Научная точка зрения об этом может быть только одна историческая

17 апреля Кратко о специальной теории относительности.

14 апреля Вариант резервного дня ЕГЭ по математике.

13 апреля Вариант досрочного ЕГЭ по физике.

12 апреля Вариант досрочного ЕГЭ по информатике.

25 декабря На нашем сайте размещён курс русского языка Людмилы Великовой.

− Учитель Думбадзе
из школы 162 Кировского района Петербурга.

Наша группа ВКонтакте
Мобильные приложения:

В истории мысли можно выделить два противоположных представления об _____(1). Один взгляд сводится к тому, что она объективна, не зависит ни от каких частных мнений. _____(2) — это знание в полном объеме, содержание которого полностью соответствует ____(3) и не может быть изменено в ходе дальнейшего развития науки. Это означает, что эта истина нигде, никем и никогда не может быть опровергнута. Другая точка зрения на истину, исповедуемая ____(4), гласит, что ничего абсолютного в наших знаниях нет: всё текуче, изменчиво. Под _____(5) они понимают такое знание, которое при всем своем объективном содержании не обладает завершенностью и является неполным, рано или поздно подвергается уточнению. Каждая эпоха и каждый день несут свои новые взгляды, нередко прямо отметающие предыдущие.

Слова в списке даны в именительном падеже. Каждое слово (словосочетание) может быть использовано только один раз. Выбирайте слова последовательно одно за другим, заполняя каждый пропуск. Обратите внимание на то, что в списке больше слов, чем вам потребуется для заполнения пропусков.

Так что же такое ад? Ад, в понимании многих людей – это место, где злые духи мучают грешников, попавших туда за различные злодеяния, совершаемые при жизни.

В принципе, отчасти это верно, но ведь человеку интересно узнать более подробную информацию об этом месте, холодно там или жарко, где конкретно оно находится, какова его структура, да и вообще, кто придумал это место и так ли оно необходимо этому миру.

Возможно, из-за того, что многие религии дают об этом довольно размытые и абстрактные представления, у людей формируется не совсем точное и правильное понимание о существовании ада. А большинство в его существование и вовсе не верит, считая это страшными сказками, древними повериями, и выдумками суеверных людей.

Именно поэтому предлагаю немного окунуться сейчас в этот не самый приятный омут. Но сделаем мы это с целью поиска ответа на вопрос, что же такое ад.

Совершенно разные народы и разные культуры, которые существовали в совершенно разные эпохи, имеют одни и те же представления о ценностях человеческой жизни и о жизни после смерти. Во всех религиозных традициях есть представления о том, что существует жизнь после смерти, что существует ответственность за наши дела, не только во время жизни, но и после смерти.

Я думаю, никто не будет отрицать того, что многие религии и древние народности поражают глубоким сходством в своем представлении о загробной жизни.

Обыкновенная случайность, или очевидная закономерность?

Пока можно не заострять внимание на этом вопросе, и пойти дальше.

что за пределами

физического мира существует

еще более сложно организованный

Академик Ф.А. Шипунов

Формула Эйнштейна E = mc 2 доказывает, что все в мироздании является энергией. Твердые тела, люди, мысли, все это энергия разной степени тонкости.

Мир иной, в отличие от нашего физического мира, состоит из энергии гораздо более тонких слоев. Именно поэтому сейчас он нам и невидим, хотя он рядом с нами, так как в этом мире наш мозг, если можно так выразиться, настроен на другую частоту. Учеными доказано, что человеческий мозг не может использовать полностью свой потенциал, как бы этого не хотелось. Человеческий мозг работает примерно на 3-7 % от общего своего потенциала. А соответственно и информацию извне мозг не может полностью воспринимать. Выходит, все что мы воспринимаем пятью нашими органами восприятия, есть лишь малая доля информации.

Сразу же назревает вопрос: А для чего создавать крайне большой мощности компьютер, чтобы потом установить на его мощность такой низкий предел?

Думаю, лучшим ответом на этот вопрос будут слова святого Иона Кронштадского: Если бы люди видели, что их окружает, они бы сошли с ума.

Простым языком, если компьютер одновременно выполняет слишком много задач и обрабатывает слишком много информации, рискует, в лучшем случае, просто зависнуть.

И так, мы разобрались, что существует мир грубо материальный – наш мир, в котором мы живем, и мир тонко материальный – тот мир, который при жизни мы не видим, так как вибрационный уровень частиц, из которых состоит материя того мира, превышает уровень колебаний земного мира. Поэтому материю иных пространств мы не чувствуем. К примеру, мы не можем своими глазами увидеть, или физически почувствовать микроволны, излучения, радиосигналы, но понимаем, что они существуют. Для организмов же, живущих в среде радиоволн, нет, и не может быть понятия материальный мир, то есть, наш физический. Для них он просто нем может существовать.

Наша солнечная система наполнена потоками эфироторсионных и других неизвестных нам полей, хотя некоторые поля уже регистрируются.

Вполне возможно, что за пределами восприятия наших чувств,

скрываются миры, о которых мы и не подозреваем.

Астрофизики доказали, что в каждой галактике существует невидимая глазу темная материя, состоящая из, до сих пор, неизвестных науке частиц. Из которых на 95%(!) состоит наша вселенная. И лишь 5%(!), составляет доступная нам материя из протонов, электронов и нейтронов. То есть, наш материальный мир – твердые, жидкие, газообразные тела.

Теперь вы представляете, насколько мал наш материальный мир? И, неужели, эти 5% можно считать единственным существующим миром во вселенной?

В мире объективно существует то,

Академик Ран Б. Раушенбах

Между прочим, открытия астрофизиков полностью совпадают с представлением древних о том, что наш материальный мир ничтожно мал.

Согласно расчетам ученых, часть частиц, из которых состоит темная материя, должны быть тяжелыми и медленными, и представлять собой холодную материю. Другая часть должна быть горячей, то есть, состоять из быстрых, слабовзаимодействующих частиц. Иными словами, существует темная и горячая холодная материя. Может быть, это и есть горячий и холодный ад, о котором говорят религии?

Существует множество бесчисленных путей в ад, ведь каждый сам архитектор строительства своей собственной дороги в преисподнюю.
Это один из примеров.

Многим известно, что алкоголики в приступах белой горячки (алкогольной делирии) и наркоманы, особенно кокаиновые, видят примерно одни и те же картины: большого размера крыс, пауков, змей, различных мелких насекомых в большом количестве, уродливых существ и т.д.

