Моя точка зрения на позицию автора медный всадник

Если тебя не устраивает ответ или его нет, то попробуй воспользоваться поиском на сайте и найти похожие ответы по предмету Литература.

Другие предметы, опубликовано 7 часов назад

Українська література, опубликовано 17 часов назад

Беларуская мова, опубликовано 18 часов назад

Английский язык, опубликовано 20 часов назад

Ещё раз об авторской позиции в поэме А.С. Пушкина «Медный Всадник»

Ранчин Андрей Михайлович (1964) — доктор филологических наук, литературовед; преподаёт в МГУ.

К ак в изящной словесности бывают темы, которые принято именовать “вечными”, так и в исследованиях литературы есть вопросы, которые словно бы существовали всегда. Это вопросы, тревожащие и требующие ответа, но, однако же, ни один известный ответ, ни одно решение не отменяют сомнений и других ответов.

Один из таких вопросов рождается при чтении пушкинской поэмы «Медный Всадник»: на чьей стороне — бедного Евгения или “державца полумира” Петра Великого — создатель поэмы?

На протяжении более чем ста пятидесяти лет истории толкования поэмы на этот вопрос были даны три ответа.

Ответ первый. Пушкин, конечно же, на стороне Петра Великого. Пётр создал прекрасный город, который дорог сердцу поэта. Пётр — творец новой России, и несчастному Евгению, забывшему о своих славных предках и погружённому в приземлённые “мечтания” о карьере и прибавке денег (благодаря чему он сможет обеспечить себе и будущей жене скромное “мещанское” будущее), не пристало вступать в спор с великим героем. И ведь не “строитель чудотворный” Петербурга, а наводнение, разгул стихии, враждебной великому царю, ответствен за смерть Евгениевой невесты и её матери. Упрёки “ничтожного героя” Евгения — не по адресу. Сторонником этой точки зрения был В.Г. Белинский, в пушкинистике советского времени за неё ратовал, например, известный литературовед Д.Д. Благой.

Ответ второй, полностью противоположный первому. Бедный Евгений ни в чём не повинен, Пушкин по-христиански сострадает своему безумцу, Пётр бросил исполненный гордыни вызов природе, миропорядку, а жертвой этого (настоящего, страшного!) безумия оказывается “маленький человек”, горю которого по-христиански сострадает сочинитель поэмы. Приверженцев этого мнения много, среди них — поэт-символист и пушкинист В.Я. Брюсов. Григорию Зобину близка именно эта точка зрения.

Ответ третий, полемичный по отношению к двум первым. Пушкин изображает трагический конфликт двух сил (личности и власти, человека и государства), у каждой из которых есть своя правда, но обе эти правды ограничены, неполны. Пётр прав как государь, за ним и на его стороне — история. Евгений прав как обыкновенный человек, за ним и на его стороне — гуманность и христианское сострадание. В последние годы это мнение было поддержано А.Н. Архангельским в работе «Стихотворная повесть А.С. Пушкина “Медный Всадник”», которая вышла в составе его книги «Герои Пушкина» (М., 1999).

Каковы же аргументы трёх сторон в этом долгом споре?

В пользу сторонников мнения о том, что автор прославляет Петра и открещивается от обвинения “строителя чудотворного”, казалось бы, свидетельствует Вступление к «Медному Всаднику». Торжественно-величавые стихи

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн…

вызывает воспоминание о начальных строках первой библейской книги, Книги Бытия, повествующих о сотворении мира Богом: “В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою” (Быт. 1, 1–2). “Строитель чудотворный” как бы уподоблен самому Творцу мира: создатель Петербурга — полубог или демиург. Уподобление Петра Великого Господу — приём, традиционный для русских торжественных од, а Вступление
к «Медному Всаднику», как замечательно показал Л.В. Пумпянский в статье «“Медный Всадник” и поэтическая традиция XVIII века» (1939), — во многом не что иное как подражание одическому стилю (см.: Пумпянский Л.В. Классическая традиция // Собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000. С. 158–196). Пребывание творца в пустынном месте, на берегу — устойчивый мотив, поэтическая формула Пушкина. В это пустынное место удаляется от суеты света поэт, когда его посещает “божественный глагол” вдохновения: “Бежит он, дикий и суровый, // И звуков и смятенья полн, // На берега пустынных волн, // В широкошумные дубровы…” («Поэт», 1827). Рифма в этих стихах — “полн–волн” совпадает с рифмой в первых строках поэмы.

