группы для борьбы с внешней угрозой. Например, до начала Чеченской войны в республике Ичкерия существовала достаточно мощная оппозиция правящему режиму во главе с генералом Дудаевым. Ввод федеральных войск в Чечню (декабрь 1994 г.) сплотил весь чеченский народ на борьбу с “внешней агрессией”, а оппозиция потеряла свою социальную базу и, по сути, прекратила свое существование. По мнению аналитиков, одной из причин развала СССР явилось ощущение отсутствия реального внешнего врага.
2. Социально-психологические основания. В развитии любого общества возможны периоды социальных кризисов и состояний неопределенности (аномии по Дюркгейму), переживаемые многими людьми. Аномия способствует росту социальной напряженности, концентрации конфликтной (агрессивной) энергии, которая «ищет» возможные пути для своего выхода. В этих условиях поиск «врага» является одним из наиболее простых и действенных способов канализации энергии конфликта на реальных и мнимых врагов. Например, в современном российском обществе различные социальные и политические субъекты, недовольные существующим положением дел в стране, в качестве врагов называют: олигархов, «разграбивших страну», коррумпированных чиновников, нелегальных иммигрантов и др. Но наиболее наглядным, на мой взгляд, примером системного кризиса, аномии и «нахождения» внутренних и внешних врагов, является Германия конца 20-х, начала 30-х гг. прошлого века. Гитлеру и его соратникам удалось убедить значительную часть немецкой нации в том, что их врагами являются евреи и коммунисты (в дальнейшем круг врагов был расширен). И копившаяся годами неудовлетворенность и энергия конфликта была направлена на указанных «врагов». Период аномии закончился. Германская нация сплотилась для борьбы с «врагами».
3. Целерациональные основания. Такие основания возникают в конфликтной ситуации, причинами которой являются несовместимые интересы и цели двух и более субъектов (сторон) политических отношений. Данные основания предполагает осознанные действия субъекта, направленные на достижение своих интересов и целей, вопреки желанию и поведению других субъектов. Например, если два государства (народа) претендуют на спорную территорию и при этом, они не идут ни на какие взаимные уступки, и готовы отстаивать свои интересы, то друг другом они могут восприниматься как враги. Во внутренней политике противоборствующие акторы также могут наделять друг друга термином «враг».
4. Ценностно-рациональны основания. Макс Вебер определяет ценностно-рациональны мотивы поведения как действие, основанное на вере в то, что совершаемые поступок имеет определенную ценность. Следовательно, данные основания определения «врага» имеют, прежде всего, ценностную мотивацию (этические, религиозные, идеологические, культурные и т. п. основания). Например, «классовый враг» в политическом конфликте определяется в основном по идеологическим критериям. Для исламских фундаменталистов главным основанием для определения «врага» являются религиозные догмы. «Война» культур и цивилизаций (по С. Хантингтону и Э. Тоффлеру) также имеет ценностные основания.
5. Ситуационные основания. Не вполне самостоятельный субъект политики может оказаться в ситуации, когда он вынужден воспринимать другого субъекта как врага, не имея для этого достаточно оснований. Например, во время второй мировой войны некоторые страны Восточной Европы (Румыния, Венгрия и др.), под давлением Германии, вынуждены были воевать против Советского Союза, т. е. идентифицировать его как «врага».
6. Конъюнктурные основания. Иногда субъект политики позиционирует другого субъекта в качестве «врага» по конъюнктурным соображениям. Например, такие страны как Грузия, Литва, Латвия, Эстония, Польша в последние годы периодически «раскрывают» враждебные происки Москвы по отношению к себе. Такая политика дискредитации России поощряется Западными покровителями (особенно США) и приносит этим странам (правящей элите) политические дивиденды, как во внешней, так и во внутренней политике. Некоторые страны Запада также не упускают возможности обвинить Россию во «враждебных» помыслах или действиях. Суть этих, нередко безосновательных, обвинений состоит в том, чтобы заставить Россию оправдываться в том, чего она не совершала, и поступаться своими интересами в пользу «обвинителей».
7. Манипулятивные основания. Манипуляция предполагает определенные действия (систему мер), которые способствуют тому, что объект манипуляции совершает поступки, не отвечающие его интересам. Например, в последние годы возникли объективные основания для более тесного экономического и политического сотрудничества между Россией и Евросоюзом. Но такое сотрудничество объективно не выгодно Соединенным Штатам. Манипулируя общественным сознанием, США пытаются внушить Евросоюзу, что Россия представляет собой потенциальную опасность, потенциального врага, который вынашивает какие-то коварные замыслы. Манипуляция «образом врага» также позволяет увеличивать некоторым странам военный бюджет. Так, выступая на слушаниях в Конгрессе (февраль 2007 г.), министр обороны США Р. Гейтс, для того чтобы увеличить военный бюджет, «пугал» конгрессменов «непредсказуемым поведением» таких стран, как Россия, Китай, Северная Корея, Иран…, и обвинил Россию в том, что она «пытается вернуть статус великой державы и усиленно вооружается». И это при том, что военный бюджет США в 25 раз больше российского и в два раза больше, чем был на пике «холодной войны».
8. Стремление понизить статус (поразить в правах), названного врагом субъекта. Само понятие «враг» несет в себе негативные ассоциации. Следовательно, враг, как правило, не может претендовать не только на позитивное, но даже на беспристрастное к себе отношение. То есть «враг» уже самим своим определением ставится в заведомо невыгодное для себя положение. Кроме того, для усиления негативного восприятия «врага», он может наделяться такими «характеристиками» как «враг народа», «враг нации», «враг рода человеческого», «враг демократии» и т. п. Дополнительная характеристика «врага» как бы показывает, что данный актор (враг) является не только врагом для конкретного субъекта (оппонента, противника), но и представляет непосредственную угрозу для многих других (народа, нации, человечества, демократии и т. д.). Например, большевики по отношению к своим политическим оппонентам и невинно обвиненным применяли понятие «враг народа». Таким образом, они поражали в правах не только самого обвиняемого, но и его родных и знакомых. Поиск и наказание «врагов народа» восходит к временам якобинской диктатуры и Великой французской революции. Впервые в истории Советской России это понятие использовал Лев Троцкий в 1918 г., обвиняя спасителя российского флота полковника Шатского в неисполнении приказа о затоплении флота. Руководители фашисткой Германии наделяли своих противников термином «враг нации», или «личный враг фюрера». Писатель Салман Рушди за свое произведение «Сатанинские стихи» (1988 г.) попал в категорию «враг ислама» и был приговорен аятоллой Хомейни к смерти. Определенные западные политики нередко применяют термин «враг демократии» в отношении нелояльных к ним политических режимов и лидеров, и тем самым также стремятся поразить их в своих правах.
9. Опосредованная дружба или вражда. Иногда «враг» и «друг» определяются по принципу: враг моего друга и мой враг; враг моего врага – мой друг. Данный принцип наиболее характерен для политических и военных союзов, когда два и более политических актора заключают договор о совместной защите интересов и/или совместной обороне. Например, на таких основаниях создан Евросоюз (совместная защита политических и экономических интересов, входящих в него стран) и военно-политический союз НАТО (совместная защита политических и военных интересов). Стремясь подтвердить свою дружбу с США, правительства некоторых европейских стран послали свои войска в Ирак.
10. Поиск «врага» как способ переложить свою вину на другого, как стремление присвоить другому свои пороки, помыслы, желания, действия. Данное основание действует по принципу «держи вора», когда сам вор, чтобы снять с себя подозрения о совершенной им краже, инициирует поиски мнимого «вора». Так сталинским режимом власти для оправдания своих неудач в управлении страной, наряду с другими методами, широко использовался метод «поиска врагов народа», или «заместительной жертвы». Чтобы оправдать свое сотрудничество с фашисткой Германией и свои преступления во время второй мировой войны, профашистские силы в некоторых странах (Эстония, Латвия, Литва, Украина, Польша) стремятся представить Красную Армию не «освободителем», а «завоевателем», т.е. как «врага».