Материал из википедии (алкогольный делирий): На 3-4 ночь начинается бессонница, сопровождаемая сильными и яркими зрительными галлюцинациями и иллюзиями, в которых часто присутствуют мелкие животные и насекомые, реже — сказочные существа, такие как гномы, эльфы, черти (отсюда — простонародные выражения «допился до чёртиков», «…до белых коников», «…до розовых слонов»), вообще, характер галлюцинаций достаточно индивидуален. Характерны тактильные галлюцинации — больной чувствует, что по его телу ползают насекомые, нередко пытается их ловить, давить, прогонять. Часто больной «слышит» голоса, иногда не касающиеся его, иногда — обращённые к нему и приказывающие что-либо сделать, издевающиеся над ним, называющие пьяницей, дразнящие. Больной становится неадекватен, он полностью захватывается галлюцинациями, начинает «беседовать» с «голосами», пытается отбиваться от мнимых чудовищ, убегать от бандитов, ловить насекомых.

То есть, абсолютно разные люди, с различными складами ума, фантазиями и предпочтениями видят одинаковые картины. Может быть это не такие уж и галюцинации?

Под воздействием большого количества спиртного, либо наркотика, душа, в некоторой степени, отделяется от тела. Наступает феномен, известный в мистицизме, как экстеоризация. И будучи уже разобщенной от тела, душа переживает реальность сама в себе. Когда душа находилась полностью в теле, тело для нее являлось некой защитной оболочкой (фильтром) от мира астральных форм, то здесь она немного обособившись от тела, уже имеет возможность заглянуть туда. Но важно понять куда(!) она заглядывает. Она заглядывает в ту реальность, которая вибрирует на уровне ее собственной энергии. То есть, она заглядывает в тот мир, которому соответствует сама.

Иными словами, ад и рай, это состояние души.

Что же такое ад?

Так все-таки, что же такое ад? Торжество злых демонов над вами, истязающих вас за ваши грехи, отсутствие Бога, или вечная смерть?

Выходит, ад, человек создает сам себе при жизни, возможно, еще этого не понимая. Именно, поэтому, представления некоторых религий (иудаизм, индуизм, буддизм) не совсем верно об аде. В них сказано, что, душа, отмучившись за свои грехи, поднимается в Рай. Увы, это не так. Почему, сейчас мы разберемся.

Мы прекрасно понимаем, что наш материальный мир, в котором мы живем, не вечен, так же, не вечны в нем и мы. Душа же человеческая не является смертной. Соответственно и «мир иной», в который переходит душа, после смерти тела, не может быть невечным. Теперь сделаем небольшое отступление, и попробуем найти понятие термину вечность. Под вечностью подразумевается бесконечное продолжение или повторение данного бытия во времени.

Мы видим, что вечность – это бесконечное продолжение/повторение бытия, и как следствие, отсутствие перемен. Соответственно, душа, пришедшая в вечный мир –ад, никак не сможет покинуть его. Такая возможность существует только в нашем материальном невечном мире, мире перемен.

Именно поэтому духовное состояние, нравственное состояние, состояние нашего сознания является нашей дорожной картой в тот или иной план измерения бытия, или в тот или иной мир. Рай и ад находится здесь и сейчас, и только от человека зависит, где он будет находиться в следующем мире.

То, что в одном веке считают мистикой,

в другом становится научным знанием.

Жизнь перед глазами пронеслась

Существует такое выражение, и чаще всего такую картину видят люди, побывавшие на волоске от смерти, в состоянии клинической смерти, либо уже готовящиеся к отходу в мир иной.

Почему же в эти моменты они, как на экране видят события всей своей жизни, даже, казалось бы, давно забытые?

Перед душой проходит панорама прожитой жизни. Многие люди сказали: Я увидел всю свою жизнь, а так же результаты влияния всех моих мыслей на окружающих меня людей.

Перед уходом из жизни человеку напоминается все, что он сделал в жизни, и хорошее и плохое, все, что он забыл, или хотел забыть. Это говорит о том, что ни единое, не то чтобы слово или дело, а даже помышление не останется без внимания. Чтобы человек сам лично со стороны увидел свою жизнь, и понял, к чему же он пришел.

Наука вошла в ту фазу, когда

она подтверждает, прямо или косвенно

ряд положений религии.

Академик Наталья Бехтерева

Много не буду писать, просто процитирую философа Николая Бердяева.

Можно поражаться, как люди мало думают об аде

и как мало мучаются о нем.

В этом более всего скрывается человеческое легкомыслие.

Не важно, что такое ад, порождения нашего сознания, или реальные пространства потустороннего мира. Главное, что он есть. Мы можем воспринимать это, как религиозную догму, или философский образ. Но великий переход, единственное, чего не в состоянии избежать ни один из нас.

ГЛАВА 10 ПРОБЛЕМА ОБЪЕКТИВНОСТИ ИСТОРИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ

Проблема объективности исторического познания является одной из самых фундаментальных теоретических проблем. Объективность — значит научность, истинность; требование достижения истинного знания — одно из важнейших в области науки, без истинности науки не бывает. Понятие «истина» относится не к самим явлениям, а к их мысленным образам, которые также могут быть частично или полностью неистинными. Будучи истинным, мысленный образ не совпадает с изображаемым, не является его копией: мышление не может совпадать с реальностью, быть ей тождественным. Следовательно, требование истинности означает необходимость достижения представлений об изучаемом, которые ему приблизительно адекватны. Познание не может отобразить все свойства, мельчайшие подробности явления, это и не нужно для понимания его сущности. Из вышесказанного следует, во-первых, то, что общенаучный механизм мышления заключается в соотношении объекта (изучаемого предмета) и субъекта (мышления ученого). Первичным в этом соотношении является объект, субъект же всегда вторичен. Во-вторых, познавательный образ является приблизительно адекватным отображением свойств изучаемого объекта. Стоит отказаться от этого принципа, и наука перестает быть наукой, а истина — истиной. Истина становится в этом случае условным соглашением определенной общности людей, необязательным для другой общности и, следовательно, не являющимся истиной. Согласие по поводу истины может иметь только один источник — меру адекватности познавательного образа изучаемому объекту.