Есть во Вступлении и соответствие “тьме над бездною”. Мир, невские берега до создания города лишены солнца, погружены в туманную полутьму.

И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.

Бунт стихии против основателя Петербурга оценён как бунт не столь беспощадный, сколь как бессмысленный.

Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия.
Да умирится же с тобой
И побеждённая стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!

Стихия в поэме — сила не творческая, а разрушительная. Она уподоблена шайке разбойников и войску иноплеменников, осаждающему город. От неё, а не от Петра исходит гибель для Параши и её матери, и вправе ли несчастный Евгений упрекать и винить в произошедшем основателя великого и величественного града? Воистину, не безумие ли это?

Пётр — “мощный властелин судьбы”. Не человеку вступать с ним в спор. Не так давно А.Е. Тархов проницательно заметил параллели между “петербургской повестью” Пушкина и библейской Книгой Иова (см.: Тархов А.Е. Размышления по поводу одной иллюстрации к «Медному Всаднику» // Альманах библиофила. М., 1987. Вып. 23. С. 288–329). В самом деле: с Творцом соотнесён Пётр, а всего лишившийся, всё потерявший Евгений напоминает Иова, у которого Бог отнял детей. Но если праведный Иов, испытуемый Богом, пусть скорбит и жалуется, но не хулит Творца, его испытывающего, то безумный Евгений дерзает вознести хулу на строителя Петербурга. Многотерпеливый Иов был вознаграждён рождением новых сыновей и дочерей и возвращением отнятого богатства, у безрассудного Евгения отбирается его собственная жизнь.

Мнение А.Е. Тархова получило признание в пушкинистике. Развивая эти наблюдения, Д.П. Ивинский напомнил, что в Книге Иова (гл. 38) Бог говорит, что затворил море воротами и “поставил предел надменным волнам” его (Ивинский Д.П. Пушкин и Мицкевич // История литературных отношений. М., 2003. С. 303–304).

Таковы аргументы “за” Петра. Но в поэме как будто бы есть и свидетельства “против”. Да, невеста Евгения и её мать гибнут от наводнения, а не по воле “державца полумира”. Однако ведь именно Пётр бросил вызов стихиям, основав город в месте для того не предназначенном. Слова царя “Природой здесь нам суждено // В Европу прорубить окно” не лишены самонадеянности: именно природа и восстаёт против “строителя чудотворного” и его города. Попрание же законов природы есть как бы и вызов самому Богу и установленному им миропорядку. Про Петра сказано: “того, чьей волей роковой // Под морем город основался”. Конечно, эпитет “роковая” здесь означает прежде всего “выражающая волю судьбы”, “творящая судьбу”. (В современном русском языке наиболее удачным синонимом для слова “роковая” было бы, наверное, искусственное словцо “судьбоносная”.) И естественно, “под морем” — это “на берегу моря”, а не под водою. Но отсечь традиционные ассоциации, рождаемые словами “роковая” (страшная, гибельная…) и “под морем” (ниже уровня моря, в подводном мире…) всё-таки невозможно.

Деяния Петра словно бы нарушили равновесие мировых сил: стеснение, пленение природы породило в ответ восстание стихии. В поэме народ называет наводнение “Божьим гневом”, а “покойный царь”, Александр I, изрекает: “С Божией стихией // Царям не совладеть”. Бедствия, сотворённые наводнением, рисуются в апокалиптических тонах.

