Осязание зрение или обоняние что важнее

Пять чувств позволяют нам познавать окружающий мир и реагировать наиболее соответствующим образом. За зрение отвечают глаза, за слух – уши, за обоняние – нос, за вкус – язык, а за осязание – кожа. Благодаря им мы получаем информацию о нашем окружении, которая анализируется и истолковывается головным мозгом. Обычно наша реакция направлена на продление приятных ощущений или на прекращение неприятных.

Из всех доступных нам чувств мы чаще всего используем зрение. Мы можем видеть благодаря множеству органов: световые лучи проходят через зрачок (отверстие), роговицу (прозрачную мембрану), затем через хрусталик (орган, похожий на линзу), после чего на сетчатке глаза (тонкая мембрана в глазном яблоке) возникает перевернутое изображение. Изображение преобразуется в нервный сигнал благодаря выстилающим сетчатку рецепторам – палочкам и колбочкам, и передается в головной мозг через зрительный нерв. Мозг распознает нервный импульс как изображение, переворачивает его в нужном направлении и воспринимает в трехмерном виде.

По мнению ученых, слух – второе наиболее используемое человеком чувство. Звуки (колебания воздуха) через слуховой проход проникают к барабанной перепонке и заставляют ее вибрировать. Затем они проходят через окно преддверия – отверстие, закрытое тонкой пленкой, и улитку заполненную жидкостью трубку, раздражая при этом слуховые клетки. Эти клетки преобразуют колебания в нервные сигналы, посылаемые в головной мозг. Мозг распознает эти сигналы как звуки, определяя уровень их громкости и высоту.

Миллионы рецепторов, расположенные на поверхности кожи и в ее тканях распознают прикосновение, нажатие или боль, затем посылают соответствующие сигналы спинному и головному мозгу. Головной мозг анализирует и расшифровывает эти сигналы, переводя их в ощущения – приятные, нейтральные или неприятные.

Мы способны различать до десяти тысяч запахов, некоторые из которых (ядовитые газы, дым) оповещают нас о близкой опасности. Расположенные в полости носа клетки выявляют молекулы, являющиеся источником запаха, затем посылают соответствующие нервные импульсы в мозг. Мозг опознает эти запахи, которые могут быть приятными или наоборот неприятными. Ученые определили семь основных запахов: ароматический (камфорный), эфирный, душистый (цветочный), амброзиевый (запах мускуса – вещества животного происхождения, используемого в парфюмерии), отталкивающий (гнилостный), чесночный (серный) и, наконец, запах горелого. Обоняние часто называют чувством памяти: действительно, запах может напомнить об очень давнем событии.

Менее развитое чем обоняние, чувство вкуса сообщает о качестве и вкусовых особенностях потребляемой пищи и жидкостей. Вкусовые клетки, расположенные на вкусовых сосочках – маленьких бугорках на языке, определяют оттенки вкуса и передают соответствующие нервные импульсы в мозг. Мозг анализирует и идентифицирует характер вкуса.

Как мы пробуем пищу?

Чувства вкуса не достаточно, чтобы оценить пищу, и обоняние также играет очень важную роль. В носовой полости находятся две чувствительные к запахам обонятельные области. Когда мы едим, запах пищи достигает этих областей, которые «определяют», вкусная пища или нет.

Во время охоты у лисицы все чувства — и слух, и зрение, и обоняние, и осязание — находятся часто в совместной работе и создают успех. Только разве при гоньбе по зрячему — слух и обоняние отдыхают.

Слух лисицы — отличный. Она слышит и отдаленный глухой лопот вздымающегося косача и дальнее шипение взмахов ворона и томный пересвист тетеревят и, чуть не за сотню шагов, воспринимает тоненькое попискивание и шуршание мыши под толщею снега, в побуревшем травянистом клочке сорной травы и всякой ветоши. Лисица хорошо понимает источники разнообразных звуков и великолепно усваивает расстояние, с которого эти звуки долетают до нее. Это обстоятельство, несомненно, также характеризует ее слух и, вместе с тем, свидетельствует о развитости и приспособленности никогда не дремлющего охотничьего инстинкта.

Зрение и зрительная память лисицы — хорошие, но зрение более приспособлено к острому восприятию движений. Еле заметное колебание былинки, по которой взбирается божья коровка, не остается незамеченным ею. Понятно, что она умеет также, даже в ветер, прекрасно и точно заметить, подкрадываясь к птице, как слегка потряхивается метельчатая трава от бегущих тетеревей, и как почти незаметно кивает осока от уползающих утят. Как охотник, стреляющий на шум, так и лисица, не видя дичи, но еще с большим успехом ловит дичь, делая прыжок всеми четырьмя лапами в точку, где затихло последнее движение травы, и хватает если не на земле, так на подъеме взлетающую птицу. Интересно отметить, что чутье при такой охоте обыкновенно уже не руководит направлением прыжка, который делается лишь по указаниям зрения, либо по слуху; чутье же, благодаря распылению и расхождению запаха в воздухе, дает лишь приблизительное понятие о местонахождении предмета.

Хотя лисица во время охоты и во время переходов смотрит по низу, по линии земли, верхушек трав, или по поверхности снега, но она, подняв голову, обнаруживает и свое дальнозоркое зрение, замечая летящих у линии горизонта птиц и несущегося вдали по обширному полю русака. Но если охарактеризовать кратко ее зрение, то следовало бы сказать, что лисица видит прежде всего движение предмета, а не предмет.

Характер многих видов охоты, которыми кормится лисица, несомненно требует очень часто хорошего чутья, без которого ни слух, ни зрение не нашли бы затаившуюся дичь. Чутье лисицы весьма удовлетворительное. Я затрудняюсь назвать его острым, полагая, на основании многих данных, что у чутьистой легавой собаки оно лучше. Естественно, что у домашнего животного — легавой собаки, выведенной с определенною целью, чутье должно быть не только не хуже, а лучше лисьего, так как назначение, для которого она служит человеку, выполняется исключительно одним органом обоняния без всякого взаимодействия зрения. Охоте же лисицы способствуют четыре чувства — обоняние, слух, зрение и осязание; они и находят дичь и ловят ее (совмещают в одном лице и собаку и охотника), создавая в совокупности мощный аппарат для удовлетворения лисьей продовольственной и охотничьей потребности.

Для полноты описания характера лисицы необходимо сказать несколько слов о четвертом чувстве, содействующем лисьим охотам, — об осязании.

Я уже упоминал о характерных бросках всеми четырьмя лапами в одну точку. Прежде чем схватить зубами пойманную таким образом добычу, нужно почувствовать ее лапами; иногда пойманный предмет, будучи весьма незначительным, например, землеройка или мышь, находится еще кроме того под слоем снега, в ломи или пучках травы, или в жнивнике. При таких условиях кисти лап должны быть чувствительными. Нередко лисица, наступая на что-то, несколько пружинистее мха, обнаруживает осязанием гнездо шмелей или мыши. Также чувствует она лапою разрыхление земли, сделанное не только кротовым ходом, но землеройкою или мышью, не говоря уже про самую норку.

Об осязании, следовательно, нельзя не упомянуть, говоря о повадках лисицы, а их охотнику полезно знать, так как совокупность мелочей дает понимание характера зверя, а это совершенно необходимо для того, чтобы если не сегодня, так завтра лисица была бы в наших руках наверняка.

Что такое обоняние, осязание и слух?

Впервые в истории органы чувств были детально исследованы в трудах Аристотеля. В трактате «О душе» он писал, что познавательные способности человека происходят через мышление, воображение и память. Но основополагающими в познании мира человеком он считает ощущения. С помощью осязания, обоняния, зрения, слуха и вкуса у человека есть возможность получить полную картину внешнего мира, взаимодействовать и правильно реагировать на него.

Физиология анализаторов

Система органов чувств делится на две категории: дистанционную и тактильную. К первой относится зрение, слух, обоняние. Ко второй – вкус, осязание.

Элементы этой системы воспринимают энергию внешнего воздействия и в физиологии называются анатомическими образованиями (приборами) или анализаторами. Благодаря им, к головному мозгу поступают трансформированные нервные импульсы, и там создаются сложные аналитические цепочки. С помощью обоняния, осязания и других чувств у человека есть возможность ориентироваться в изменяющейся внешней среде, отвечать на те или иные воздействия и раздражения определенными образом.

Анализаторы – это кожные покровы и специализированные органы чувств: уши, глаза, язык и нос.

Их формированию и развитию способствовали бесконечно изменяющиеся условия окружающей среды человека как биологического существа. Повлияли и эволюционные процессы: к автоматическим подкорково-рефлекторным актам присоединились связи с корой головного мозга.

Структура анализаторов

Система органов чувств свое второе название «анализаторы» получила в трудах выдающегося физиолога И.П. Павлова. В исследованиях по физиологии нервной деятельности животных, ученый детально изучал путь внешнего возбуждения, который проходит через них к мозговым отделам. Он писал, что организм млекопитающих снабжен системой, в которую включены пять анализаторов с идентичной структурой.

В анализаторы органов осязания, обоняния, вкуса, слуха, зрения входят воспринимающие рецепторы, проводники. Они ведут к определенным мозговым центрам: световому, звуковому, температурному, химическому.

Благодаря этому анализатору, головной мозг принимают и обрабатывают около 80% всей информации, которая поступает из окружающего мира. Зрительный отдел способен воспринимать внешний объект, улавливать излучаемые (отражаемые) световые лучи.

Это сложная оптическая система представлена двумя тесно связанными между собой структурами:

1. Периферической, принимающей зрительную информацию. Она, в свою очередь, представлена внешней частью: защищающей и опорной оболочкой склерой, рефлекторно сужающимся и расширяющимся зрачком, увлажняющей передней камерой, радужной оболочкой. К периферическому отделу относится роговица с функцией светопреломления, конъюнктива для защиты и увлажнения, веко, глазница.
2. Внутренней частью: преломляющим световые лучи стекловидным телом, фокусирующим зрение хрусталиком и сетчаткой, отвечающей за восприятие формы, цвета.

Световой луч проходит через зрачок, роговицу, хрусталик и упирается в глазную сетчатку. Она преломляет, «переворачивает» изображение и по зрительному нерву передает сигнал к зрительным корковым мозговым отделам. Там нервный импульс распознается, «разворачивается» и воспринимается уже в трехмерном виде.

Только благодаря зрению, человек способен получать колоссальный объем информации об окружающем мире.

Воспроизводить объект – это главная функция зрительного анализатора. Кроме этого, он распознает его размеры, цветовые характеристики и пространственную локализацию.

• Снаружи видна только 1/6 глазного яблока.
• Каждый двенадцатый мужчина на планете страдает дальтонизмом.
• Если человек смотрит на объект своей любви, его зрачок расширяется вдвое.
• Самые активные мышцы человеческого тела – глазные. Их шесть.
• Глаз может различить серый цвет в 500 оттенках.
• Органы зрения способны за одну секунду сфокусироваться на 50 вещах.
• У близоруких глазное яблоко длинное, у дальнозорких – короткое.
• У зрительного нерва более миллиона волокон.

Способность к улавливанию и анализу звуковых колебаний обеспечивается равновесно-слуховой системой анализаторов. Благодаря ей, человек воспринимает звуковые внешние сигналы, анализирует и адаптируется во внешней среде. Слуховая система представлена несколькими анатомическими структурами:

1. Периферической частью: наружное, среднее, внутреннее ухо.
2. Центральной частью, состоящей из нервных волокон. Они проводят импульсы к височным участкам в коре головного мозга, где анализируется громкость, высота колебаний звука и вибраций.