Таков общенаучный механизм получения объективно-истинных результатов познания. Он в полной мере приложим к историческому познанию, хотя для понимания природы последнего его недостаточно. Своеобразие механизма получения объективно-истинного знания в исторической науке определяется особенностями ее объекта — исторической действительности. Чтобы понять это своеобразие, необходимо рассмотреть следующие вопросы, связанные с проблемой объективности исторического познания:

— каков первоначальный — с точки зрения общего развития познания — смысл стремления к достижению истинного знания; какое представление о соотношении изучаемых явлений и мышления историка лежит в его основе;

— какова последующая логика развития представлений о соотношении объекта и субъекта исторического познания, включая их современное состояние;

— каково значение исследовательской ретроспективы (временной дистанции между изучаемыми явлениями и историком) для развития представлений о соотношении объекта и субъекта исторического познания; какое значение имело в этой связи осознание качественного несовпадения изучаемых явлений и современной историку среды;

— какую роль в трактовке соотношения объекта и субъекта познания сыграло доказательство неустранимости позиции историка из процесса исследования; когда это стало фактом развития науки и какое значение имеет сегодня;

— в чем критерий объективно-истинного знания в свете логики развития рассматриваемой проблемы?

Проблема объективности исторического познания не может анализироваться без опоры на историю познания [264]. Речь идет не об историографии проблемы, а об изложении логики ее развития (возникновение, основные составляющие структуры мышления, этапы), причем не столько хронологического, но и, прежде всего содержательного характера. История познания и логика его развития взаимосвязаны: история дает ключ к пониманию логики, а логика помогает определить в развитии содержание — вплоть до конкретных взглядов историка, — которое позволяет нам наиболее полно ее раскрыть и охарактеризовать. Логикой развития проблемы объективности обусловлен выбор конкретного историографического материала. Следует подчеркнуть, что этот материал неравнозначен с точки зрения полноты проявления в нем упомянутой логики. Это относится и к отдельным историкам, и к национальным школам историографии, и к целым периодам развития исторического познания. Вместе с тем очевидно, что для создания целостной картины анализа данной проблемы необходимо опираться на развитие представлений, этапы которого являются и этапами развития исторического знания в целом. Этим объясняется привлечение историографического материала. Избирательность в его подборе обусловлена, прежде всего, степенью полноты отражения в нем логики развития исторического познания.

Так, в данной работе использован материал, характеризующий развитие немецкой историографии XIX в., где рассматриваемая проблема проявляется наиболее полно и четко как с точки зрения обоснования выдвигавшегося тогда варианта объективности (Л. Ранке), так и в смысле его отрицания (И.Г. Дройзен). Это, разумеется, не означает, что рассматриваемая проблема не может изучаться на ином историографическом материале какой-либо национальной историографии.

В отечественных исследованиях теоретического характера с наибольшей полнотой раскрыта гносеологическая суть проблемы — объективность, ее механизм и природа [265]. Диапазон взглядов российских историков весьма широк. Рассмотрим несколько примеров. По мнению академика И.Д. Ковальченко, «цель всякого, в том числе, исторического научного познания состоит в получении истинных (выделено автором. — Н.С.) знаний, т.е. знаний, которые адекватно (выделено автором. — Н. С.) отражают изучаемую реальность» [266]. Он оставался верен своему убеждению в том, что изучение прошлого «. направлено на получение истинных знаний, адекватно отражающих как различные стороны общественно-исторического развития, так и его общий ход» [267].

По мнению доктора исторических наук А.Я. Тишкова, историк должен «стремиться к тому, чтобы достичь адекватности написанного им текста реальному ходу истории, но мысль о том, что этого можно достичь — заблуждение» [268].

А.Я. Гуревич считал, что «всякая историческая реконструкция (восстановление прошлого) есть не что иное, как определенная конструкция видения мира, относительно которой историки достигли определенного консенсуса. Сама постановка вопроса об объективности исторических знаний некорректна» [269].

К. В. Хвостова и В. К. Финн придерживаются следующей точки зрения: «Проблема объективности и субъективности исторического познания не совпадает с вопросами, связанными с его адекватностью, предполагающей различение факта науки и факта действительности.

Некоторые историки предполагают, что объективность исторического познания может быть констатирована только в рамках выбранных предпосылок, тогда как выбор самих точек зрения не есть строго обусловленная структура познания и носит эвристический характер» [270]. Авторы отстаивают своеобразие объективности исторического познания по сравнению с естественно-научным, но они не принимают постмодернистский тезис о контекстности истины, т.е. об отсутствии элементов общезначимости в ее содержании.

Различия во взглядах историков обусловливают необходимость решения вопросов: «Как связаны эти различия с предшествующей логикой развития рассматриваемой проблемы?», «Что дает эта логика для понимания и оценки меры научной обоснованности различных представлений об объективности исторического познания?»

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском:

Научная точка зрения об этом может быть только одна историческая

Ю. М. ЛОТМАН: НАУКА И ИДЕОЛОГИЯ

Среди работ Ю. М. Лотмана есть одна, по содержанию особенно близкая теме нашей книги. Это «Анализ поэтического текста», вышедший в «Учпедгизе» [Лотман 1972]. Материалом к ней послужили тартуские «Лекции по структуральной поэтике» [Лотман 1964], потом переработанные в монографию «Структура художественного текста» для издательства «Искусство» [Лотман 1970]. Как один и тот же материал был по-разному разработан для специалистов и для учпедгизовских читателей, — это отдельная сторона таланта Юрия Михайловича. Книга состояла из подробного вступления о принципах анализа и из 12 разборов конкретных стихотворений от Батюшкова до Заболоцкого. Кроме того некоторые разборы такого же рода были рассеяны в отдельных статьях и главах его работ. Их достаточно, чтобы говорить об индивидуальной манере Лотмана-аналитика. А манера эта особенно отчетливо вырисовывается на фоне других подходов того времени и нашего времени к анализу поэтического текста.

Практика таких анализов вошла у нас в обычай в 1960-е годы. В основе ее лежали упражнения вузовских лекторов, для наглядности предлагавшиеся студентам; прежде они замыкались в стенах семинаров, теперь выплеснулись в печать. Это был прогресс, последствие хрущевской оттепели. До этого, в эпоху догматического литературоведения, единственной отдушиной из мира идейного содержания были книги под заглавием «Мастерство Пушкина» (или Островского, или Маяковского), где показывалось, какими художественными особенностями писатель доносит до читателя это свое идейное содержание. («Мастерствоведение» — иронически называл этот жанр Н. К. Пиксанов.) По сравнению с этим анализы отдельных стихотворений, конечно, были достижением: на маленьком поле одного стихотворения идейное содержание отступало назад, а его средства-носители выдвигались вперед и даже — у хороших аналитиков — складывались в структуру. Лотман здесь сделал последний шаг: понятие структуры, в которую складываются все элементы стихотворения, от идейных деклараций до дифференциальных признаков фонем, стало у него основным.