…Чёлны
С разбега стёкла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, брёвны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесённые мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!

Смешались вещи, принадлежащие миру земли и миру воды, стёрта грань между живыми и мёртвыми.

За что этот “Божий гнев”? Быть может, не только за личные грехи нынешних обитателей Петрополя, но и за вину основателя города: за неё взыскано и с царя-потомка, обыкновенного смертного человека, и с потомков тех, кто когда-то поселился на этих “мшистых, топких берегах” по воле державного властелина?

Статуя Петра в поэме именуется “кумиром”. Николай I нашёл это именование предосудительным, вероятно, из-за ассоциаций с языческими “идолами”, которых Библия называет именно “кумирами”. Перерабатывая в 1836 году, с учётом замечаний царственного цензора, текст “петербургской повести”, Пушкин заменил “кумира” на “седока”. Возможно, царь был излишне строг и подозрителен: в русских торжественных одах XVIII века, как напомнил Л.В. Пумпянский, статуи устойчиво именуются “кумирами”, и в этом обозначении нет ничего уничижительного.

Но в тексте пушкинской поэмы есть и ещё одно скрытое уподобление Медного Всадника идолу. О Евгении, вновь оказавшемся на Петровской площади спустя почти год после наводнения, сказано: “Он мрачен стал // Пред горделивым истуканом”. Григорий Зобин в своей статье о «Медном Всаднике» справедливо замечает, что “слова «кумир» и «истукан» употреблены Пушкиным в абсолютно точном, изначально-религиозном значении — идол, культовое изваяние земного властителя, императора, человекобога. Явление названо по имени”.

Я не уверен, что эти именования нужно непременно связывать с традицией обожествления римских императоров, как это делает Г.Зобин. Но языческий ореол у статуи Медного Всадника несомненен. В Библии отношение благочестивых верующих к “истуканам” исполнено неистового отвержения: “истуканов… их сожгите огнём”; “разбейте истуканы богов их” (Втор. 7, 5; 12, 3); “да постыдятся все служащие истуканам” (Пс. 96, 7); “срамит себя всякий плавильщик истуканом своим, ибо истукан его есть ложь” (Иер. 51, 17); “истреблю истуканов твоих… из среды твоей”; (Мих. 5, 13); “что за польза от истукана” (Авв. 2, 18). Ревностный служитель единого Бога царь Аса ниспровергает истуканов, рубит их (3 Цар. 15, 13, 2 Пар. 15, 16).

“Медная глава” статуи Петра в пушкинской поэме напоминает о “голове… из чистого золота” истукана, о котором говорится в Книге пророка Даниила (2, 32); медь (бронза), из которой отлита скульптура Фальконе, — металл не столь драгоценный, как золото; так и статуя основателя Петербурга уступает истуканам древних времён, почитавшимся богами.

Но всё же монумент Петра грандиозен, он возвышается, парит над городом “в неколебимой вышине”. Он напоминает огромных идолов: “вот, какой большой истукан; огромный был этот истукан” (Дан. 2, 31).

В культурном сознании русского общества пушкинского времени Фальконетов Всадник был палладиумом, гением, оберегающим город. Предание рассказывало: когда в 1812 году из-за угрозы наступления французов на Петербург было решено вывезти памятник из Петербурга, Пётр явился некоему майору Батурину и повелел не делать этого. “Доколе я стою на сём месте, город будет невредим”, — обещал царь. При освящении нового Исаакиевского собора предполагалось обойти крестным ходом не только храм, но и статую Петра I, и только вмешательство митрополита Филарета (Дроздова), указавшего на противохристианский характер задуманного ритуала, предотвратил странное смешение христианского обряда
с языческим поклонением идолу. Освящение Исаакиевского собора состоялось много лет после написания поэмы, но оно отражало сложившуюся ранее мифологизацию Медного Всадника, которую Пушкин не мог не учитывать. (О мифологическом восприятиии творения Фальконе см., например: Живов В.М., Успенский Б.А. Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII–XVIII веков // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. 4 (XVIII — начало XIX века). С. 496–498.)