Структура отвечает за восприятие, передачу, гравитационные сигналы и проведение их к рецепторам. И также она определяет расположение источника звука. Равновесно-слуховой анализатор начинает функционировать еще внутриутробно: плод ощущает музыкальную, шумовую вибрацию, различает тональность голосов. У родившегося младенца уже есть в памяти определенный набор звуков, на который он способен реагировать.

Слуховой анализатор улавливает и различает звуковые колебания диапазона от 20 Гц до 20 кГц.С возрастом верхний показатель снижается до 15 кГц. Самые лучшие характеристики слуха у младенцев и детей до 8 лет.

• Проблемы со слухом в 30% случаев связаны с воздействием шумов.
• Прививки детям от краснухи, свинки, кори – отличная профилактика проблем со слухом в будущем.
• Потерей слуха страдает каждый десятый на планете.
• Уши и нос – два органа, которые растут у человека до смерти.
• Слух начинает падать от одного часто повторяющегося звука.
• Громкие звуки ослабляют иммунитет, вызывают учащенное сердцебиение и тахикардию.
• Мужчины слышат хуже женщин, но лучше определяют расстояние и направление, из которого идет звуковое колебание.
• Уши нужно не чистить, а мыть.
• Избыток серы выталкивается при жевательных движениях.
• После плотного обеда слух на время ухудшается.

Перед этим анализатором стоит важная задача – распознавать запахи. Нос, его основной орган, дает возможность сделать первый шаг – вдохнуть. Дальше воздух проходит через рецепторные клетки обонятельного эпителия. Его «распознают» нейросенсорные клетки, направляя импульсы к определенным мозговым центрам: обонятельной коре, гипоталамусу, гиппокампу.

Только после всего этого пройденного пути, человек способен осознавать, запоминать, идентифицировать запахи. Интересно, что способность реагировать на ароматы у людей может отличаться:

• Макросматики с тонким обонянием, особенно чувствительные к запахам. Таких людей очень мало. Эта способность в большей мере присуща животному миру.
• Микросматики (с малым числом обонятельных рецепторов). В эту группу входит большинство человеческих особей, приматы.
• Аносматики самая малочисленная группа, полностью лишенная этой функции.

Обонятельная система человека может различить около 10 000 запахов. Но доминирующих, определяющих всего семь:

Они дают человеку самую развернутую картину окружающего мира о качестве продуктов питания, приятных (неприятных) жизни моментах, предупреждают об опасности, ядах. У обоняния есть память: с услышанным давно, но вновь возникшим запахом человек может вспомнить о давно забытом событии, вызвавшем у него сильные эмоции.

Бывают состояния, когда рецепторы перестают работать. Причины такого нарушения:

• Респираторная. Изменения акта дыхания, поражение слизистой носа, отек перегородки на фоне вирусных или бактериальный инфекций, аллергии, полипозных разрастаний.
• Нейросенсорная (перцептивная). Внутримозговые нарушения: дисфункция в обонятельных нейроэпителиальных или проводниковых структурах. Вызывается острыми инфекциями, вдыханием летучих токсических соединений.
• Последствия черепно-мозговых травм.
• Новообразования.
• Нейрохирургические операции.
• Возраст после 70 лет.
• Табакокурение, злоупотребление алкоголем, токсикомания.
• Нейротоксические и психотропные препараты.

У человека может развиться и противоположное состояние – острое восприятие запахов. В медицине ее называют гиперосмией. Причины:

• Гормональные перестройки у женщин (беременность, предменструальный период, пременопауза).
• Психические расстройства (неврастения, шизофрения).
• Мигрень.
• Новообразования головного мозга.

• Запах по праву считается непреодолимой стихией. Контролировать ее проблематично. Яркий свет – закрой глаза, громкая музыка – заткни уши. Сильно пахнет? Не дышать долго не получится.
• Уже с первой недели жизни младенец по запаху определяет присутствие матери.
• Житель мегаполиса со временем перестает воспринимать около 70% запахов.
• Большинство кошек любят, как пахнет валериана и мята, собакам очень нравится запаха аниса, верблюды без ума от табачного дыма, а львы – от парфюмерной продукции.
• Крупные японские компании используют специальные ароматические композиции для повышения работоспособности сотрудников. Рабочий день начинается с распыления бодрящего запаха, в послеобеденное время – антистрессового и тонизирующего, а ближе к вечеру – дающего энергию.
• Функции зрения и обоняния ухудшаются с возрастом прежде всего.
• Каждый человек имеет свой уникальный запах.
• У носа есть «банк памяти» с 50 000 запахами.

Анализаторы, отвечающие за это чувство, пробуждаются в человеческом организме самыми первыми. Еще во внутриутробной жизни у плода уже развито осязание, обоняние и вкус. Он «пробует» пищу, которая поступает в материнский организм. Вкусом называется качественный анализ веществ специальными структурами – хеморецепторами, которые расположены в полости рта на языке, слизистой. Они наружной частью контактируют с пищей, а внутренней – в толще языка – с нервными окончаниями. По площади органа они группируются островками, так называемыми рецепторно-вкусовыми участками:

• На кончике – анализаторы сладкой пищи.
• Корень реагирует на горькую.
• Боковые участки – на кислую.
• Края и кончик – на соленую.

Вкусовые рецепторы иннервируются языкоглоточным, лицевым и блуждающим нервом. Сенсорная система полости рта, кроме вкусовой, обладает еще несколькими функциями:

• Чувствительной. Это реакция на боль, тепло, холод.
• Защитной. Обеспечивает непроницаемость слизистых оболочек от вирусов, бактерий.
• Всасывательной. Высокую проницаемость имеют десневая бороздка и дно полости рта. В небольших количествах они способны всасывать ионы натрия и калия, аминокислоты, спиртосодержащие растворы, лекарственные препараты, углеводы.

• Вкусовой сосочек живет 10 дней.
• Острая еда стимулирует не вкусовые, а болевые рецепторы.
• У 25% жителей планеты вкусовых рецептов и вкусовых сосочков больше. Благодаря этому качеству люди становятся настоящими гурманами.
• Для анализа вкуса рецепторов недостаточно. В процессе участвуют обонятельные зоны полости носа.
• В языке целых 16 мышц.
• Поврежденная поверхность языка заживает быстрее прочих тканей организма.
• Если в полости рта продукт не растворится слюной, человек не почувствует вкуса.

За эту способность отвечают рецепторы кожи, опорно-двигательной системы, слизистой поверхности полости рта, гениталий.

Осязание многообразно. С ним человек может определить, какая форма, величина, температура, консистенция контактирующего с ним предмета или объекта. В основе работы осязательных анализаторов заложено раздражение особых структур – механических, термических и болевых рецепторов – которые в системе центральной нервной деятельности преобразуются в чувствительность одного из трех видов: тактильную (прикосновение, давление), температурную (холод, тепло), болевую.

Повышенной чувствительностью обладают пальцы, ладони, ступни, губы.

Расположенные на кожных покровах рецепторы улавливают и распознают прикосновения, нажатия, боль и оправляют сигналы в спинной и головной мозг. Там информация проходит обработку и анализ. После этого, она преобразуется в ощущения: приятные, неприятные или просто нейтральные.

• Осязание – чувство, которое приходит к человеку первым и уходит последним.
• Если регулярно нежно поглаживать недоношенного младенца, он быстрее наберет в весе.
• После массажа спины легковозбудимые, нервные дети и подростки становятся спокойнее.
• К лишенному зрения и слуха человеку информация из внешнего мира поступает только через осязательные анализаторы.

Не задумываясь, человек воспринимает систему чувств как должное и само собой разумеющееся. Он растрачивает свои ресурсы, работает на износ, не думает о своем здоровье и легкомысленно относится к тому, что дано ему от природы. Возможность смотреть и слушать, осязать и чувствовать – великий дар. Всегда нужно помнить, что иметь его это значит быть по-настоящему счастливым и свободным человеком.

У человека девять чувств, а не пять

Дубликаты не найдены

Автор, их болше гораздо. я когда-то постил:

Зрение, обоняние, осязание, вкус, слух. Это есть ваши пять органов чувств. С детского сада повелось, что если кто-то думает, что у него шесть чувств, тот либо экстрасенс, либо Найт Шьямалан (режиссёр знаменитого «Шестого чувства). Оригинальную классификацию чувств чаще всего приписывают Аристотелю, так что если вы пытаетесь спорить о том, что существует больше пяти чувств, вы, возможно, спорите с человеком, который изобрёл интеллект.

Учёные до сих пор не совсем уверены, сколько именно чувств у нас есть, и что именно представляют из себя эти чувства. В зависимости от того, как их подсчитывать, насчитывают от 14 до 20 чувств. Пять из них вы знаете ещё с детства, а вот остальные гораздо интереснее.

Гарвардская школа медицины насчитывает шесть дополнительных чувств, против которых трудно привести доводы. Закройте глаза, затем дотроньтесь указательным пальцем до носа. Откуда вы знаете, где какой палец, не видя их? Откуда вы знаете, где находится ваш нос? Это проприоцепция, понимание телом, где что и по отношению к чему в теле находится.

Возможно, одно из самых интересных «неучтённых» чувств, это ваше чувство времени. Ведущий невролог Дэвид Иглман считает, что это самое важное из всех чувств, поскольку является той нитью, что связывает вместе остальные чувства. Набор ощущений от, скажем, яблока, без чувства времени скажет вам, что все они происходят одновременно.

Стоит также отметить, что чувства, о которых ваш воспитатель в детском саду забыл упомянуть, также могут работать как сверхспособность. Например, если вы идёте по лесу, и слышите, как в кустах слева от вас зарычал медведь, звук рыка достигнет вашего левого уха на одну миллионную долю секунды быстрее, чем правого. Ваше чувство времени позволит уловить эту разницу, и определить местоположение медведя в пространстве.

Против них довольно легко привести доводы.

Проприоцепцию можно легко отнести к осязанию. Ведь нервными окончаниями вы чувствуете свои конечности, всю свою кожу. Мозг это анализирует. А чувствительность нервными окончаниями и волосяными луковицами — ни что иное как осязание. Со временем человек просто привыкает к своему телу. Вот например маленькие дети с трудом управляют своими конечностями, пока к ним не привыкнут.

Чувство времени это опять же не чувство, а работа мозга, который анализирует последовательность. Ведь к примеру когда первый раз, что то делаешь — чувство времени отсутствует и только после некоторых повторений оно налаживается.

Про медведя тоже это слух. Когда человек определяет от куда идет звук, он это делает не по времени. В одно ухо идут прямые звуковые волны, в другое (которое с другой от источника) стороны отраженные. Если человек будет в помещение где все звуковые волны будут отраженные, то он не сможет установить где источник звука. Но в основном ему в этом помогают и глаза с мозгом, которые моментально исключают направления от куда этот звук исходить не мог.