Официозным советским литературоведением книга была принята неприязненно. Разговор о подборе фонем, перекличках ритмов, антитезах глагольных времен, мельчайших смысловых оттенках слов, пересекающихся семантических полях, — все это было слишком непривычно, особенно в применении к классическим стихам Пушкина, Тютчева, Некрасова, в которых издавна полагалось размышлять только над высокими мыслями и чувствами. В то же время законных поводов придраться к методологии Лотмана как бы и не было. Это и раздражало критиков больше всего.

Советское литературоведение строилось на марксизме. В марксизме сосуществовали метод и идеология. Методом марксизма был диалектический и исторический материализм. Материализм — это была аксиома: «бытие определяет сознание», в том числе и носителя культуры — поэта и читателя. Историзм — это значило, что культура есть следствие социально-экономических явлений своего времени. Диалектика — это значило, что развитие культуры, как и всего на свете, совершается в результате борьбы ее внутренних противоречий.

А идеология учила иному. История уже кончилась, и начинается вечность идеального бесклассового общества, к которому все прошлое было лишь подступом. Все внутренние противоречия уже отыграли свою роль, и остались только внешние, между явлениями хорошими и плохими; нужно делить культурные явления на хорошие и плохие и стараться, чтобы хорошие были всесторонне хорошими и наоборот. Абсолютная истина достигнута, и владеющее ею сознание теперь само творит новое бытие.

Идеология победившего марксизма решительно не совпадала с методом борющегося марксизма, но это тщательно скрывалось. Лотман относился к марксистскому методу серьезно, а к идеологии — так, как она того заслуживала. А известно, для догмы опаснее всего тот, кто относится к ней всерьез. Официозы это и чувствовали.

Когда Лотман начинал анализ стихотворения с росписи его лексики, ритмики и фоники, он строго держался правила материализма: бытие определяет сознание — в начале существуют слова писателя, написанные на бумаге, из восприятия их (сознательного, когда речь идет об их словарном смысле, подсознательного, когда о стилистических оттенках или звуковых ассоциациях) складывается наше понимание стихотворения. Никакое самое высокое содержание вольнолюбивого или любовного стихотворения Пушкина не может быть постигнуто в обход его словесного выражения. (Поэтому методологически неверно начинать анализ с идейного содержания, а потом спускаться к «мастерству».) Мысль поэта подлежит реконструкции, а путь от мысли к тексту — формализации. Дело было даже не в том, что это расхолаживало «живое непосредственное восприятие» стихов. Дело было в том, что это требовало доказывать то, что казалось очевидным. Метод марксизма и вправду требовал от исследователя доказательств (альбомный девиз Маркса был: «во всем сомневаться» ). Но идеология предпочитала работать с очевидностями: иначе она встала бы перед необходимостью доказывать свое право на существование.

Формализацией пути поэта от мысли к тексту Лотман занимался в статье «Стихотворения раннего Пастернака и некоторые вопросы структурного изучения текста» («Труды по знаковым системам», IV, 1969). Из анализа следовало: принципы отбора пригодного и непригодного для стихов (на всех уровнях, от идей до языка и метрики) могут быть различны, причем никогда не совпадают полностью с критериями обыденного сознания и естественного языка.

Это значило, что поэтические системы Пушкина и Пастернака одинаково основаны на противопоставлении логики «поэта» и логики «толпы» и имеют равное право на существование, завися лишь от исторически изменчивого вкуса. Для идеологии, считавшей свой вкус абсолютным, такое уравнивание было неприятно.

Формализацией пути читателя от текста к мысли поэта Лотман занимается во всех своих работах по анализу текста, а для демонстрации в качестве выигрышного примера выбирает пушкинскую строчку из «Вольности» — «Восстаньте, падшие рабы!» Семантически слово «восстаньте» значит «взбунтуйтесь», стилистически оно значит просто «встаньте» (со знаком высокого слога); нашему слуху ближе первое значение, но в логику стихотворения непротиворечиво вписывается лишь второе. Это значило, что для понимания стихов недостаточно полагаться на свое чувство языка — нужно изучать язык поэта как чужой язык, в котором связь слов по стилю (или даже по звуку) может значить больше, чем связь по словарному смыслу. Для идеологии, считавшей, что у мировой культуры есть лишь один язык, и она, идеология, — его хозяйка, это тоже было неприятно.

Между тем Лотман и здесь строго держался установок марксизма — установок на диалектику. Диалектическое положение о всеобщей взаимосвязи явлений означало, что в стихе и аллитерации, и ритмы, и метафорика, и образы, и идеи сосуществуют, тесно переплетаясь друг с другом, ощутимы только контрастами на фоне друг друга, фонические и стилистические контрасты сцепляются со смысловыми, и в результате оппозиция (например) взрывных и не взрывных согласных оказывается переплетена с оппозицией «я» и «ты» или «свобода» и «рабство». Притом, что важно, эта взаимосвязь никогда не бывает полной и однозначной: вывести ямбический размер или метафорический стиль стихотворения прямо из его идейного содержания невозможно, он сохраняет семантические ассоциации всех своих прежних употреблений, и одни из них совпадают с семантикой нового контекста, а другие ей противоречат. Это и есть структура текста, причем структура диалектическая — такая, в которой всё складывается в напряженные противоположности.

Главная же диалектическая противоположность, делающая текст стихотворения живым, — в том, что этот текст представляет собой поле напряжения между нормой и ее нарушениями. При чтении стихотворения (а тем более — многих стихотворений одной поэтической культуры) у читателя складывается система ожиданий: если стихотворение начато пушкинским ямбом, то ударения в нем будут ожидаться на каждом втором слоге, а лексика будет возвышенная и (для нас) слегка архаическая, а образы в основном из романтического набора и т. д.

Эти ожидания на каждом шагу то подтверждаются, то не подтверждаются: в ямбе ударения то и дело пропускаются, про смерть Ленского после романтического «Потух огонь на алтаре!» говорится: «. как в доме опустелом. окна мелом забелены. » и т.п. Именно подтверждение или неподтверждение этих читательских ожиданий реальным текстом ощущается как эстетическое переживание. Если подтверждение стопроцентно («никакой новой информации»), то стихи ощущаются как плохая, скучная поэзия; если стопроцентно неподтверждение («новая информация не опирается на имеющуюся»), то стихи ощущаются как вообще не поэзия. Критерием оценки стихов становится мера информации. Маркс считал, «что наука только тогда достигает совершенства, когда ей удается пользоваться математикой», — это малопопулярное свидетельство Лафарга Лотман напоминает в своей статье 1967 года «Литературоведение должно быть наукой» («Вопросы литературы», 1967, № 1).