В настоящее время Соединенные Штаты обвиняют Россию в имперских амбициях, хотя данные амбиции присущи, прежде всего, самим США. Развязанная в 2003 г. Соединенными Штатами и Англией война в Ираке также основывалась на «поиске мнимого врага», который, якобы, угрожает миру оружием массового поражения. Но данная афера, по сути, провалилась.

Исторические основания. Они связаны с прошлыми обидами, имевшими место во взаимоотношениях субъектов (стран, народов, этносов, религий). Исторические обиды обычно хранятся в памяти того или иного исторического субъекта на подсознательном уровне. Сами по себе они, как правило, не являются непосредственными причинами конфронтации и вражды. Но если конфликт назревает или уже имеет место, то исторические обиды “извлекаются” в реальную действительность и становятся дополнительными факторами в его развитии. Например, они могут быть использованы для оправдания своих действий и обвинений действий противника. Так многие годы после второй мировой войны такие понятия как «Германия» и «немец» у большинства советских людей ассоциировались с понятием «враг». Потребовались годы и смена двух-трех поколений, чтобы изменить усвоенные стереотипы. Страны Прибалтики и сейчас оправдывают свои враждебные действия по отношению к России прошлыми обидами. Польша восприняла заключенное между Россией и Германией соглашение о прокладке по дну Балтийского моря трубопровода (в обход Польши), как антипольский сговор, и сравнила его с пактом «Молотов – Рибинтроп» (1939 г.).