Антропология чувств

Лекции Марии Пироговской о зрении, слухе, обонянии, осязании, а также боли, тепле и даже таких чувствах, о которых вы и не подозревали

Расшифровка

Мы все знаем, что чувств у нас пять. Откуда мы это знаем? Из здравого смысла или из обыденного языка, который подсказывает нам выражение «шестое чувство» — то есть чувство, которого нет. знает из похо­да в Эрмитаж с его малыми голландцами, на чьих картинах аллегорически изобража­ются зрение, слух, обоня­ние, осязание и вкус. А читал Аристо­теля: в тракта­те «О душе» он рассуждал об ощущениях, которые отли­чают живот­ных и людей от остального живого мира. Первое отличие заключа­ется в чув­стве осязания; еще одной, особой формой осязания является вкус; со вкусом сходно обоня­ние — оно опосредо­вано водой или воз­духом; наконец, зрение и слух­ трактуют­ся как возможность воспринимать цвета и звуки. Для Аристо­теля зрение — самое важное из чувств, поскольку оно делает возможной фантазию и тем самым отделяет ощущение от мышле­ния, то есть животную душу от челове­че­ской. Так пять чувств стали осмысляться иерархически: наверху — зрение и слух, то есть интел­лектуаль­ные высшие чувства; внизу — живот­ные чувства: вкус, обоняние и осязание.

Еще вроде бы говорят о шестом чувстве. И еще есть чувство голода. А равно­весие (его еще называют проприоцеп­цией) — это чув­ство или нет? А болевой порог? А ощущение температуры? Картина оказывается весьма запутан­ной. Получается, что, помимо кано­ни­че­ских пяти чувств, о которых известно всем, есть еще , знания о которых принадлежат специалистам: медикам, неврологам и так далее.

Допустим, вы пришли в поликлинику к терапевту и начинаете ему рассказы­вать, чтó и где у вас болит, ноет, жжет и так далее. В момент врач понимает, что с вами происходит, и говорит: «Вот на это, пожалуйста, не обра­щайте внимания, эти ощущения вам и мне не важны, я не буду на них строить диагноз. А вот на этих ощуще­ниях, наоборот, давайте сосредото­чимся». Полу­ча­ется, что мы можем направ­лять свое внимание на сигналы своего тела и потом получен­ное знание переводить в слова. А другие телесные ощуще­ния мы, напротив, можем оставлять на периферии и жить с ними в фоновом режиме — так люди, например, привыкают к хронической боли.

У всех нас есть тела, и эти тела оснаще­ны особым чувственным аппаратом, который передает в мозг данные о состоянии внешней среды и самого тела. Кажется, что это епархия нейрофизиологов, неврологов или когнитивных исследователей. Но так ли это? Помимо собственно нейрофизио­логи­ческих сигналов, мы можем рассматривать чувствен­ное восприятие еще и как неко­торый культурный и социальный процесс. Социальные антропологи предла­гают рассматривать процесс чувствования или процесс ощущения как социа­льное явле­ние — подобно религии, родственным отно­ше­ниям или покупкам в магазине. Сенсор­ные данные незаметно для нас самих окрашены социаль­ными значениями. То, что и как мы чувству­ем, что выделяем как зна­чимое, а что игнорируем, влияет на отношения между людьми.

Например, в нейрофизиологии существует понятие шестого чувства. Это вовсе не интуиция в бытовом смысле, а ощущение собственного тела, его внутренний отклик от суставов, мышц, конечностей, их поло­жения и движения. Шестое чувство — проприоцепцию — в конце XIX века описал английский нейрофизио­лог Чарлз Шеррингтон, но попытки назвать, обозначить внутреннее ощущение тела возникали гораздо раньше, еще в ренессанс­ной медицине. Это то, как мы ощущаем свое тело и его движения в пространстве, то есть суставно-мышечное чувство. Обычно мы не рефлексируем над этими ощуще­ниями и замечаем их, только если пошло не так, — только тогда наше внима­ние фокусируется на этих ощущениях. Например, если по просьбе невролога нам надо стоять на одной ноге или закрыть глаза и вытянуть руки. Или если мы занима­емся танцами или йогой и специально учимся фокуси­ровать внима­ние на отклике тела (то, что в разных школах йоги называется «быть в теле»). В других, менее удачных случаях внимание будут привлекать поломки соответ­с­т­вующей сенсорной системы. Например, невролог Оливер Сакс в книге «Чело­­век, который принял жену за шляпу» описал случай полной утраты проприо­цепции: у его пациентки Кристины из-за полиневрита пропало ощу­щение собственного тела от макушки до пяток. В качестве компенсации она должна была пользоваться зрением и выстраивать все свои движения заново, обдумы­вая их после­довательность и следя за ними глазами. Из гиперправиль­ных и оттого странных движений и поз Кристины окружающим казалось, что с ней не так: то ли пьяная, то ли еще . Но понять и назвать это «не так» они не могли. Оказывается, сидеть на стуле, стоять, заходить в авто­бус — это очень сложные операции, которые мы совер­шаем бессознательно благодаря беспроблемно работающей проприо­цепции. Более того, мы совер­шаем их « то есть в соответствии с нормами телесного поведения, принятыми в нашем обществе.

Другое незамечаемое и редко проблема­тизируемое чувство — ощущение тепла и холода. Его еще называют термоцеп­цией. С осязанием из «большой пятерки чувств» оно не связано: за ощущение тепла и холода отвечают особые рецеп­торы в коже. Например, в разных культурах существуют разные наборы терминов, которыми выражаются градации температуры, и у нас есть пред­став­ления о приемлемой или неприемлемой температуре тела или дома. Скажем, мы умиляемся скандинавской культуре хюгге, но не отдаем себе отчет в том, что люди ходят дома в красивых вязаных свитерах с оленями потому, что в квар­тире приемлемой температурой счита­ется 16–18 градусов, а не при­вычные нам 20–24 (зато мы сразу заметим, если с привычной нам температу­рой случится: поздно подключат паровое отопление или в середине октября внезапно можно будет ходить без куртки).

Какие-то следы иначе осмысленной термо­цепции можно обнаружить в языко­вых метафорах. Мы говорим о горячих и холодных людях — для нас эти мета­форы стерты, но они имели реальный медицин­ский смысл: в антич­ной медицине темпера­тура была присуща каждому из четырех темпера­ментов и считалась рабочей и постоян­ной характеристикой человече­ского тела. Сообразно температуре, горячим сангвиникам рекомендовались одни лекар­ства и продукты, а холодным меланхоли­кам — другие. Если же обра­щаться к более далекой от нас культуре, можно увидеть еще более затейливые способы включения термоцепции в социальные отношения. Например, у индейцев цоциль, которые живут в мексиканском штате Чьяпас, время и пространство обладают темпера­турными характеристиками. Согласно космологии цоциль, солнце создавало мир четыре раза и три раза разрушало с помощью кипящего дождя; солнце и солнечное тепло служат референт­ными точками для называ­ния времени суток, месяца и года, а разные точки пространства имеют разную темпера­туру; стороны света называются по силе жары и так далее.

Если вернуться к примеру с терапевтом, то можно сказать, что даже такое несомнен­ное чувство, как боль, может иметь совер­шенно разные социальные смыслы. Ощуще­ние боли (ноцицепция) есть у всех. На инди­видуальном уровне это ощущение может довольно сильно варьировать: это называют болевым порогом — у он высокий, у — низкий. На уровне социума раз­нообразия не меньше: одни виды боли могут не замечаться, другие поло­жено терпеть, к третьим относятся с большим вниманием. На ситуацию влияет и то, кто испытывает боль и кому на нее жалуются. Представьте себе ребенка в диа­логе с родителями, или молодого солдата в диалоге со старшими по званию, или пожилую женщину на приеме у терапевта: представления о том, что такое боль, в каждой из этих ситуаций будут разными. А если перейти на уровень сравнения культур между собой, то контраст будет еще более сильным. Напри­мер, американские медицинские антропологи обнаружили, что довольно сложно измерить уровень боли. Инструмент, который используется для изме­рения, — визуально-аналоговая шкала, которая состоит из условных гримас и цифр от 1 до 10: чем сильнее гримаса, тем больше цифра и тем большую боль человек испытывает. Визуально-аналоговая шкала предпола­гает универсаль­ный характер боли — однако выясняется, что на оценку сильно влияют социаль­­ные характе­ристики пациента и сама коммуника­тивная ситуация (разговор с врачом или парамедиками).

В одном исследовании сравнивали восприятие боли у рожениц из Бельгии и Нидерландов. У этих стран общий язык, похожие политические системы и среда обитания. Однако отношение к родовой боли и обезболиванию оказа­лось разным — до такой степени, что исследователи говорят о двух разных «культурах боли». Что различается, какие факторы могли повлиять на форми­рование этих разных культур боли? С одной стороны, в этих странах разные религиозные ландшафты. С другой — медицинская помощь устроена В Бельгии преобладает медицинская модель больничных родов: весь процесс происходит под контролем врачей, и боль кажется ненужным осложне­нием и без того непростой ситуации. В Голландии популяр­ны домаш­ние роды, и боль считается подспорьем для акушерки и самой рожени­цы — тем самым она нормализуется, женщины в большей степени готовы ее терпеть. То есть социальные и культурные различия дают себя знать и на уровне ощущения боли и коммуникации о ней.

Столкновение разных культур боли и разных языков ощущений можно наблю­дать и внутри одного общества. Самый очевидный пример — этни­ческие мень­шинства внутри большого общества. Менее очевидный — периоды активного культур­ного импорта, когда старая, привычная культура боли сталкивается с новой. В качестве примера можно привести Россию конца XVII века (новая прививка западной гуморальной медицины на фоне устояв­шегося подхода к телу и болезням, который определялся религиозными воззрениями и верой в колдовство). Здоровьем царя и его ближайшего окружения занимался Апте­карский приказ — это тогдашний аналог Мини­стерства здравоохранения. Он зани­мался наймом иностранных докторов, комплектованием московских аптек, покупкой импортных лекарств и заго­товкой трав. Там же хранились «дохтурские сказки» — своего рода медицин­ские карточки. Они были состав­лены во время большой кремлевской диспансеризации 1673 года, когда царь Алексей Михайлович, боявшийся заразы, велел всем ближним боярам подроб­но описать свои недомогания иностран­ным докторам. Так один способ описа­ния боли столкнулся с другим: бояре говорили о своих ощущениях, а врачи переводили услышанное на более привыч­ный им язык гуморальной медицины. Результаты получались вырази­тельные: «хипохондрика и омо­рок», «по сказке больного тараканы в голове, от того глух и оморок», «гортанью и низом лягуш­ки малые шли». Получается, что в XVII веке одни люди мыслили свою телес­ность в терминах лягушек, сглаза и порчи, а другие — в терминах ипохондрии и других понятий западной медицины.

Ощущением тела, ощущением темпера­туры и боли сенсорные системы чело­ве­ческого тела не исчерпываются. У нас есть чувство времени (хроноцепция), ощущения голода и жажды, ощущение высоты, разные физиологические рефлексы (например, зуд). К этому примешиваются разнообразные социальные чувства, такие как стыд. Но все эти чувства в разных культурах играют разные когнитивные и симво­лические роли. Этнографические исследования разных культур показы­вают, что различение основных чувств универсально. Но осмыс­­ление чувств, а также их ассоциация (то есть связь друг с другом) в разных обществах разная. И в разные исторические периоды одни чувства как бы усили­ваются и выходят на передний план — то есть выдвигаются в со­циальное пространство. Общество начинает о них думать и уделять им боль­ше внимания, чем остальным. А другие чувства как будто уходят в тень, их статус и воз­можности не обсуждаются. Все эти различия носят культурный, а не фи­зио­логический характер: нельзя сказать, что индейцы ама­зонской сель­вы фи­зиологически обладают более развитым слухом или обоня­нием, чем оби­та­тели Стокгольма или Москвы. Важно другое: в обществе индейцев и в швед­ском обществе слух и обоняние будут наделяться разным статусом, будут иметь разный социальный смысл и будут работать в разных сферах. Такие специфические сочетания, когда одни чувства оказываются значи­мее других, когда поломка одной сенсорной системы может компенси­роваться, а поломка другой восприни­мается как трагедия, в антропо­логии называют чувственными конфигурациями.