Что читательские ожидания ориентированы на норму, и эстетическим переживанием является подтверждение или неподтверждение этой нормы, виднее всего на самом простом уровне строения текста — на стиховом. (Оттого-то первая книга Лотмана по поэтике имела подзаголовок «теория стиха», а не, скажем, «структура стихотворения».) В стиховедении норма строения стиха называется метром; метр 4-стопного ямба — ударения на четных слогах: «Мой дядя самых честных правил», отсюда у читателя возникает ритмическое ожидание. Но ударения могут и пропускаться — «Когда не в шутку занемог»; поэтому читательское ожидание то подтверждается, то не подтверждается. На некоторых позициях ударения сохраняются чаще, на других реже; соответственно ритмическое ожидание бывает там сильнее, тут слабее; соответственно эстетическое ощущение появления или пропуска ударения тоже бывает то сильнее, то слабее, складываясь в сложный рисунок. Вот по аналогии и с этим ритмическим ожиданием Лотман и представляет себе у читателя стилистическое ожидание, образное ожидание и т. д., подтверждаемые или неподтверждаемые реальным текстом стихотворения и этим вызывающие эстетическое переживание.

Но что такое та норма, на которую ориентируется это читательское ожидание? На уровне ритма она задана правилами стихосложения, обычно довольно четкими и осознанными. На уровне стиля и образного строя таких правил нет, здесь действует не закон, а обычай. Если читатель привык встречать розу в стихах только как символ, то появление в них розы только как ботанического объекта (например, «парниковая роза») он воспримет как эстетический факт. При этом, разумеется, нормы разных эпох не одинаковы: роза у Батюшкова и роза у Маяковского по-разному часты и очень по-разному воспринимаются. Если мы не будем держать в сознании этот нормативный фон, то выразительный эффект этого образа ускользнет от нас.

Казалось бы, здесь противоречие. С одной стороны, структурный анализ — это анализ не изолированных элементов художественной системы, а отношений между ними. С другой стороны, оказывается, что для правильного понимания отношений необходим предварительный учет именно изолированных элементов — например, слова «роза» в допушкинской поэзии. С одной стороны, заявляется, что анализ поэтического текста замкнут рамками одного стихотворения и не отвлекается ни на биографический, ни на историко-литературный материал. С другой стороны, язык стихотворения оказывается понятен только на фоне языка эпохи: лотмановский анализ пушкинского стихотворения к Ф. Глинке весь держится на разных оттенках «античного стиля», бытовавших в 1820-х годах. Но это противоречие — объяснимое. Эстетическое ощущение художественного текста зависит от того, находится ли читатель внутри или вне данной поэтической культуры. Если внутри, то читатель раньше улавливает поэтическую систему в целом, а уже потом — в частностях: читателю пушкинской эпохи не нужно было подсчитывать розы в стихах, он мог положиться на опыт и интуицию. Если извне, то, наоборот, читатель вынужден сперва улавливать частности, а потом конструировать из них свое представление о целом. А находимся ли мы еще внутри или уже вне пушкинской поэтической культуры? Это смотря какие «мы». Каждый из нас воспринимает Пушкина на фоне других прочитанных им книг: соответственно, у ребенка, у школьника, у образованного взрослого человека и, наконец, у специалиста-филолога восприятие это будет различно. (Это существенно, в частности, для такого научного жанра, как комментарий: комментарий, обращенный к квалифицированному читателю, может ограничиваться уточнением частностей, комментарий для начинающих должен прежде всего рисовать структуру целого, вплоть до указаний: «красивым считалось то-то и то-то». Как блестяще совмещены эти требования в комментарии Ю. М. Лотмана к «Евгению Онегину», мы знаем.)

На языке структуральной поэтики сказанное формулируется так: «прием в искусстве проецируется, как правило, не на один, а на несколько фонов» читательского опыта. Можно ли говорить, что какая-то из этих проекций — более истинная, чем другая? Научная точка зрения на это может быть только одна — историческая. Филолог старается встать на точку зрения читателей пушкинского времени только потому, что именно для этих читателей писал Пушкин. Нас он не предугадывал и предугадывать не мог. Но психологически естественный читательский эгоцентризм побуждает нас считать, что Пушкин писал именно для нас, и рассматривать пушкинские стихи через призму идейного и художественного опыта, немыслимого для Пушкина. Это тоже законный подход, но не исследовательский, а творческий: каждый читатель создает себе «моего Пушкина», это его индивидуальное творчество на фоне общего творчества человечества — писательского и читательского. Но когда такой подход идеологизируется, когда объявляется, что главное в Пушкине — только то, чем он близок и дорог именно нам (для вчерашней эпохи это, скажем, ода «Вольность», а для сегодняшней — то ли «Отцы пустынники и жены непорочны. «, то ли «Тень Баркова» — это уже становится препятствием для науки. И Лотман, как историк, борется с такой идеологией.

Как материализм и как диалектику, точно так же унаследовал Лотман от марксизма и его историзм, — и точно так же этот историзм метода сталкивался с антиисторизмом идеологии.

Идеологическая схема навязывает всем эпохам одну и ту же систему ценностей — нашу. Что не укладывается в систему, объявляется досадными противоречиями, следствием исторической незрелости. Для марксистского метода противоречия были двигателем истории, для марксистской идеологии они, наоборот, препятствия истории. Именно от этого статического эгоцентризма отказывается Лотман во имя историзма.

Для каждой культуры он реконструирует ее собственную систему ценностей, и то, что со стороны казалось мозаической эклектикой, изнутри оказывается стройно и непротиворечиво, — даже такие вопиющие случаи, как когда Радищев в начале сочинения отрицает бессмертие души, а в конце утверждает.

Конечно, непротиворечивость эта — временная: с течением времени незамечаемые противоречия начинают ощущаться, а ощущаемые — терять значимость, происходит слом системы и, например, на смену дворянской культуре приходит разночинская. Наличие потенциальных противоречий внутри культурной системы оказывается двигателем ее развития — совершенно так, как этого требовала марксистская диалектика. А демонстративно непротиворечивая идеология, которую всегда старалась сочинять себе и другим каждая культура, оказывается фикцией, мистификацией реального жизненного поведения. Для насквозь идеологизированной советской официальной культуры этот взгляд на идеологии прошлых культур был очень неприятен.

Движимая то смягчениями, то обострениями внутренних противоречий, история движется толчками: то плавное развитие, то взрыв, то эволюция, то революция. Это тоже общее место марксизма, и оно тоже воспринято Лотманом. Но он помнит и еще одно положение из азбуки марксизма — такое элементарное, что над ним редко задумывались: «истина всегда конкретна». Это значит: будучи историком, он думает не столько о том, какими эти эпохи кажутся нам, сколько о том, как они видят сами себя. Или, говоря его выражениями, он представляет их не в нарицательных, а в собственных именах.