Стереотипы сознания

Десятилетия «холодной войны» и глобальной конфронтации двух мировых систем для многих людей и целых народов не прошли бесследно. Поэтому любое противоречие в политических отношениях может найти благодатную почву для своего развития в сознании людей – носителей стереотипов прошлого.

Так, президент В.В. Путин, выступая на Мюнхенской конференции (февраль 2007 г.) отметил, что «холодная война» оставила нам «неразорвавшиеся снаряды» в виде идеологических стереотипов, двойных стандартов и иных шаблонов блокового мышления, которые мешают решению острых экономических и социальных вопросов. При этом необходимо учитывать, что в основе стереотипов лежат не только когнитивные, но и аффективные и поведенческие компоненты. По мнению А.В. Шипилова, «именно аффективная сторона стереотипа (связанные с ним позитивные эмоции) обуславливает то, что его невозможно опровергнуть с помощью логических аргументов…».

Теоретико-методологические основания

Многие российские исследователи при определении «политического» ссылаются на работы немецкого ученого К. Шмита, написанные им в весьма «враждебные» 20-е – 30-е гг. XX века, который считает, что в определении понятия «политическое» одну из ключевых ролей играют такие категории как «друг» и «враг»: «Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага. Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разъединения, ассоциации или диссоциации».

Очевидно для обозначения «высшей степени интенсивности соединения или разъединения» такие категории, как «друг» и «враг» вполне подходят, но для понятия политического, в основе которого лежат конфликт-консенсусные отношения, — не вполне. Не менее (а может и более) важными для определения политического, являются такие «промежуточные» (между «другом» и «врагом») категории, как «сторонник», «союзник», «оппонент», «противник» и др. Да и самому К. Шмиту в обосновании своей точки зрения явно не хватает этих категорий. Поэтому и враг в его трактовке не вполне определенная категория. Так он считает, что «враг» не обязательная, а вероятностная реальность, возможность проявления борющейся совокупности людей. Враг есть только публичный враг, которого «вовсе не следует немедленно уничтожать: напротив, он заслуживает обходительного обращения».

Приведенные высказывания также свидетельствуют об отсутствии логической последовательности в диаде друг – враг. С одной стороны, врага не следует немедленно уничтожать – значит, это «не настоящий» враг. Следовательно, ему надо дать какое-то другое определение, например – «недруг» (как у В. Высотского: «и не друг и не враг, а так»). С другой стороны, врага «не следует уничтожать немедленно», т. е. сразу, но после определенного «обходительного обращения», его, очевидно, надо будет все же уничтожить. Это, кстати, подтверждается и дальнейшими выводами К. Шмита, который пишет, что война, как крайняя реализация вражды, следует из этой самой вражды, т. е. наличие врага может привести к войне и к уничтожению уже не вероятностного, а реального врага.

Одним из вариантов не очень удачного примера применения дихотомии друг-враг в ходе анализа современного международного положения России, на наш взгляд, является статья А. Дугина «Оси дружбы и оси вражды». В начале статьи автор «призывает» Россию однозначно определится со своими друзьями и врагами, т.к. «политика начинается там, где четко определяется пара друг-враг. И если мы не выработаем в кратчайшие сроки своей политики, нам просто жестко навяжут чужую». Но в ходе дальнейшего рассуждения, автор приходит к выводу, что для России однозначный выбор друзей и врагов неприемлем. «Россия как Евразия способна предложить странам СНГ позитивный интеграционный сценарий, вести мягкий диалог с самыми различными силами на Западе и на Востоке».

Анализ некоторых положений К. Шмита на понятие политики, и приведенный пример применения этого понятия, позволяет сделать вывод, что в современной политике (впрочем, как и в других сферах) весьма не желательна крайняя поляризация взаимного восприятия. Такая поляризация, как уже говорилось, наиболее характерна для тоталитарной идеологии и политики. Учение Шмита о политике условно можно отнести к традиционной парадигме исследования социально-политических процессов и отношений, которая, безусловно, не потеряла своей актуальности, но требует значительных дополнений.