Если попытаться описать, чем одна конфигурация чувств может отличаться от другой, то получится три варианта. , одно и то же чувство может занимать разные места в культурном универсуме. Что это значит? Грубо говоря, в одной культуре рефлексия по поводу сенсорных данных будет боль­шой, а в другой — маленькой. Например, в одной культуре будут много думать о слу­хе или температуре, а это не будет вообще никак обсужда­ться. , могут разли­чаться значения чувств: в одном обществе на ощу­ще­нии температуры будут держаться базовые категории, а в другом термо­цеп­­ция будет актуа­лизироваться лишь в очень специаль­ных случаях. В-тре­тьих, чув­ственным данным может приписываться разная степень надежности. Напри­мер, юридическую силу может иметь лишь то, что человек увидел своими собственными глазами: это значит, что зрению приписывается очень высокая степень надежности, оно дает «оконча­тельное свидетельство». Но это не кон­станта, иначе мы бы не сталкивались с таким важным социальным регуля­тором, как слухи и пересказы, где услы­шанное своими ушами считается вполне надежным источником информации.

Все это должно привести нас к мысли, что человек вместе с присущими ему сен­сорными системами — существо не постоянное. Наоборот, он меняется во времени и пространстве, и вместе с эпохой изменяются его мировоз­зрение, его эмоциональный язык, его чувствительность, а также социальный смысл его ощущений. Первыми об этом стали задумываться историки фран­цузской шко­лы «Анналов» еще в 1930-е годы, а сейчас в социальных и гумани­тарных дис­циплинах мысль о подвиж­ности ощущений представляет собой некоторый консенсус, из которого исходят и историки, и антропологи.

Я уже упоминала важность внимания для тех или иных ощущений. Для опи­сания общества некоторые исследо­ватели даже прибегают к такой метафоре, как нервная система. Нервная система не существует отдельно от человека: она пронизывает его тело, она определяет его чувстви­тельность, его болевые точ­ки, его реакции на раздражители. В смысле именно она диктует, что будет для нас приятным или отталкивающим. Мы можем представить ощуще­ния как часть такой социальной нервной системы: общество говорит нам, что в телесных сигналах важно, а что нет, на что нужно обратить особое внима­ние, а чем пренебречь. Для совместного существования людям нужна договорен­ность по поводу того, что и как они ощущают, — общие правила. Согласован­ность представлений о плохом и хорошем, здоровом и опасном, прекрасном и отврати­тель­ном распространяется и на сенсорные впечатления, на то, как телесный опыт оформляется в соответствии с куль­турными нор­мами. Поэтому можно сказать, что любое общество в буквальном смысле слова основано на кон­сенсусе: мы договариваемся мыслить и чувствовать в унисон (разумеет­ся, до некоторой степени). Интересно, что эти значения заклю­чены уже в са­мих терминах: русское слово «чувство» может означать и нейрофизио­ло­ги­ческое ощущение, и эмоцию, и некоторую социальную норму (например, мы говорим о чувстве стыда или чувстве справедливости). В английском языке слово «sense» тоже многозначно: это не только канал восприятия окружающего мира, но и здравый смысл, своего рода общественный разум. Самое интересное для историка и антрополога — когда консенсус нарушается, ощущения и чув­ства, вызванные поводом, вдруг рассогласовываются и возникают конфликты. Например, когда трогает руками скульптуру в музее, или выставляет кондиционер на температуру, некомфортную для большинства окружающих, или называет ужасным запах духов. Через конфликты можно получить доступ к тем социальным кодам, которые определяют, что представляет собой приемлемое сенсорное поведе­ние, и указывают, что же значит чувственный опыт разного рода.

У разных социальных групп это приемлемое сенсорное поведение будет раз­ным: различия окажутся вопиющими, будут тонкими, почти незаметными. Можно сказать, что одни правила сенсорного поведения будут одинаковыми для всего общества: их должны выполнять все, а их несо­блю­дение приведет к исключению. Например, мы различаем приемлемые и непри­емлемые запахи, разрешенные и запрещенные прикосновения, темпе­ратурные режимы — желанные в одних ситуациях и вызывающие тревогу в других. Это различение, которое отделяет приемлемое от неприемле­мого, приятное от пу­гающего, упорядо­ченное от хаотичного, управляется «здравым смыслом». В антропологию это понятие ввел американский антрополог Клиффорд Гирц: так Гирц обозначил существующую в культуре систему готовых решений и объясне­ний, которая позволяет носителям этой культуры быстро справ­ляться с огром­ным спектром жизненных ситуаций. Другие правила — более нюансиро­ванные — будут обязательны для одной группы и немыслимы для другой: они будут сигнализировать о социальных барьерах и границах, которые созда­ются возрастом, гендером, уровнем доходов или образования. Собствен­но, всеми этими правилами, а также их на­рушениями и конфликтами и зани­мается антропология чувств, или сен­сорная антропо­логия, а также друже­ственные ей дисциплины — теория коммуникации и микроистория.

Как вообще возникает мысль изучать ощущения в перспективе социальных и гуманитарных наук? , до степени эта проблематика унаследована от ранней антропологии, с того времени, когда между социаль­ной и физической антропологией еще не было жесткого водораздела. В попыт­ках докопаться до предыстории цивилизаций антропологи пытались построить прогрессивную шкалу. Обществам приписывались разные уровни развития, и в зависимости от уровня развития эти общества располагались на той или иной эволюционной ступени. Для опреде­ления уровня развития использова­лись разные параметры, от форм брака до наличия или отсутствия письмен­ности. Одним из таких параметров были ощущения. Антропологи предпо­ла­гали, что восприятие туземца и вос­приятие современного европейца качест­венно различны: папуас воспри­нимает цвета или запахи не так, как англича­нин. Это «не так» отчасти исходило из уже упоминавшейся аристотелевской иерархии чувств — или, по крайней мере, апеллировало к ней: туземцам как существам более близким к природе приписывалось более виртуозное владе­ние «живот­ными» чувствами осязания и обоняния. С европейскими культу­рами, в свою очередь, ассоциировалось изощренное зрение — высшее интел­лектуальное чувство. Вопросы о физиологии восприятия входили в исследова­тель­ские планы первых антропологических экспедиций. Любо­пытно, как интерпре­тировались результаты: несмотря на то что обнаруженные различия (в названиях цветов) оказывались или ничтожными, или могли быть побоч­ным шумом экспериментов, европейцы начала XX века считали, что нашли подтвер­ждение иной сенсорной природы аборигенов, а вовсе не куль­тур­ные различия. Так европейцы конструировали себя в качестве облада­телей рационального и цивилизован­ного зрения — и конструировали туземцев как первобытных и интуитив­ных носителей низших чувств.

Объяснение разной чувствительности разных обществ отсылками к природе было характерно и для ранних биоло­гических теорий. В качестве примера можно привести одну эксцентричную классификацию живых существ. Ее при­думал в начале XIX века немец­кий натуралист Лоренц Окен. Он пред­лагал делить все живое на пять классов в зависимости от приоритетного обладания тем или иным органом чувств: осязающие беспозвоночные; рыбы — у которых впервые появляется язык и, соответственно, вкус; рептилии, у кото­рых ноздри соединяются с ротовой полостью, — это обоняние; птицы, полу­чающие внеш­нее ухо, — это слух; и млекопитающие, вооруженные всеми этими чувствами в их полноте и особенно подвижным глазом. Не оста­навли­ваясь на этом, Окен делал следующий шаг и предлагал распро­странить этот принцип и на челове­че­ские расы: в зависимости от ведущего чувства он выстра­ивал их от «осязаю­щего» африканца к «созерцающему» европейцу. Сейчас нам такие построе­ния кажутся курьезными, но они в форме работали вплоть до начала XX века и даже повлияли на расовые теории в евгенике.

Интересно, что в форме связка «европейская цивилизация — зрение» могла направлять и научные интересы в гуманитарных и социальных дисцип­линах. Например, изучение вернаку­лярных чувственных классификаций нача­лось именно с цвета: в 1960-е годы лингвистика стала искать универсаль­ные цветовые номинации и пыталась построить эволюционную траекторию их освоения. Здесь возникает вопрос: почему так? Значит ли это, что зрение и особенности его применения заинте­ресовали исследователей в первую очередь потому, что они разделяли европейскую культурную иерархию чувств, где зрению исторически отводилось первое место?

О самом зрении и его борьбе со слухом за первое место в конфигурации чувств пойдет речь в следующей лекции.

Расшифровка

Во многих европейских языках, включая и русский, есть выражения и устой­чивые сочетания, так или иначе связанные со зрением. Мы можем «рассматри­вать вопрос», «фокусиро­ваться на , «высказывать свою точку зрения» или «делиться взглядом на проб­лему», «рисовать целостную карти­ну», «видеть в опреде­ленной перспективе», «менять воззре­ния», «расширять свой кругозор». Во всех этих выражениях зрение выступает субститутом разума, рационального и интеллектуального подхода, или взве­шенной дистанции. Никакие другие чувства таких ассоци­аций не предпола­гают. Как же это случи­лось и почему? И как возник сам вопрос о роли зрения в европейской культуре?

В 1942 году в оккупированном немца­ми Париже вышла книга историка Люсь­ена Февра, одного из основате­лей новой исторической школы. Книга называ­лась «Проблема неверия в XVI веке. Религия Рабле», и в ней Февр выдвинул очень смелый тезис: в XVI веке зрение было менее важным способом постигать мир, чем сейчас. В отличие от человека позднего Нового времени, современ­ники Рабле (не те, кто его читал, а те, о ком он писал, то есть социальные низы) полагались на слух и низшие чувства, то есть на осязание, обоняние и вкус. Февр назвал такую конфигура­цию чувств «визуальной отсталостью» (франц. retard de la vue). Эту гипотезу подхватили и развили его коллеги. Через 20 лет, в 1961 году, другой француз­ский историк, ученик Люсьена Февра Робер Мандру, уточнил: в XVI веке слух занимал первое место, осязание — второе, а зрение — всего лишь третье. Репутация зрения тоже была другой и для нас совершенно непривычной: зрению еще не приписы­валось умение наблюдать, свидетель­ствовать, организовывать и классифи­цировать. На первый план в конфигура­ции чувств зрение выходило постепен­но, и так же постепенно складывался новый способ видеть — научный, юридический и художествен­ный, связанный с освоением перспективы. Мандру видел истоки такого зрения в ренессансном развитии науки. В частности, он писал: «Телескоп Галилея и первые микроскопы были инструментами научного прогресса, но с ними появилось и новое видение, более тренированное и дально­зор­кое». То есть научные инструменты и наука вообще меняли то, как мы смотрим.