Фон, на котором показана в поэме статуя Петра, — тёмный, чёрный, и скульптурное изображение царя принадлежит этому пространству тьмы, что, несомненно, исполнено глубокого смысла: “неподвижно возвышался // Во мраке медною главой”. Неподвижность во время наводнения присуща и Петру, и Евгению, причём несчастный Евгений, спасающийся от волн на мраморном льве позади Медного Всадника, как бы пародирует скульптуру царя, неколебимо высящегося в седле. Неподвижность Евгения — это неподвижность человека, оцепенение отчаяния; неподвижность Петра — это неколебимость вне- и сверхчеловеческая, неподвижность власти, замкнутой в себе и безразличной к страданиям бедного обывателя. Всадник к Евгению “обращён спиною”. С точки зрения здравого смысла, это Евгений очутился за спиною медного кумира, но в символическом пространстве пушкинской поэмы, где статуя Петра словно оживает, именно царь не желает замечать страдальца. Он велик и бесчувствен, как и подобает языческому богу, истукану.

Но как же быть с Книгой Иова, о которой автор поэмы вроде бы действительно хочет напомнить читателю? Да, Пушкин выстраивает сюжет “петербургской повести” по образцу библейского текста. Но сходство Петра и Бога, Евгения и Иова может скрывать контраст между двумя текстами, который и важен поэту. Бог испытывает Иова, но Пётр не испытывает несчастного Евгения; Бог позволяет Сатане отнять у благочестивого Иова всё дорогое, однако Евгений лишается невесты не по воле Петровой, и Пётр не смог бы вернуть страдальцу любимую, даже если бы тот смиренно принял свой жребий.

Слова упрёка Петру бросает безумец. Но именно в эти минуты Евгений обретает ясность мысли: “Евгений вздрогнул. Прояснились // В нём страшно мысли”. Да, чуть дальше сказано, что глаза несчастного “подёрнулись туманом”, то есть он видит как бы сквозь пелену, нечётко, неясно. И обвинение царю он бросает, “как обуянный силой чёрной”, “злобно задрожав”. Но мысли, словно внушённые “силой чёрной”, сатанинской, означают ли безусловно неправоту Евгения? Всякая злоба черна, но пушкинский герой не случайно обратил её именно против создателя Петрополя.

Евгений в этой сцене возвышает голос против Петра и его творенья, как прежде против “строителя чудотворного” бунтовала стихия. Параллель между Евгением и наводнением, страшной игрой волн, можно увидеть в экспозиции поэмы, когда Евгений пребывает “в волненьи (курсив мой. — А.Р.) разных размышлений”.

Григорий Зобин, отстаивая мысль об “антипетровской” позиции автора поэмы, обращается к описанию Петра, поднявшего “над самой бездной, // На высоте, уздой железной, Россию на дыбы”. По мнению автора статьи «Стихия и кумир», “в пушкинском описании, в метафоре России-коня, появляется мотив, связанный с насилием. «На дыбы» звучит почти как «на дыбу». Неистовый пыл, поспешность царя-реформатора в его стремлении осуществить свой замысел любой ценой, не считаясь ни с какими жертвами, обернулись огромным перенапряжением народных сил, бесчисленными страданиями, которые потом ещё не раз аукнутся в грядущем”. Но в символике скульптуры Фальконе конь, вздыбленный над бездной, олицетворяет величие полубожественного седока, дерзновенно устремившего Россию ввысь. Правда, в русской литературе послепушкинского времени вздыбленный конь Петра будет рождать уже однозначные ассоциации с насилием (“жарко дышащим” и “загнанным” его назовёт Аркадий Долгорукий в романе Ф.М. Достоевского «Подросток»), и направление движения скакуна станет рождать сомнения: а не приблизил ли его медный царь к бездне, а не рухнет ли конь в пропасть (роман Андрея Белого «Петербург», поэма И.А. Бродского «Петербургский роман»)? Мотив насилия в пушкинском описании коня действительно есть, но деяния царя предстают всё же величественными и, вероятно, оправданными.