Глядеть на культурную систему эпохи изнутри — это значит встать на ее точку зрения, забыть о том, что будет после. Есть анекдотическая фраза, приписывавшаяся Л. Сабанееву: «Берлиоз был убежденнейшим предшественником Вагнера», — так вот, историзм требует понимать, что каждое поколение думает не о том, кому бы предшествовать, и старается не о том, чтобы нам понравиться и угадать наши ответы на все вопросы: нет, оно решает собственные задачи. Оно не знает заранее будущего пути истории — перед ним много равновозможных путей.

Научность, историзм велят нам видеть историческую реальность не целенаправленной, а обусловленной. Не целенаправленной — то есть не рвущейся стать нашим пьедесталом и более ничем: Лотман настаивал, что история закономерна, но не фатальна, что в ней всегда есть неиспользованные возможности, что несбывшегося за нами гораздо больше, чем сбывшегося. Именно потерянные возможности культуры и привлекали Лотмана в незаметных писателях и незамеченных произведениях — с тех самых пор, когда он писал об Андрее Тургеневе, Мамонове и Кайсарове, и до последних лет, когда он читал лекции о неосуществленных замыслах Пушкина. Но, конечно, не только это: уважение к малым именам всегда было благородной традицией филологии — в противоположность критике, науки — в противоположность идеологии, исследования — в противоположность оценочничеству. Особенно когда это были безвременные кончины и несбывшиеся надежды. А в официозном литературоведении, экспроприировавшем классику, как мы знаем, все больше чувствовалась тенденция подменять историю процесса медальонной галереей литературных генералов.

Представить себе эту ситуацию выбора пути без ретроспективно подсказанного ответа, выбора пути с отказом от одних возможностей ради других — это задача уже не столько научная, сколько художественная: как у Тынянова, который начинает «Смерть Вазир-Мухтара» словами «Еще ничего не было решено». Выбор делает не безликая эпоха, выбор делает каждый отдельный человек: именно у него в сознании осколки противоречивых идей складываются в структуру, и структура эта прежде всего этическая, с ключевыми понятиями — стыд и честь. О своем любимом времени, о 1800-1810-х годах, Лотман говорит: «Основное культурное творчество этой эпохи проявилось в создании человеческого типа», оно не дало вершинных созданий ума, но дало резкий подъем «среднего уровня духовной жизни». Это внимание к среднему уровню и к тем незнаменитым людям, которые его поднимали, — тоже демократическая традиция филологии. Я решился бы сказать, что так понимал свое место в нашей современности сам Лотман. Он не бросал вызовов и не писал манифестов — он поднимал средний уровень духовной жизни. И теперь мы этим подъемом пользуемся.

Таким образом, Лотман перемещает передний край науки туда, где обычно распоряжалось искусство: в мир человеческих характеров и судеб, в мир собственных имен. Он любуется непредсказуемостью исторической конкретности. Но Лотман не подменяет науки искусством: наука остается наукой. Когда вспоминаешь человеческие портреты, появляющиеся в историко-культурных работах Лотмана — от декабриста Завалишина до Натальи Долгорукой, — то сперва сами собой напрашиваются два сравнения: так же артистичны были Ключевский и Гершензон. А потом они уточняются: скорее Ключевский, чем Гершензон. Потому что есть слово, которое в портретах Лотмана невозможно: слово «душа».

Человеческая личность для Лотмана не субстанция, а отношение, точка пересечения социальных кодов. Марксист сказал бы: «точка пересечения социальных отношений», — разница опять-таки только в языке. Именно благодаря этому оказывается, что Пушкин был одновременно и просветителем-рационалистом, и аристократом, и романтиком, и трезвым зрителем своего века, знал цену условностям и дал убить себя на дуэли. Каждую из этих скрестившихся линий можно проследить отдельно, и тогда получится та «история культуры без имен» или та «типология культуры без имен», которой порадовались бы Вельфлин и Варрон. Лотман отлично умел делать такой анализ безличных механизмов культуры, но ему это было не очень интересно — не потому, что это схема, а потому, что это слишком грубая схема.

Конечно, для Лотмана анализ бинарных оппозиций в стихотворении и картина эпохи вокруг поэта дополняли друг друга как наука и искусство. Но такая дополнительность тоже может осуществляться по-разному. Веселовский всю жизнь работал над безличной историей словесности, а в старости написал замечательный психологический портрет Жуковского — без всякой связи с прежним, просто для отвода души. Тынянов стал писать роман о Пушкине, когда увидел, что тот образ Пушкина, который сложился в его сознании, не может быть обоснован научно-доказательно, а только художественно-убедительно: образ — главное, аргумент — вспомогательное. У Лотмана (как и у Ключевского) — наоборот, каждый его портрет есть иллюстрация в собственном смысле слова, материал для упражнения по историко-культурному анализу, человек у него, как фонема, складывается из дифференциальных признаков, в нем можно выделить все пересекающиеся культурные коды, и автор этого не делает только затем, чтобы вдумчивый читатель сам прикинул их в уме. Здесь концепция — главное, а образ — вспомогательное.

Умение встать на чужую, исторически далекую точку зрения — это и есть гуманистическое обогащение культуры, в этом нравственный смысл гуманитарных наук. Взглянуть не на историю из современности, а на современность из истории — это значит считать себя и свое окружение не конечной целью истории, а лишь одним из множества ее потенциальных вариантов. Мысль о несбывшихся возможностях истории была для Лотмана не только игрой диалектического ума. Это был еще и опыт двух поколений нашего века: тех, кто в 1930-е годы расставался с неиспользованными возможностями 1920-х годов и в послевоенные годы с несбывшимися надеждами военных лет. Молодых коллег, склонных в русской культуре прошлого замечать намеки на неприятности настоящего, Лотман никогда не поощрял. Но свою последнюю книгу «Культура и взрыв» он кончил именно соображениями о перестроечном настоящем — о возможности перехода от бинарного строя русской культуры к тернарному — европейской: «Пропустить эту возможность было бы исторической катастрофой».

Лотман никогда не объявлял себя ни марксистом, ни антимарксистом, — он был ученым. Чтобы противопоставить «истинного Пушкина» «моему Пушкину» любой эпохи, нужно верить в то, что истина существует и нужна людям. «Единственное, чем наука, по своей природе, может служить человеку, — это удовлетворять его потребности в истине», — писал Лотман в той же статье «Литературоведение должно стать наукой». Это не банальность: в XX веке, который начался творческим самовозвеличением декаданса и кончается творческой игривостью деструктивизма, вера в истину и науку — не аксиома, а жизненная позиция.