Так историческая наука стала задаваться вопросом, как социальные процессы влияют на конфигурацию чувств. Можно ли однозначно сказать, что до опре­де­ленного времени люди меньше полагались на зрение и больше — на осталь­ные ощущения? Мало кто из историков сомневался в том, что культура Нового времени — это культура преимущественно визуальная. Именно Новое время дало нам книгопечатание, рост грамотности, линейную перспективу, новое представление о том, что такое наука и ее методы — эксперимент и наблюде­ние. Но всех интересовали источники и характер этой визуальности. И разные ученые описывали их . связывал визуальность с контролем всевидящего государства, — с новым способом изображать простран­ство. Яркий пример — изобретение линейной перспективы, которое обычно приписывают итальянскому архитектору XV века Леону Баттисте Альбер­ти. Линейная перспектива тренировала глаз: для художника, который ею пользо­вался, она меняла все — и заставляла воспринимать пространство исключи­тельно визуально.

Самая масштабная попытка объяснить роль зрения в европейской цивилиза­ции принадлежит не историку и не антропологу. Наверняка многие слышали афоризм «The Medium is the message» — «Средство коммуникации и есть само сообщение». Это самая популярная цитата из одноименной книги канадского философа и теоретика коммуникации Маршалла Маклюэна. Она же суммирует идею, которую Маклюэн развивал в своих предыдущих работах. С его точки зрения, средства коммуникации — это лишь технологичные продолжения сенсорных систем человеческого тела, поэтому переходы от одного массового средства коммуникации к другому можно рассматри­вать как переключения между ведущими способами восприятия. Люди Средне­вековья воспринимали мир синтети­чески, с помощью всех органов чувств, пока в XV веке не появи­лись подвижные литеры и типографский станок. Изобретение Иоганна Гутен­берга сделало печатную книгу массовым средством коммуникации и в дальней перспективе привело к тому, что зрение (и чтение) стало основным средством получения и усвоения информации. Вдобавок типографский станок стал символом перехода от устной культуры к письменной: этот переход Маклюэн назвал «великим водоразделом» (англ. great divide), пропастью между Средневековьем и Новым временем.

Более того, сам по себе сюжет о книго­печатании, которое изменило мир, Маклюэн вписывал в более широкую теорию. Если средства коммуника­ции — это такие продолжения наших чувств, то почему бы не попробовать описать всю человеческую цивилиза­цию как смену власти одного чувства властью другого? Маклюэн рассматри­вал чувственную конфигурацию как результат политических и социаль­ных процессов и как артефакт разных способов позна­ния: например, если мы считаем, что слуховая информация важнее тактиль­ной, мы тем самым поощряем приоритет слуха. Допустим, человек Нового времени и вправду в первую очередь полагается на печат­ное знание. Например, он уверен, что книга или газета — это более авторитет­ный источник, чем записка или слухи. И тогда зрение выходит на первый план, а вся остальная информация объявляется не очень надежной. Тогда бессмыс­ленно и обращать внимание на то, что говорят другие сенсорные системы. Соответственно, чем совер­шеннее наши технологии, тем хуже рабо­тает наше чувственное восприятие в целом.

Чтобы это продемонстрировать, Маклюэн рисовал глобальную стадиальную схему. Весь процесс цивилизации делился на четыре этапа. Каждый этап опи­рался на одно средство коммуникации и поощрял одну сенсорную систему. Например, в архаичных бесписьменных культурах коммуникация держалась на звучащей речи — и это поддерживало слух как ведущее чувство. Чтобы послушать сказки или эпос, люди собирались вместе — и заодно это тренировало осязание и обоняние. Изобретение письмен­ности выдвинуло на передний план зрение. Тем не менее долгое время сам способ письма — рукопись, нацара­панная палочкой или пером на глине, воске или пергаменте — был более чувственным и более непосред­ствен­ным, чем печать книги в типо­графии. Люди собира­лись вместе и читали друг другу вслух — тем самым сохраняя слух и осязание. Третья стадия наступает с книгопечата­нием. Даже ремеслен­ное знание — то самое знание с рук, знание на кончиках пальцев — в XVI веке перево­дится в зрительную форму, поскольку как раз в эту эпоху появляются учебники и инструкции. Чтобы читать книгу или рассматри­вать пейзаж, людям уже не нужно соби­раться вместе. То есть новая технология влияет и на коллектив­ность, поощряя дистанцию, уедине­ние и индивидуа­лизм. И четвертую стадию Маклюэн обнаруживал в «электронном обществе» XX века: благодаря изобретению радио и телевидения письменность несколько сдает свои позиции и человек снова начинает полагаться на слух. Облада­тели современных гаджетов могли бы дополнить эту мысль: смартфоны и планше­ты с тачпадами наверняка должны поощрять и тренировать осязание.

Эта соблазнительная теория время пользовалась огромным влиянием. Казалось, что с ее помо­щью легко объяснить особенности самых разных куль­тур. Самые разные ученые пытались связать отсутствие письмен­ности с высо­ким статусом устного знания, а наличие письменности — с приоритетом зре­ния. Например, в лингви­стике были довольно наивные попытки перенести теорию Маклюэна на разные языки и распределить их по разным сенсорным типам. Таким образом, африкан­ские тоновые языки должны были усиливать роль слуха, а отсутствие геометрических терминов в других языках могло сви­де­тельство­вать о том, что зрение для носите­лей этих языков не очень важно. Однако критика со стороны узких специалистов звучала все громче, что вполне понятно: сентенции Маклюэна (вроде того что «китайцы до сих пор представ­ляют собой племенных людей — людей слуха») не могли не вызвать удивления. Для них это были философские обоб­ще­ния, мало подкреплен­ные знанием конкретных обществ.

Сомнения вызывала и однозначная связь между зрением, письменностью и знанием. На этот счет сильные расхождения обнару­живаются уже в класси­ческих традициях. Например, древнееврейская культура трактовала знание и понимание как слыша­ние (собственно, библейское Слово, которое было в на­чале всего, — это звучащее слово), а древнегреческая культура трактовала зна­ние как видение — но при этом греческое видение было совсем не похоже на западно­евро­пейское видение Нового времени. Если же отклониться от за­пад­­­но­европей­ского культурного континуума, обнаружатся еще более инте­ресные ассоциации. Например, у нигерий­ского народа хауса есть всего два тер­мина для чувственного восприя­тия: хауса выделяют зрение и не-зрение, в кото­ром соединены все остальные способы получения информации.

У бесписьменных — то есть сосредо­то­ченных на слуховых данных — индей­цах хопи с юго-запада США или у ин­дейцев десана из Колумбии исполь­зуется очень сложная символика движения и цвета. В общем, то, что у наро­да нет письменности, не говорит о том, что ему чуждо присталь­ное раз­гля­­­дывание и рефлек­сия над визуаль­ной информацией — хотя зрение может и не иметь репутации объективного и рациональ­ного чувства.

Например, в Бразилии есть такой народ суйя, который живет в верховьях реки Шингу в штате Мату-Гросу. У суйя слух и речь считаются социальными спо­собно­стями, а зрение и обоняние — антисоциаль­ными, связанными с кол­дов­ством, опасностью и животным миром. Однако нельзя сказать, что зрительная информация для суйя неважна: наоборот, как все опасное, она имеет жизнен­ную важность. То есть мы видим, что физиологи­чески одно и то же чувство может осмысляться совершенно , а говорить о зрении и слухе как двух высших чув­ствах не вполне коррект­но. Есть куль­туры, в которых слух может вообще не выделяться как особенное и включаться в сложные альянсы с другими чувствами.

Собственно, главная претензия к тео­рии «великого водораздела» — которая, напомню, была сформули­рована не антро­пологом, а филосо­фом — заключается в ее близору­кости. Она хотела быть всеобъемлю­щей, но фактически была сфо­ку­сирована на истории элит в обществах Старого Света. А само деление куль­тур на визуальные и аудиальные просто игнорировало каналы восприятия за пре­делами аристоте­левских пяти чувств. Тем самым классификация Мак­люэна оказыва­лась еще продуктом западноевро­пейской мифологии чувств — и пыталась объяснить многообразие культур в западноевро­пейских терминах.

Маклюэн делал глобальные выводы на осно­вании развития технологий. Про­дуктив­нее ли зайти с другой стороны и смотреть на изменение чувств сквозь призму социальных изменений? Так от большой теории мы переходим на уро­вень конкрет­ного исторического материала. Почти в одно время с Маклюэном об измене­нии чувственных ориентаций в Европе Нового времени стал писать Мишель Фуко. Для него источником изменений стали не новые средства ком­муника­ции, а политические изменения, связанные с необходи­мостью контро­лировать человеческое тело и социаль­ное тело, то есть общество в целом. То есть государство все больше оказывается заинтересо­вано в здоровых и упо­ря­доченных телах: государство дисциплинирует людей, отделяет здоро­вых от боль­ных, полезных от бесполезных. Инструментами служат такие машины контроля, как армия, школа, больница, сумасшедший дом и тюрьма.

А импульсом для изменений стано­вится появление новой анатомии в середи­не XVI века и реформиро­вание медицины. Тогда написанное в учебниках и клас­си­че­ских текстах стало подвергаться сомнению, а затем и корректиро­ваться теми данными, которые естествоиспы­татели наблюдали своими глазами и по­ка­зывали всем желаю­щим в анато­мических театрах и на публич­ных лекциях. В медицине и натуральной истории глаз оказывался главным судьей. Этот глаз можно было усили­вать и воору­жать, чтобы увидеть очень далекое или очень маленькое, — так появ­ляются телескоп и микроскоп.

Так появляются научное наблюдение и художественное созерцание, когда естествоиспытатель или художник изучающе смотрят на натуру, в том числе натуру обнаженную. Историк искусства Джон Бергер первым заговорил о спе­цифическом «мужском взгляде», который был присущ художникам Нового времени: зрение считалось не только аналитическим, но и специфи­чески мужским свой­ством. Оно воплощало рациональность. Женщины же рацио­нальными существами не считались, поэтому обладать высшим интел­лекту­альным свойством не могли. Поэтому в разные периоды им припи­сывали приори­тет из трех низших чувств. То есть чувства и чувственные данные могли использоваться для создания инаковости, непохожести — и по срав­нению с мужчиной, модельным чело­веком, ближайшим иным считалась женщина.

Зрение влияло не только на восприя­тие пространства, но и на восприятие времени. Медленно, но верно глаз отнимал у уха такую важную социаль­ную функцию, как счет часов. В Сред­ние века люди долго ориентировались на звук церковного колокола: весной и летом, во время длинного светового дня, коло­кол отсчитывал конец рабочего времени. Часы, которые сначала появляются на колокольне, а затем стано­вятся личным аксес­суаром, не вытесняли коло­кольный звон, но делали его менее важным: теперь время всегда можно было «посмотреть». Дополнительную поддержку визуализации времени оказала промышлен­ная революция. До середины XIX века в соседних городах или дере­внях церковные и городские часы могли показывать разное время. Но в момент унификация времени становится критически важной: от нее зависят производство и железные дороги. Часы синхронизируют, мину­ты и секунды становятся все важнее. Соответ­ственно, церковный колокол, отсчитываю­щий крупные отрезки от мессы до мессы, теперь бьет только для воцерков­ленных людей: только их слух выделяет удары как важное. Время переводится в визуаль­ную форму — и даже сейчас это работает: хотя наручные часы умирают, мы смотрим время на смартфоне.

Кажется, что такая картина — подход через социальные и политические изме­нения — более правдоподобна, чем теория «великого водораздела». Эти новые исследования могут поставить под сомнение и главный вывод — что глаз побе­дил. Например, если счита­лось, что мужчины и жен­щины видят , то вряд ли можно сказать, что дворяне и кресть­яне видели одинаково.