Многополярный мир представляет собой сложную динамику партнерства и соперничества, кооперации и противоборства. В таких условиях, по выражению К. Уоллендера, возникают такие отношения как «враждебные друзья» или «дружественные противники». Когда «сегодняшний противник завтра по какому-то конкретному вопросу может стать партнером. И обратное, тоже верно – вчерашний партнер на следующий день по какой-то проблеме может стать противником, сохранная при этом потенциал сотрудничества». По мнению А. Уолфреса, «черта, разделяющая дружеские и враждебные отношения, не всегда четко определена. Существует промежуточная область, в которой правительствам сложно отследить переход слабо выраженных дружественных отношений во враждебные, и наоборот. Даже в отношениях самых дружественных государств обычно присутствует скрытый конфликт, который может внезапно разгореться». Наглядным примером подобных конфликтов являются «газовые» и «нефтяные» конфликты между Россией и Украиной (конец 2005г.) и между Россией и Белоруссией (конец 2006 – начало 2007 гг.).

К. Боулдинг предложил классифицировать взаимные отношения стран по шкале дружественность – враждебность, в которой крайними позициями считать «стабильную дружественность» и стабильную вражду».

В политических отношениях также необходимо различать «дипломатическую враждебность», которая может быть вызвана конъюнктурными соображениями частного порядка или эмоциональными высказываниями отдельных политиков, и целенаправленным формированием образа врага, который призван возбуждать неприязненные чувства у всей нации.

Каждое из проанализированных нами оснований определения «врага» может применяться как единственное и достаточное, так и в совокупности с другими основаниями.

Механизмы и способы формирования «образа врага»

Начальной стадией в формировании образа врага является понятие «враждебность», как негативная реакция (отношение) к реальной или мнимой опасности или как реакция на появление реальной или мнимой «жертвы» (сконструированного образа «жертвы»). При этом враждебность в своем развитии может проходить несколько стадий: от одностороннего недружественного акта, до двусторонней полномасштабной вражды; от минутного негативного восприятия, до многовековой ненависти. Традиционно образ врага формируется на основе недоброжелательных, неприязненных (враждебных) отношений и/или действий.

Сам процесс формирования образа врага обусловлен ранее сформированными стереотипами. Историческая память любого сложившегося социума позволяет людям сохранять и передавать из поколения в поколение ранее сформированные образы врагов и механизмы их идентификации. Поэтому, когда перед социальной общностью возникает та или иная опасность, народная память «воскрешает» соответствующий ситуации стереотип «образа врага», и на его основе в общественном сознании формируется новый (обновленный) образ врага.

Но они способствуют ускорению формирования образа врага и определению его основных оценочных характеристик. Так, вероломное нападение фашистской Германии на Советский Союз (22 июня 1941 г.) в одночасье превратило бывшего экономического и политического партнера (в соответствии с Мюнхенским договором 1939 г.) в заклятого врага всего Советского народа, т.к. российский (русский) народ в прошлом неоднократно подвергался подобным нападениям. И никакие ухищрения гебелевской пропаганды, пытавшейся представить оккупантов освободителями от коммунистического режима, не смогли ввести простой народ в заблуждение.

Усвоенные ранее стереотипы легко воспроизводятся в общественном сознании и могут «переключаться» с одного объекта на другой. Так, если в мае 2001 г., по данным ВЦИОМ, лишь 7% россиян считали Грузию враждебным государством, 8% считали ее союзником, то летом 2006 г., (после целого ряда враждебных по своей сути по отношению к России провокаций со стороны режима Саакашвили) по данным «Левада-центра», уже 44% респондентов считали Грузию врагом и лишь 3% — другом. По показателям «враждебности» на тот период времени Грузия опередила даже США (28%), ранее занимавших первое место в числе «врагов». Процесс целенаправленного формирования (конструирования) образа врага во многом схож с процессом конструирования «жертвы», но при этом имеет противоположную негативную оценку образа. Образ врага должен возбуждать ненависть. Поэтому он может сочетать в себе такие негативные качества как: коварство, агрессивность, безнравственность, жестокость, беспринципность и пр.

В ходе целенаправленного конструирования образа врага можно даже из людей, сделавшим вам добро, «сконструировать» весьма негативный образ. Например, невозможно опровергнуть факт героической гибели миллионов советских (в том числе и российских) граждан (солдат, партизан, угнанных в рабство людей) во время освобождения Европы от фашизма. Но в некоторых из освобожденных стран к власти пришли антироссийски настроенные политические силы, которым мешают образы россиян-освободителей. Для дискредитации этих положительных образов и формирования на их основе образа «врага» используются следующие методы.