Средством выражения авторской позиции в поэме Пушкина становится и само построение текста. Григорий Зобин напомнил о сходстве Вступления и заключительных строк “петербургской повести”, истолковав его как свидетельство симпатии поэта к Евгению и нелюбви к Петру: “«Скачущий кумир» слепо и безжалостно сметает на своем пути живого человека. Недаром вступление и эпилог поэмы зеркально отражаются друг в друге. Даже пейзаж в них схожий. Их объединяет мотив пустоты и безжизненности. Они связаны между собой подобно замыслу и воплощению, деянию и его последствиям. То, что было задумано «назло», не может обернуться добром.

Дом разрушен. Там, где должна была теплиться жизнь, свиваться семейное гнездо — основа человеческого бытия, средоточие смысла — царит мерзость запустения. Обитель смерти. Кумир и стихия совершили своё дело”.

Совпадения между Вступлением и концовкой «Медного Всадника» несомненны: и там, и тут описывается пустынная местность (невские берега и “остров малый”), деревянные домишки (чернеющиеся финские избы и занесённый наводнением на остров домик, похожий на “чёрный куст”), рыболов. Но стоит ли видеть в этих повторениях отрицание автором благотворности дела Петрова, указание на смертоносный характер деяний “кумира”?

Полагаю, что нет. Вступление проникнуто мажорным, светлым настроением и открыто противопоставлено основному тексту поэмы — “печальному рассказу” об “ужасной поре”. Возвышенный гимн Петербургу из Вступления не могут заглушить злобные слова Евгения. Отражение образов из Вступления в концовке поэмы, скорее, ведёт читателя к мысли о разрыве, пропасти, разделяющей великую историю и скромную повседневность, мир частного человека. В истории России Пётр совершил грандиозные преобразования, зримым, явленным в камне символом коих стала новая русская столица, “полнощных стран краса и диво”. Но в жизни обыкновенных людей, простых обывателей ничто не изменилось. Их существование лежит вне истории.

Впрочем, достопочтенный читатель, всё вышеизложенное основывается на тексте поэмы, восходящем к публикации в пятом томе так называемого Большого академического собрания сочинений, вышедшем в свет в 1948 году (принципы издания поэмы в этом собрании сочинений были обоснованы известным пушкинистом С.М. Бонди). Именно этот текст был положен в основу всех позднейших изданий “петербургской повести”. (В последующих публикациях поэмы встречаются некоторые отступления от текста, напечатанного С.М. Бонди, но для истолкования авторской позиции в «Медном Всаднике» они несущественны.)

Но что представляет собою этот текст? В 1836 году Пушкин вновь обратился к рукописи своей поэмы, не одобренной Николаем I, и внёс в неё некоторую правку. Частично авторские исправления были, конечно же, вызваны претензиями венценосного цензора, с неодобрением подчеркнувшего именование статуи Петра — “кумир”, покоробленного сравнением старой столицы с “порфироносною вдовой”, а новой — с “юной царицей”. Не понравилась императору и вторая сцена на Петровской (Сенатской) площади, когда Евгений бросал основателю Петербурга слова упрёка, решаясь на “бунт”, пусть слабый и “робкий”.

Однако не вся пушкинская правка 1836 года вызвана замечаниями царя. Пушкинисты сочли своей задачей отделение правки “несвободной”, вызванной этими претензиями, от правки творческой, связанной с изменением авторского замысла. “Вынужденные” исправления были убраны, а “творческие” изменения сохранены. Так появился на свет “канонический” текст поэмы.