Более того, в тех областях, где глаз, каза­лось бы, главенствовал, он царил не без­раздельно. В частных музейных собраниях, выросших из кунсткамер, комнат чудес и барочных кабинетов редкостей, посетитель не только рас­сматривал, но и ощупывал многие экспонаты. В медицине и естествен­ных науках наблюдение усиливалось другими чувствами: симптомы мно­гих болез­ней и качества химических веществ распознавались по запаху, на ощупь и на слух. И наоборот, оконча­тельность видимого то и дело ставилась под воп­рос: с эпохи барокко и до Пер­вой мировой войны европей­цы изучали оптиче­ские иллюзии, обманки, гротес­ки, микроскопи­ческие изображения — и при­ходили к выводу, что мы много чего не в си­лах увидеть ни голым, ни во­ору­жен­ным взглядом.

Расшифровка

Описывать запахи довольно трудно. Кажется, что знакомые языки предла­гают только два способа это сделать. Первый — с помощью указания на источ­ник запаха. Запах может быть кожаным, древесным, фруктовым — это указание на источник. Второй способ — с помощью разного рода метафор, в том числе метафор стертых, которые мы уже не воспринимаем как метафо­ры: тогда мы говорим об остром или резком запахе. Парфюмеры и винные критики разли­чают еще запахи теплые и холодные, масля­нистые и округлые, нервные и сдержанные. Еще мы умеем давать запахам оценки и измерять их интен­сив­ность: тогда мы говорим о запахах сильных и слабых, противных и вкус­ных, отталкивающих или уду­шаю­щих. В принципе, весь этот репертуар можно обнару­жить, если почитать описания духов на парфю­мерном форуме или, наоборот, жалобы на пло­хую уборку мусора в сосед­ском сообществе. Но что это говорит о нашем обонянии и о том, как мы им пользуемся в качестве социальных существ?

На то, что классифицировать запахи — задача непростая, указывали уже Платон и Аристотель. В диалоге «Тимей» Платон отмечал, что запахи можно разделить на приятные и неприятные. Но невозможно дать им названия, поскольку они не состоят из конечного числа простых форм: то есть у нас нет элементарных единиц, на которые мы можем опираться при классификации. Собственно, поэтому названия запахов обычно конкретны и происходят от назва­ний пахучих веществ. И чем больше пахучих веществ есть в нашем распоряжении, тем больше этих названий. Напри­мер, до начала XX века «бензи­нового» запаха не существо­вало, поскольку не было бензина.

Однако как только мы выходим за пре­делы европейских языков, проблема называния и класси­фикации запахов меняет свои контуры. Есть языки — от тайского маник до юкатек­ского майя, — где для запахов существуют уни­версальные слова. Это значит, что слова для запахов похожи на слова для цветов: они обозначают не кон­кретный запах (запах папайи или запах крови), а некие универ­сальные признаки. Грубо говоря, мы говорим, что щеки, яблоки и советское знамя имеют один и тот же цвет — красный. А на юка­текском майя мы можем сказать, что листья, женщины, ножи и верев­ки обладают одинаковым запахом. То есть одни и те же постоянные характе­ристики могут объединять части тела, еду, животных и даже стороны света. Например, в языке маник, который принадлежит к австро­азиат­ской семье — на нем говорит народ охот­ников-собирателей в горном Таи­ланде, — существует около 15 терминов для запахов. С точки зрения маник, одним и тем же запахом обладают мыло, процесс мытья, растение гониоталамус, листья, лиана увария, одежда, тальк, солнце и жидкие лекарства.

Другой пример — язык бра­зильских индей­цев суйя, обитателей штата Мату-Гросу. У суйя все люди, животные и растения распределяются на четыре груп­пы в зависи­мости от того, какой запах им припи­сы­вается. Суйя разли­чают сильный, острый, слабый, он же приятный, и гнилой запахи. Различие зависит от силы запаха и степени его опасности. Людям эти запахи приписы­ваются исходя из их гендерной принад­леж­ности, возраста и социаль­ного статуса. Общий принцип можно сформулировать так: чем выше статус, тем незаметнее запах. Самым высоким статусом в обществе суйя обладают взрос­лые муж­чи­ны — они, соответ­ственно, в этой системе коорди­нат ничем не пахнут. Жен­щины и особенно дети обладают более низким статусом: они в смысле дальше от культуры и ближе к опасному миру природы, и поэтому их аро­маты — сильные, острые или гнилые. То есть уровень культурности и социальности в обществе суйя имеет запахо­вый (или, что то же самое, оль­фак­торный) эквивалент. Этот далекий от нас пример позволя­ет увидеть, как обоня­тельные ощущения перево­дятся в соци­аль­ные термины. Или, точ­нее сказать, как эти ощущения кон­струируются исходя из системы опре­деленных социальных отноше­ний. В любом случае это повод попробовать разобраться, что происхо­дит с запа­хами в более близких нам обществах Старого Света.

Если проблема зрения начала волновать антропологов уже в начале XX века, то обоняние оставалось в тени до го­дов. В этом вопросе социальные и гуманитарные науки долго шли на поводу у естественных дисциплин. Еще Дарвин — в книге «Происхождение человека и половой отбор» — указывал, что чувство обоняния исключительно важно для многих млекопи­тающих. Жвач­ных оно предупреждает об опасно­­сти; хищни­кам сигнализирует о добы­че. Но как только человек перешел к прямо­хожде­нию, он потерял возмож­ность развивать нюх и опираться на его данные. Поэтому человеческое обоняние руди­ментарно и малозна­чимо — до недав­него времени в этом сходились биоло­гия, психология и когнитивные науки.

Но хотя возможности челове­ческого носа и вправду невелики по сравнению с собачь­ими, очевидно, что человек исполь­зует запахи для классификации и апеллирует к обонянию в самых разных ситуациях. Мы с удовольствием обсуждаем способность запахов напо­минать нам о прошлом: этот носталь­гиче­ский потенциал запахов был замечен Марселем Прустом в начале XX века и теперь называется в его честь — «синд­ром Пруста». В своем романе «По на­прав­лению к Свану» Пруст описывает вкус и аромат печенья мадлен, размо­ченного в липовом чае. Этот вкус и аро­мат напоминают ему детство и тетушку, которая поила его этим чаем с этим печеньем. В этом случае запах способен воссоединить нас с нашим про­шлым. Но у запахов есть и другие возмож­ности. Все мы не раз слышали ксенофобные высказывания в адрес иностран­цев, этнических или других меньшинств: в таких высказы­ваниях часто возникают указания на чужой и поэтому неприятный запах. Так запахи используются для разде­ления и проведения границ.

Культурную историю запахов на фран­цузском материале открыл француз­ский историк Ален Корбен. Это произо­шло в 1982 году, то есть на сорок лет позже, чем его соотечественник Люсьен Февр начал размышлять об истории зрения. Идея Корбена заключалась в том, чтобы описать процесс модернизации как постепенное вытеснение и регламентацию запахов. До XVIII–XIX веков евро­пейцев окружало множество интенсивных и разнообразных запахов: из них были приятными, — не очень, а мы бы назвали отвра­тительными и написали жалобу в муниципа­литет. Но французы эпохи Людо­вика XIV с этим мирились и не считали всю эту обонятель­ную какофо­нию из ря­да вон выхо­дящим. Как выясни­лось позднее, с этим мирились не только французы: у всех европейцев были другие границы терпимости к запахам, отличные от наших.

Ален Корбен попытался понять, почему одни представления о терпимом смени­лись другими и каким путем западный мир пришел к современным нормам. Чтобы лучше понять его концеп­цию, нам нужно выяснить, как ра­ботало обоняние до эпохи перемен. Какую роль играла возмож­ность чувство­вать и распознавать запахи в Антич­ности и раннем Средневековье? И что запахи вообще могли значить?

В арсенале любого археологиче­ского музея есть маленькие керамические и стеклянные флаконы для мазей и духов, которые говорят о популяр­ности ароматов в классической древности. Разные аромати­ческие вещества и цветы упоминались в античной поэзии; курения и масла использовались в жертво­прино­шениях и других ритуальных событиях. После гигиенических процедур тело и волосы было принято покры­вать душистыми маслами, осо­бенно если гражда­нину пред­стояло выступать в собрании, посещать игры или театр или участво­вать в симпосионе, то есть пире. Таким образом, использование ароматов было обращено к коллективу и коррели­ро­вало с коллектив­ными действиями.

Вдобавок запахи обсуждались и осмыс­лялись с медицинской точки зрения. Античная медицина базировалась на так называемой теории гуморов. В чело­веческом теле выде­ля­лось четыре вида телесных жидкостей: кровь, флегма, желтая и черная желчь. Они дают названия четырем темперамен­там, о кото­рых мы знаем и сейчас: сангвиники, флегматики, холерики и меланхо­лики. Эти жидкости характе­ризовались через комби­нации основных свойств: холодный и горя­чий, влажный и сухой. Например, кровь (это основная жидкость у санг­ви­­ников) считалась горячей и влажной. Те же комбинации свойств были при­сущи разным продук­там, напиткам, лекарствам и даже аромати­ческим веще­ствам. Допустим, болезнь наступала в результате того, что в теле увеличи­валось количество холодного и влажного начала, то есть флегмы. Как ее предлагали лечить? Нужно было увеличить количество сухого и горяче­го. Тогда больному прописывали сухую и горячую диету и, например, окури­вания душистыми травами или смо­лами, которые имели «горячее» начало. То есть пахучие вещества использова­лись как лекарства, а их запахи разделя­лись на те же четыре типа, что и телес­ные жидкости. Эта традиция оказалась очень устойчивой и продержалась почти до конца XIX века. В некоторых социальных группах она жива до сих пор: достаточно вспомнить о совре­мен­ной моде на ароматерапию, которую поддерживает эклектичная религия нью-эйдж и замешенное на ней потреб­ление. Кроме того, самые авторитетные врачи — Гиппо­крат и Гален — гово­рили о важности запахов как симпто­мов: по запаху кожи, слюны, выделений пациента можно было уточнить диагноз.

Эти магистральные значения запахов сохранились и с переходом к христиан­ству. Парфюмерия использовалась в гигиенических и медицин­ских целях. После некоторых дебатов о языческих ассоциациях курений, ладан занял прочное место в церковных обрядах, а новая практика поклонения мо­щам создала и новое поня­тие — «запах святости». Для объ­яснения этого поня­тия использовались цитаты из Библии: нравственность и святость ассоци­иро­вались с прият­ными ароматами (благоухание добродетели), грех и зло — со смрадом. Дальше эта аналогия получала материаль­ную форму: тела умер­ших грешников разлагались и испус­кали ужасные запахи. Тела блаженных и святых не поддава­лись тлению и вместо смрада пахли ладаном или розой. В смысле «запах святости» оказывался еще одним, уже посмертным чудом и подтверждал безгрешность и избранность покойника или покойницы. Если же тело монаха начинало нехорошо пахнуть, для окружающих это был сигнал, что с его святостью не все в порядке: это было типично для Средних веков и сохра­нилось до XIX века. Подоб­ный сюжет — на гораздо более позднем материале — описан у Достоевского в «Брать­ях Карамазовых». Напомню, что старец Зосима, которого все воспри­нимают как блаженного, после смерти компроме­тирует свою святость, поскольку его тело начинает плохо пахнуть, вместо того чтобы превратиться в нетленные мощи. То есть идея «аромата святости» оказывается очень устойчивой.