Лотман проработал в литературоведении более сорока лет. Он начинал работать в эпоху догматического литературоведения — сейчас, наоборот, торжествует антидогматическое литературоведение. Советская идеология требовала от ученого описывать картину мира, единообразно заданную для всех, деструктивистская идеология требует от него описывать картину мира, индивидуально созданную им самим, чем прихотливее, тем лучше. Крайности сходятся: и то и другое для Лотмана — не исследование, а навязывание истины, казенной ли, своей ли. Поэтому новой нарциссической филологии он остался чужд.

«Восприятие художественного текста — всегда борьба между слушателем и автором», — писал он; и в этой борьбе он однозначно становился на сторону автора — историческая истина была ему дороже, чем творческое самоутверждение. Это — позиция науки в противоположность позиции искусства. В истории нашей культуры 1960-1990-х годов структурализм Ю. М. Лотмана стоит между эпохой догматизма и эпохой антидогматизма, противопоставляясь им как научность двум антинаучностям.

Р.S. «Я удивляюсь, когда говорят: „теория Лотмана»: у него не было всеприложимой теории, у него была конкретность и открытость», — сказала Л. Н. Киселева. Мне тоже так казалось. Я занимался стиховедением с помощью подсчетов — позитивистическая традиция больше чем столетней давности; много ли в ней структурализма? Но Лотмана это интересовало. Потому что главным для него было «продвижение от ненауки к науке» (его слова); и структурализм ему был дорог именно как наилучшая форма рациональной научности, достигнутая в XX веке. Человек с острой интуицией и артистическим душевным складом, он считал, что искусство и наука — это средства человеческого взаимопонимания с помощью двух взаимодополняющих культурных кодов, которые хороши, пока их не смешивают. И он их не смешивал.

семинары_по_языкознанию-2014-12-29 / 111 / наука, вопрос 1

Начиная с середины XX столетия, ученые в области философии и методологии науки все чаще говорят о несколько ином взгляде на мир. Это подход, затрагивающий картину мира с точки зрения методологического принципа отражения действительности, науки и научных знаний. Это период связывается с возникновением новой рациональности, называемой В.С. Степиным, постнеклассической рациональностью. Этот тип научной рациональности «учитывает соотнесенность получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми структурами» (Степин) Ученые, обсуждающие проблемы методологии науки, ставят вопросы о том, что такое наука и не-наука.

Витгенштейн, Гадамер, Поппер, Лакатос, Кун и многие другие исследователи сделали попытку дать исчерпывающий объяснения по поводу того, как следует рассматривать любую науку.

Имя Витгенштейна чаще всего связывают с аналитической философией. Он:

противопоставлял философию науке,

пытался понять, для какой цели рождается философская наука, т.к. «философия не является одной из наук».

находит сходные черты между философией и архитектурой, где между элементами выстраивается какая-то система взаимоотношений.

подчеркивает, что цели науки и философии разные

говорит о том, что цивилизация характеризуется словом «прогресс». Прогресс – это ее форма, а не свойство, позволяющее прогрессировать.

Отмечает, что для науки характерен прогресс, она все время направлена на то, чтобы рождались все более сложные формы, которые приводят к тому, что наука уделяет пристальное внимание ценности опытного, точного, конкретного знания. Такое знание приводит к созданию теорий. Но далеко не все открывается человеку информативно-познавательным образом, существую определенные формы человеческого опыта, в которых проблемы жизни, долга , мужества, счастья раскрываются косвенно посредством музыки, поэзии, религии, философии.

Карл Поппер изучал отношения между конкурирующими и сменяющими друг друга научными теориями.

В процессе развития знания растет глубина и сложность решаемых проблем, но эта сложность зависит от самого уровня науки на определенном временном этапе ее развития.

Переход от одной теории к другой не выражает никакого накопления знания ( новая теория состоит из новых проблем, порождаемых ею)

Целью науки является достижение высокоинформативного содержания.

Концепция Поппера о соперничающих теориях сравнима с «дарвинистской теорией эволюции, когда в ходе селекции» выбирается наиболее сильный представитель рода. («вооруженная борьба за выживание наиболее достойной теории»)

Ряд ученых, не согласных с идеями Поппера попытались доказать тот факт, что отдельная теория не может быть основной методологической единицей при обсуждении вопросов подтверждения, проверки и опровержения теорий.

П.К. Фейейрабенд сопоставляет определенную совокупность теорий – «альтернативные теории»

И. Лакатос вводит понятие «научно-исследовательской программы», реализуемой в ряде последовательно сменяющих друг друга теорий с общим жестким ядром (последовательности теорий характеризуются непрерывностью, связывающей их элементы в одно целое)

По мнению В.В. Лазарева, причины подобных объяснений в философии науки могут быть многообразны. Во-первых, перспективистская методология (выявила возможность плюрализма подходов интерпретаций естественнонаучного знания, заложив основы отрицания монистической декартово-кантианской методологии). Во-вторых, субъективный компонент в структуре метода проб и ошибок играет большую роль.

Новые взгляды на рациональной основе позволили представить связь научных парадигм на базе ступенчатого принципа преемственности.

Основным понятием, которое может показать ступенчатость принципа преемственности различных теорий в процессе накопления разного рода знания, стало понятие научной парадигмы, которая была введена американским ученым Т. Куном.

Наука — сфера человеческой деятельности, функция которой- выработка и теоретическая систематизация знаний о действительности; включает как деятельность по получению новых знаний, так и ее результат — сумму знаний, лежащей в основе научной картине мира. В развитии Н чередуются экстенсивные и революционные периоды — научные революции, приводящие к изменению ее структуры, методов познания, а также форм ее организации.

Наука, как и любая другая сфера деятельности человека, не может обойтись без использования накопленного учеными научного знания. 19 и особенно 20 века были отмечены стремительным развитием научного знания. Н — одно из проявлений творческого начала цивилизации, выдающийся результат. Говоря о Н, ученые также отмечают и другой процесс — процесс объяснения полученного знания, с тем, чтобы оно стало достоянием нового поколения специалистов в той или иной сфере человеческой деятельности. Оказывается, что в любой науке, тем более науке современности — начала 21 века, нельзя все объяснить все сразу и однозначно. Необходимо показать, каким образом шло накопление данных, как развивалась та или иная область знания в зависимости от основных философских установок и концепций. Надо отразить, как рождались и крепли одни теории по сравнению с другими, как, оказав значительное влияние на образ науки в сознании общества, они, выявив много ценных фактов и явлений, отходили на задний план. Кроме этого, многие научные концепции появлялись не на пустом месте, они учитывали научные и философские положения теории познания, различные научные и вненаучные идеи, опирались на социально-культурные особенности развития того или иного общества.