1. Превращение освободителей в оккупантов. Исторический факт освобождения страны (народа) замалчивается, либо его значимость умаляется. На первый план выдвигается проблема «захвата» советскими войсками территории страны. Освобождение интерпритируется как оккупация. Актуализируются «ужасы» советской оккупации. Таким образом, освободителям приписывается ответственность и вина за события, в которых они не участвовали. Подменяя факты и понятия, «перемещая» события во времени, создатели образа «врага» пытаются переписать историю в своих интересах. Таким образом, они конструируют новую социальную и политическую реальность.
2. Дискредитация подвига жертвы-героя. Совершенный героем (героями) подвиг подвергается сомнению, либо дискредитируется. Например, говорится о том, что в действительности никакого подвига и не было, либо о том, что ничего героического в поведении героя нет и т.п.
3. Обесценивание факта жертвенности. Попытка навязать мнение, что принесенная жертва была либо напрасной, либо не соразмерной достигнутым результатам. Например, говориться о том, что солдаты-освободители погибли по недоразумению, из-за некомпетентности своих командиров, или защищая не те идеалы.
4. Оспаривание числа погибших героев. Умышленное занижение числа погибших, либо замалчивание (забывание) самого факта гибели людей, места совершения подвига или места захоронения погибших. Для формирования образа врага, также как и для конструирования образа жертвы, широко используются СМИ. Например, Соединенные Штаты, для того чтобы «перевести» ту или иную страну (политический режим) из категории полноправного субъекта международных отношений в категорию «враг», создают (формируют) посредствам СМИ (и не только) определенный политический дискурс. При этом используются различные способы дискредитации намеченной «жертвы»: подвергаются сомнению ее положительные качества, всячески выпячиваются отрицательные. Руководители страны, выбранной в качестве жертвы, уподобляются кровожадным монстрам. Намеченный «враг», а по сути «жертва», планомерно демонизируется, постоянно упоминается только в отрицательном контексте. Так Соединенными Штатами и их соратниками в западных СМИ во время войны в Боснии (1993 – 1995 гг.) была проведена программа, получившая название «сатанизация сербов». При этом самим сербам не давали доступа к СМИ.

Сформировав необходимые стереотипы, навязанный общественности дискурс переходит в новую фазу. Разворачивается дискуссия о том, как (какими силами, методами) лучше обезвредить или уничтожить «врага». Так перед тем, как подвергнуть Югославию варварской бомбардировке (1999 г.), США развернули в масс медиа дискуссию о том, стоит ли прибегнуть к наземной операции или ограничится точечными бомбардировками. При этом вопрос о необходимости применения военной силы против суверенного государства уже не подвергался сомнению.

Основания для создания образа врага выбираются с учетом общественной значимости «проступка» и формируется в зависимости от преследуемых целей и интересов субъектов, конструирующих образ. Так Сербия (Югославия) обвинялась в многочисленных жертвах среди мирного албанского населения и в других «грехах», Ирак – в создании оружия массового поражения и угрозе другим странам, Афганистан – в сокрытии главарей террористических организаций, Иран и Северная Корея – в создании ядерного вооружения. Россия — в агрессии против Грузии. В реальности же данные образы «врагов» создавались для того, чтобы США могли навязывать свою волю другим странам и народам.

Формирующийся образа врага должен отвечать определенным требованиям (потребностям) стороны, формирующей образ врага:

1. Отвечать целям и задачам противоборствующей стороны, которая формирует определенный образ врага.
2. Выполнять оценочные функции с точки зрения существующих в социуме традиций, стереотипов, системы ценностей и мировоззрения.
3. Удовлетворять инструментальным потребностям, например, предоставлять информацию о реальной или мнимой угрозе, о количественных и качественных характеристиках врага, о возможных санкциях, которые могут быть применены в отношении врага, о величине ущерба, причиненного врагом и возможной компенсации.
4. «Разоблачать» антигуманную сущность врага и его преступные планы.
5. Способствовать внутренней консолидации стороны конфликта для борьбы с идентифицированным врагом.
6. Способствовать привлечению на свою сторону новых союзников.

Кроме того, сформированный и периодически актуализируемый образа врага может быть использован субъектом политики для своих агрессивных действий. Так созданный администрацией США образ террориста № 1 Бен-Ладена периодически актуализировался и использовался США в своей внутренней и внешней политике.