Мы можем с уверенностью сказать, что средневековая культура сохранила некоторые античные подходы к запахам и выработала ряд своих. Соответст­венно, обоняние было важным элементом в конфигу­рации чувств: оно помо­гало ориентироваться в религиоз­ной сфере и направляло людей в их гигиени­ческих практиках. Наконец, оно помогало медикам разбираться в болезнях и лекарствах. Однако в некоторых сферах обоняние начинало уступать зрению. Например, некоторые исследования утверждают, что актив­ная селекция цветка розы начинается с Позднего Ренессанса не просто так. То, как роза выглядит, стало не менее важно, чем то, как она пахнет. А когда появ­ляются разнообраз­ные и очень красивые махровые розы почти без запаха, визуаль­ные характеристики выходят на первый план. Но радикальные измене­ния начинаются позже — в XVIII веке. С точки зрения Алена Корбена, именно они и служат базой для современных представлений о плохих и хороших запахах, о том, что должно пахнуть, а что пахнуть не должно.

Книга Алена Корбена «Миазм и нар­цисс» вышла в 1982 году. В ней процесс циви­лизации описывается как процесс сни­жения толерантности к запахам. Что это значит и в чем заклю­чается его основная идея? Прежде чем ответить на этот вопрос, нам надо понять, что имеется в виду под процессом цивили­зации.

Понятие «процесс цивилизации» предложил немецкий историк Норберт Элиас. Элиас изучал средневековое общество и обнару­жил, что изменение, или утонь­ше­­ние, придворного этикета привело к формирова­нию новой индивидуальной дистанции. По срав­нению с обществом Нового времени средневековые люди были намного ближе друг к другу: они ели из одной посуды, спали в семейных постелях вместе с детьми, домочадцами и даже чужими людьми, не нуждались в уединении (что сказывалось, к при­меру, на устройстве жили­ща: двери появ­ляются довольно поздно) и более активно воспринимали мир посред­ством «низших чувств» — вкуса, обоняния и осязания.

А потом в придворной культуре возни­кают новые манеры — они создают необ­хо­димость больше контролировать тело, больше смотреть на себя со сто­роны. Так возникает «барьер стыдливо­сти», который постепенно спускается из выс­шего общества в низшие социальные слои (социологи называют это явление «нисходящая мобиль­ность»). В жи­лищах появляются закрывающиеся комнаты, люди начинают пользоваться индивидуаль­ными столовыми прибо­рами и постельным бельем, естественные нужды вытесняются из публичной сферы в сугубо приватную. Соответ­ствен­но, чем дальше, тем больше запахи оказы­ваются под подозрением: они служат ощутимыми знаками чужого присут­ствия. Так возникает требование «как можно меньше пахнуть» — его начинают прилагать и к людям, и к обжитому ими пространству.

В эту конструкцию Корбен добавляет конкретику: жесткий контроль над телес­ными запахами оказывается результатом популяризации медицин­ских и науч­ных теорий Просвещения. Во второй половине XVIII века стано­вится очень популярной медицинская идея, что любые сильные запахи вредны для здо­ровья. Элита начинает задаваться вопросами об охране обществен­ного здо­ровья и использует в обсужде­ниях городского управления медицинские теории. Так складываются новые представле­ния о хороших и плохих запахах, о чистоте и грязи. Любые сильные запахи — от экскремен­тов до мускуса — дискредити­руются, а борьба с вонью становится главной задачей гигиены. Собственно, под знаме­нем борьбы за общественное благо вырабатыва­ются и новые понятия о чистоте и порядке, и новые правила гигиены. Новые нормы употребления духов и пахучих лекарств требуют учитывать возраст и гендер; арома­ти­ческие вещества, от духов до табака, получают социальные характе­ристики. Оказывается, что запахи могут быть не толь­ко полезными и вред­ными, приятными и непри­ятными — они стано­вятся дорогими и дешевыми, престижными и плебейскими. С их по­мощью можно осудить неподобаю­щее поведение (например, в культуре и искус­стве возникает образ кокотки, злоупо­треб­ляющей пряными духами) или обозначить границу между «цивилиза­цией» и «дикостью» (тогда упоми­наются телесные запахи тех, кто, с точки зрения говорящего, недоста­точно цивилизован — от гаитянских креолов до рус­ских крестьян и сибир­ских кочевников). Запахи жестко регламентиро­ва­лись или искоренялись, а это говорит скорее об усиленном, чем об ослаблен­ном обонянии. То есть мы можем сказать, что в Новое время обоняние меняет свою социальную функцию: оно оказывается более избиратель­ным, придир­чивым и внима­тельным.

Некоторых ученых это исследо­вание побудило к тому, чтобы заговорить об «оль­­факторном молчании». Под молчанием понимается своеобразный им­ператив дезодориро­ванности, отсутствия запахов, который стано­вится новой нормой. Но с такой формулировкой согласиться трудно. Мы видим, что пока одни запахи считаются нежелательными, другие запахи в определенных социальных ситуациях только приветству­ются: запахи парфюмерии, стираль­ного порошка, кофе или булочек с кори­цей — это хорошие запахи, если они появляются там, где их ожида­ешь. Но, например, приятные духи соседа по ва­гону метро будут вызывать раздраже­ние, а запах кофе в туалете покажется просто неумест­ным. Наверное, можно сказать, что Новое время стало не только эпохой измене­ния манер и освоения индиви­дуа­лизма. Новое время стало еще и временем выработки огромного количества очень нюанси­ро­ванных правил, которые упорядо­чивают тип запахов, их интенсивность и ситуации, в которых они могут появиться.

Читайте также на Arzamas рубрику Марии Пироговской «Запах дня» — краткую историю запахов: от кофе и мускуса до сыра и супермаркета.

Расшифровка

Мы все знаем, что у нас есть осязание. Но что это? Как ему дать определение? Понятие осязания похоже на зонтик, под которым скрывается сразу несколь­ко значений. Иногда под осязанием понимается непосредственное бессоз­натель­ное впечатле­ние, которое человек получает через кожу любой части тела. Иногда осязание приравни­вается к сознательной и осмыслен­ной ощупи, то есть когнитивно направлен­ному прикосновению пальцев. Сюда же могут включаться жестовые касания, то есть те прикосновения, которые имеют устойчи­вый социальный смысл, — например, тактильные приветствия и про­ща­­ния, объятия, поцелуи, благословения и наложе­ния рук. В свою очередь, такие прикоснове­ния могут быть асимметрич­ными, вроде целования рук (они демон­стрируют властную иерархию или символи­ческое подчине­ние). Но могут быть и симме­тричными, создающими видимость равенства, — это, например, руко­по­жатие. Еще дальше от маги­стрального значения (но все равно под тем же зонтиком) будут диагно­стиче­ские касания (измерение пульса или темпе­ратуры) и разные прикосно­вения к самому себе, от аутоагрессии до ауто­эротизма.

Что общего между этими довольно разными явлениями? Наверное, единствен­ное, что их может объеди­нить, — небольшая дистанция, на которой они функционируют. Понятие дистанции в социаль­ные исследо­вания ввел амери­канский антрополог Эдвард Холл. Он придумал целую новую дисципли­ну, которая называлась «проксемика» и изучала расстояния между людьми.

Проксемика извлекала смысл из того, как в разных культурах люди исполь­зуют простран­ство — при разговоре, при орга­низации жилища или в город­ском планиро­ва­нии. Например, во время коммуника­ции можно разговаривать на разном расстоянии друг от друга. Холл выделял четыре пространствен­ные зоны, или четыре вида дистанции. Каждый из этих видов взывал к чув­ству. Первая дистанция — публичная, подходящая для публичных выступ­лений: нам нужно стоять так, чтобы все слушатели могли нас хорошо видеть и слышать. Эта зона начинается от 3,7 метра. Следующая, социальная дистан­ция отделяет людей, не связан­ных семей­ными или друже­скими отношениями, во время обычного разговора. Социальные дистанции в разных культурах могут очень отличаться, но средним по больнице будет расстояние от 1 до 3,5 метра. Следую­щий тип — тесные личные отноше­ния — сокра­щают дистанцию до полуметра: мы впускаем человека в свое персональное, личное простран­ство, на кото­ром хорошо чувствуются запахи. Наконец, четвертый тип предпо­лагает близкий осязательный контакт: на эту интимную дистанцию мы под­пускаем людей для пере­шепты­ваний, объятий, драки или сексу­альных отноше­ний. Соответст­венно, для телесного контакта нам нужны персональная и интим­ная дистан­ция. Это то расстояние, на которое мы мо­жем протянуть руку или ощутить визави всей кожей. При этом в любой культуре право на при­­коснове­ние зарезервировано лишь за некоторыми частями тела. Нару­шение этих неписа­ных правил возможно лишь в исключи­тельных ситуациях: например, когда речь идет об опасности для жизни. В противном случае нарушение сразу вызовет конфликт.

Если мы вернемся к античным пред­ставле­ниям об иерархии пяти чувств, то вспомним, что осязание — низшее, базовое чувство. По мнению Аристо­теля, оно отделяет людей и животных от растений — и оно же объединяет людей с животными. Соответ­ственно, оно воплощает в себе животное, чувст­венное начало. Античная культура превозносила зрение и слух как опору мыш­ле­ния, но нельзя сказать, что пренебрегала животным чувством осязания. Напри­мер, в античной медицине осязание помогало выявить темперамент человека, посчи­тать пульс или распознать признаки лихорадки. На основа­нии чувств античные врачи проводили различие между телами мужчин и женщин — мы уже говорили, что это различие опиралось на темпе­ратуру: мужчины были горячими, а женщины — холодными. Но, кроме того, использовались осяза­тельные термины. Мужчины считались сухими и твер­дыми, а женщи­ны — влажными и мягкими.

Эта тактильная оппозиция мужского и женского тела сохранилась и после христианизации Европы. В виде следы таких представлений сохра­няются до сих пор: мы можем оцени­вать «качество» рукопожатия и гово­рить о «холодных» пальцах или «вялой» ладони как признаках недостаточной мужественности. Интересно, что женщинам, которые отклонялись от типич­ных женских биографий, приписы­валось и другое тактильное качество: напри­мер, аскетичные тела мучениц и святых утрачивали женскую холодную влаж­ность. Но точно так же ее утрачивали тела ведьм: их описывали как твер­дых и жестких на ощупь. Через несколько столетий разное качество мужских и женских тел (и мужских и женских прикос­новений) входило в обыденное знание. Например, в XVIII веке к этому различию апеллировали британские врачи, которые пытались отнять у повитух право на родовспомо­же­ние. Врачи считали, что мужское прикосно­вение — уверенное, рациональ­ное, профессиональное и твердое. Женское прикосновение считалось эмоцио­нальным, неуклюжим и ненадежным, и это был повод отнять у пови­тух их хлеб. То есть мы уже говорили о том, что рацио­нальное зрение считалось мужским свойством, и тогда прикосновение мужчины становилось своеоб­разным продолжением мужского зрения, а женское прикосновение оказыва­лось своеобразным осязанием в квадрате.

Сакральные смыслы осязания были не менее важны. В частности, такому сюжету посвя­щена книга Марка Блока «Короли-чудотворцы», одна из клас­сических исторических работ XX века. Она посвящена тому, как работало чудо: в течение несколь­ких поколений французские и английские короли лечили золотуху, или туберкулезный лимфаденит, как сейчас бы это назвали врачи. Так вот, эту болезнь короли лечили наложением рук. Для больных, которые искали исцеления, сакральное и меди­цинское не были разделены. А почему считалось, что король может вылечить? Потому, что его власть была священ­ной: люди верили, что христи­анские святые, священники и короли могут влиять на события в этом мире. Поэтому у святого можно попросить урожай или исцеле­ние от болезни. Прикосновение практически гарантиро­вало выздоровление.