Научное знание не менее исторично, чем все другие проявления жизни человека. Знание истории развития изучаемой науки и ее философско-методологических аспектов является чрезвычайно важным для любого ученого.

Объяснить ход развития науки не так то просто. Важным аспектом в описании состояния и движении науки, а также объяснения тех или иных фактов окружающего мира действительности, становится внимание к рациональной составляющей человеческого мышления, которое повлияло на появление различных концепций и теорий. (научное, рациональное, логическое познание, Например, высказывание Хомского). Кроме этого — обыденное мышление человека — отражение человеческого фактора в языке и науки о языке. Современный период развития цивилизации, поглощенный решением глобальных проблем — причины многочисленных непредвиденных ситуаций в обществе является сам человек, все зависит от человеческой природы, его мышления и сознания, умения понять и оценить окружающую обстановку.

Как известно, в работах по историографии науки существует несколько принципов представления существующих процессов, которые помогают осмыслить развитие определенной научной дисциплины: хронология — представление отдельных фактов в хронологическом порядке. Помимо хронологического порядка описания науки, связанного с чисто линейным представлением данных, существует также исторический принцип рассмотрения явлений. Чисто исторический принцип всегда считался основополагающим при описании науки. Например, в истории лингвистики фиксируются не отдельные даты, связанные с какими-либо знаменательными событиями или личностью ученого, а представлены целые периоды. Подобный принцип лежит в основе самостоятельного (независимого) подхода (a substantive point of view) — здесь учитываются все существующие подходы, мнения о дисциплине, личности всех ученых, оказавших свое влияние на ход лингвистической или филологической науки. Подобный взгляд на историю языкознания диктуется тем, что в описание «включаются все традиции, научно связанные с одним или несколькими аспектами, которые могут быть названы языковой и/или лингвистической коммуникацией (чисто исторический подход). Одна научная тенденция рождает другую концепцию и какая-то научная идея все равно может оказаться за рамками подобного повествования. В случае такого описания происходит накопления знаний «путем постепенного приближения истинной сущности языка по известному сценарию: обновление и пополнение знаний о языке происходит за счет расширения эмперической основы исследования». Но такой подход не направлен на оценку роли антропоморфемного фактора в формировании новых идей и теорий; не всегда способен показать не только эволюционное движение от одной теории к другой, но и не учитывает возможности поступательного и интегрированного механизма формирования нового предмета иссдледования.

Различные взгляды на понимание и описание науки:

Непосредственно опирающиеся на философские предпосылки, установки, теории, социокультурные изменения и некоторые другие особенности, данные открытия предполагают не только выдвижение каких-то новых идей и методов рассмотрения научных фактов, изменения представлений об объектах изучения, но и переоценку тех взглядов, которые волновали многих специалистов в своей области . подобный взгляд называют ретроспекцией. Ученые считают необходимым оглянуться назад, посмотреть на то, что было сделано в прошлом, оценить и осмыслить имеющиеся результаты, представить роль определенного человека в развитии научной школы или \ и направления науки с тем, чтобы выбрать тот путь, по которому следует в дальнейшем развиваться науке. Так обычно сопоставляются разные точки зрения и подходы в научной теории, так обосновывается научное видение какой-либо проблемы. Систематизация научных теорий внутри любой науки (в том числе и лингвистики) ? предполагает критическое осмысление накопленных данных и оценку имеющихся достижений под углом зрения перспектив развития науки. В языкознании — немного по-другому. Здесь нет явных революционных переворотов, здесь не отмечаются данные , которые были накоплены многими поколениями ученых: они просто уточняются, описываются более глубоко и детально, каждый раз находится новый ракурс рассмотрения той или иной проблемы. Специалисты стараются учитывать новую информацию и предыдущие открытия, опираясь на новое видение и понимание изучаемого объекта или предмета исследования. В отличие от многих других наук, отказывающихся на определенных этапах своего развития от прежних представлений о своих объектах и даже меняющих сами эти объекты в процессе научных революций, лингвистика всегда характеризовалась устремлениями к познанию такого предмета, как язык, который неизменно изучался на протяжении длительного времени.

Самостоятельная точка зрения —

Методологическая точка зрения (a methodological point of view) — следует начинать изучение лингвистики как науки с эпистемологического (теория познания) (эпистема — доминантная гносеологическая ситуация в культуре, науке) критерия, принимая во внимание мотивы, определившие появление тех или иных лингвистических вопросов, которые существовали относительно исторических ситуаций и сфер интересов ученых. Данный взгляд предполагает и ретроспекцию, и фокусировку внимания на отдельных моментах, и учет разнообразных явлений в науке, а в некоторых случаях и проспективный взгляд, то есть взгляд в будущее. Рассмотрение языка в данном ключе «лежало в основе смен парадигм научного знания о языке, где каждую такую парадигму объединяла принимаемая научным сообществом точка зрения на язык.

Научная картина мира — система наиболее общих представлений о мире, вырабатываемых в науке и выражаемых с помощью фундаментальных понятий и принципов этой науки, их которых дедуктивно выводятся основные положения данной науки. С картиной мира связывают исходные предпосылки рассмотрения мира, содержательно-онтологические построения научного знания, глубинные структуры, лежащие в основании научно-познавательной деятельности. Картина мира, запечатленная в сознании человека, представляет собой чрезвычайно сложное явление, вследствие чего, она необычайно вариативна, изменчива и непостоянна. Важными аспектами в процессе понимания картин мира, предлагаемыми различными учеными, может стать не только полнота/схематичность описываемых событий и представлений, приближенность наблюдателя к наблюдаемым явлениям или его отдаленность от объекта изучения, неизменность точки зрения/ее изменчивость, возможность переработки всех частей описания или только некоторых ее частей и т.д.

Понимание научной картины мира может быть различно даже в такой области науки, как история языковедения. Вместе с тем, научная картина мира может иметь некоторые элементы общности, обеспечивающие взаимопонимание людей, обладающих накопленными знаниями. И поэтому, она обладает если не универсальностью и глобальностью отражения характерных тенденций, существующих в науке, то, во всяком случае, ведет к выработке целостного представления о процессах, протекающих в языке, окружабщем мире и человеческом сообществе.