Контакт с могущественной силой мог быть прямым, а мог быть опосредован­ным. В средневековых хрониках можно обнару­жить свиде­тельства того, что прихожане просили священников лечить наложением рук, пили елей, ели тол­ченые мощи, умащались миром и использовали для пластырей облатки. То есть это было медицинское понима­ние святости. С другой стороны, Бог мог при­косну­ться к человеку в ответ на его духовный запрос и позволить разделить свои страдания: это случай стигматов, которые первым в христиан­ских житиях получил Франциск Ассиз­ский (однако случаи стигматиза­ции известны и в XX веке).

Но можно было пытаться разделить страдание и самостоятельно, не дожи­даясь чуда стигматизации: разные аскетические практики, от самобичева­ния до но­ше­­­­ния вериг или власяницы, активно использовали чувства осязания и боли. С другой стороны, известна средневековая практика «Божьего суда» — она описана, например, в «Романе о Тристане и Изольде»: в слу­чае юридиче­ской двусмыслен­но­сти обвиняемый мог решиться на средневе­ковый детектор лжи и взять в руки кусок раскален­ного железа. Если Бог был на его стороне, он чу­десным обра­зом менял границы человеческого ося­зания и кожа остава­лась целой и невре­димой. То есть осязание было самым непосредственным спосо­бом почув­ствовать Божью милость или Божий гнев.

Здесь мы подходим к проблеме: а как, собственно, располагаются границы осязания и осязаемого? С одной сто­роны, для активного осязания мы обыч­но используем руки. Некото­рые иссле­до­ватели даже рассматривают челове­ческую кисть как главный инструмент, благодаря которому мы становимся людьми. Однако чувство осязания продол­жается на всю поверхность кожи: это самый большой и очень чув­ствительный орган, который отделяет наше тело от внеш­ней среды. А к чему еще мы можем прикоснуться? Насколько материальным может или должно быть прикосновение, чтобы его интерпретировали как прикосновение?

В европейских и неевропейских языках есть представления о том, что можно прикоснуться к святыне или запретной для чужаков удаче или судьбе, — такие представления есть и у восточных славян, и у малай­цев. Можно затронуть честь или чувства. Можно запятнать и тем самым осквер­нить память — и сделать это словами, действиями или самим фактом своего присутствия в запрет­ном, неположенном месте. Еще можно нечаянно взять чу­жое магическое знание, которое колдун или ведьма «скинули» на какой-нибудь предмет, — с этим поверьем связан запрет трогать вещи на дороге или в чужом доме. Затронуть, запятнать, подобрать — то есть осязать можно не только сугубо матери­альное, но и удачу, время, здоровье или благо­состояние. Точнее, это говорит о том, что границы матери­ального могут располагаться не так, как привычно нам, и при анализе местных практик осязания это нужно учитывать.

Можно сказать, что в каждом обществе есть представления о вещах, которые трогать можно, и о вещах, которые трогать запрещено или очень опасно. Доступ к этим запретным вещам обычно осуществляется с помощью особого ритуального специа­листа: им может быть жрец, священник, кол­дунья, шаман или врач. Врачу мы раз­решаем нарушать правила социальной и интимной дистан­ции и прикасаться к нашему телу (однако интересно, что в нашем обществе врачи обычно делятся по специальностям и мы сразу представляем, какие прикосно­вения разрешены тому или иному специалисту).

В разные исторические периоды пере­чень того, что можно и нельзя трогать, будет меняться. Например, каждый советский ребенок наверняка не раз и не два слышал: «Не трогай стенки лифта», «Не трогай поручни в метро», «Не трогай перила на лестнице (или деньги) — они грязные». Если мы посмо­трим на эту ситуацию марсианским взглядом антрополога, она покажется нам странной. Ведь перила для того и нужны, чтобы за них держаться, а деньги — чтобы распла­титься за моро­женое, иначе какой в них смысл? Но для ро­дителей смысл запрета был совершенно очевиден: за перила или поручни держались другие люди, деньги трогали грязные руки. То есть прикосно­ве­ние к ним могло привести к зараже­нию нехорошим.

Но почему чужие руки обяза­тельно «гряз­ные»? Откуда мы знаем про эту грязь? Мы определяем грязь так, а не иначе, потому что нас этому научила бактерио­ло­гия. Но бакте­рио­логия сама по себе — относительно новая научная дисцип­лина. По мере того как она завоевывала сторонников, она генерировала страх перед контак­том с «заразой». В обыденной жизни увидеть эту заразу было нельзя (то есть возможности зрения оказывались ограниченными). Пощупать ее тоже было нельзя, но можно было пытаться избежать соприкосновения с ней. Историки медицины указывают, что после того, как Луи Пастер поведал публике о бактериях и микробах, обществом овладели новые бытовые фобии. Заодно бактериология создавала новые контуры осязания. То есть люди теперь постоянно сомневались в безо­пасности окружающей среды и всюду подозре­вали возможность заразиться. Самые чувствительные множество раз в день мыли руки и пытались избежать прямых контактов с «грязными» предметами: например, брались за дверную ручку только через полу пальто. Вот эти пред­став­ления дают мотивировку и совет­ской бытовой брезгливости, и советским практикам осязания.

Медицинская идея об опасности или за­разности прикосновения не была изо­бретением бактериологов, она возникла намного раньше. В середине XVI века итальянский врач Джироламо Фрака­сторо опубликовал трактат о контагиях и контагиозных (то есть контактных) болезнях. Контагием он назвал некую заразу неясной природы, которая передается через прямой контакт с боль­ным — например, через прикос­но­вение к телу, общую посуду и лич­ные вещи. Зараза могла распростра­ниться и по воздуху, поэтому Фрака­сторо считал опасным контактировать с тем воздухом, которым дышит больной.

В формировании контагиозной теории не последнюю роль сыграло распро­стра­­нение сифилиса. Первая известная эпидемия сифилиса случилась в Неаполе в конце XV века. Откуда он там взялся, до сих пор не вполне ясно. Однако ренессансная медицина довольно быстро связала сифилис с неконтролируемой сексуальностью и указала на необходимость интимного контакта для зараже­ния. То есть выяснилось, что эротическое прикос­новение могло стать причи­ной не только удовольствия, но и ужасной болезни, крайне неприятного лече­ния, а затем и мучительной смерти. И это нашло отражение в искусстве. Например, у итальянского художника Аньоло Бронзино есть картина «Аллего­рия c Венерой и Амуром» (она хранится в Лондонской национальной галерее). Это очень чувст­венное произве­дение, на котором изображен Амур, соблаз­няю­­щий собствен­ную мать. Но на зад­нем плане есть персонаж с обезо­бра­женным лицом, которого некоторые искусствоведы интерпретируют как воплощение сифилиса. Перед нами возникает аллегория чувственного, сексуального при­косновения, следстви­ем которого может стать смертельная болезнь. Так старое представление о животной природе осязания было дополнено новым представ­лением о связи осязания с сексу­альной распу­щенностью. Любопытно, что в ис­кус­стве европейского Ренессанса одним из символов осязания была черепаха. Она вроде бы лишена зрения и слуха; что у нее со вкусом и обоня­нием — непонятно; но у нее точно есть осяза­ние. На гравюрах, посвященных пяти чувствам, черепаха появлялась рядом с обнаженными пароч­ками и выступала символом распутства. Так упрочивалась связка «осязание — живот­ное — опас­ная (если не смертоносная) распущенность».

Вернемся к тому, как чувства изобра­жались в живописных аллегориях. Если зрение и слух часто воплощали фигуры аристокра­тов в бархате и шелке, то для изображения низших чувств — вкуса, обоняния и осязания — использо­вались фигуры крестьян, солдат, нищих и бродяг. На картине барочного мастера Пьетро Паолини «Аллегория пяти чувств» осязание — это два борца на зад­нем плане. То есть в иерархиче­ских отношениях между сенсорными системами люди видели еще и социаль­ную составляющую.

Начиная с Ренессанса аристократия была уверена, что осязание — основное чувство, на которое полагаются массы. С одной стороны, крестьяне и ремес­лен­­ники безусловно владели профес­сио­нальным осязанием. Плотность теста, степень обработки кожи или скрученность нити определялись на ощупь. С дру­гой стороны, их тела считались более грубыми и жесткими, и это давало вра­чам повод говорить о качественном отличии осязания низов: грубость фибр соответствует грубости чувств.­

В свою очередь, над своим осязанием аристократы тоже рефлексировали и счи­тали его весьма утонченным. Аристократам приписывались тонкие фибры, а начиная с момен­та — изнеженные нервы. Их тонкие чувства позво­ляли им оценивать произведения искусства и предметы роскоши, которые про­столюдин не мог оценить, — оценивать качество бархата или гладкость мра­мор­ной скульпту­ры с помощью прикосновения. Об этом свидетельствуют многочисленные портреты XVIII — начала XIX века, на кото­рых позирующие подчеркивают свой статус, разглаживая шелк, круже­во, мех или держа в руках безделушку.

Вторую половину XVIII века занимает большая общеевропейская полемика о роскоши, в том числе тактильной: одни говорят, что роскошь необходима для различения низов и верхов; дру­гие — что она приносит доход в казну; третьи, как Джордж Вашингтон, призы­вают к отказу от роскоши. Вашингтон требо­вал, чтобы американцы носили одежду из простых и грубых домотка­ных материа­лов как противоядие против роскоши и пороков, которые с ней ассоциируются. Грубая ткань должна была воспитывать суровые римские добродетели, прочные и толстокожие.

Если средневековые жилища провоци­ровали вынужденное соседство со мно­жеством людей и в смысле вынужденную тактильность, то модер­низация и капитализм требуют расши­рения личного пространства. Представ­ление о комфорте и о новых тактиль­ных нормах возникает в городе эпохи санитарной революции (это конец XIX века). В это время разные функции окончательно расходятся по разным комнатам: спать, принимать пищу и умы­ваться в одной и той же комнате больше невозможно. То есть аристо­крати­ческие привычки начинают утверждаться как новая демократи­ческая норма. После гигиени­ческих реформ середины XIX века и после открытия электриче­ства супер­совре­мен­ные дома с лифтами и тесные трущобы с лучи­нами продолжали существовать: это усложняет конфигу­рацию чувств, поскольку в пре­делах одного города и даже одного квартала делает практики осязания более разнообразными.

Модерн подразумевает разные так­тильные ситуации: одни поощряют прикос­новения, другие их запрещают. Например, с XIX века публичные музеи учат нас дисциплини­ровать свое тело и не трогать то, что нам нравится (а чтобы мы об этом не забыли, в музе­ях существуют специальные люди и техноло­гии, кото­рые за этим следят). С другой стороны, сначала французские универсаль­ные магазины, а затем американ­ские супермаркеты поощряли прикос­новения: это новая тактиль­ность — тактильность покупа­теля, который хочет избежать коммуникации с продавцом и при этом хочет удосто­ве­риться в качестве това­ра, который поку­пает: мятое ли яблоко, прочная ли ткань и так далее. Комфорт и непосред­ст­вен­ное прикосновение помогают современному человеку суще­ство­вать в его главной ипостаси — ипостаси потребителя.