Всё хорошо, да вот беда! Во-первых, отделить случаи самоцензуры, исправления вынужденные от исправлений творческих затруднительно. Конечно, когда поэт устраняет из текста не полюбившееся самодержцу слово “кумир”, это ещё можно трактовать как изменение несвободное, которое сохранять не должно. (Хотя, хотя… разве Пушкин никак не мог под влиянием замечаний Николая I свободно и сознательно внести коррективы в свой замысел?) Но как быть с правкой, вроде бы прямо не вызванной замечаниями царя? Каковы критерии, принципы, позволяющие с абсолютной уверенностью отделить автоцензуру от творческой правки? Увы, таких правил нет и быть не может. Ведь в 1836 году Пушкин не осуществил последовательной и полной правки всего текста «Медного Всадника», написанного в 1833 году. Так что нынешний текст “петербургской повести” — это, к сожалению, некая химера, “неведома зверушка”, за появление коей на свет автор не отвечает.

Текстологические проблемы «Медного Всадника» имеют прямое отношение и к проблеме его толкования. Об этом недавно вновь напомнил Г.Г. Красухин в статье «170 лет ожидания, или Злоключения “Медного Всадника”», опубликованной в интернет-издании «Русский журнал» (www.russ.ru) 16 октября 2003 года. По словам Г.Г. Красухина, “до сих пор он печатается в такой редакции, которая полностью извратила смысл, вложенный в эту повесть Пушкиным. Иными словами, текст «Медного Всадника», который печатается сегодня и к которому привыкло уже не одно поколение читателей, являет собой некую контаминацию, составленную из завершённого и незавершённого пушкинского текста теми, кто самозвано взял на себя роль душеприказчика поэта!” Оспорить эту характеристику нелегко.

В тексте 1833 года, как подметили Г.Г. Красухин и, независимо от него, Григорий Зобин, рассуждения Евгения, открывающие первую главу поэмы, выглядели так:

Жениться? что ж? Зачем же нет?
И в самом деле? я устрою
Себе смиренный уголок
И в нём Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшок
Да сам большой. Чего мне боле?

Памятливый читатель, вероятно, заметит перекличку со строками из «Отрывков из путешествия Онегина».

Мой идеал теперь — хозяйка,
Мои желания — покой,
Да щей горшок, да сам большой.

Конечно, это авторское признание в пушкинском романе в стихах не лишено отчётливо ощутимой иронии, но эта ирония не всеохватна: есть в этом признании и серьёзный смысл.

Получается, что сравнение “мечтающего” обывателя Евгения с поэтом в «Медном Всаднике» (“И размечтался как поэт”) не только исполнено сокровенной насмешки, оно не чуждо и глубокого значения: “ничтожный” Евгений и автор способны, пусть иногда, чувствовать одинаково.

О Евгении, напоминает Г.Г. Красухин, в тексте 1833 года было сказано: “оглушён // Был чудной, внутренней тревогой”. “А слово «чудный», — замечает исследователь, — у Пушкина всегда связано с «чудом»”. Так Евгений словно бы уравнивается (пусть лишь в одном, и лишь один раз) с самим Петром, “строителем чудотворным”.

Или вот ещё пример, отмеченный Г.Г. Красухиным. В “каноническом” тексте «Медного Всадника» присмиревший Евгений с почтением и робостью снимает картуз. Но в тексте 1833 года это был не картуз, а колпак — слово, вызывающее ассоциации с колпаком юродивого. Евгений сходит с ума и именуется “безумцем”. Но ведь и юродивый, наделённый божественным даром прорицания и обличения неправды (в том числе, если не прежде всего — неправды, творимой властителями), — безумен или притворяется таковым. По крайней мере, в глазах толпы он именно безумец. Такая “ничтожная” вроде бы деталь, как колпак, возвышает образ Евгения, превращая маловразумительную речь в обличение, в котором светится конечная, ничем не затемнённая ясность.

Все эти детали говорят скорее, что автор сочувствует Евгению и разделяет отношение героя к венценосному строителю. И всё же вывод Григория Зобина: “Всей силой своего дара Пушкин был против безличного — будь то державный истукан, стихия или толпа — на стороне страдающего человека, чью высшую, сущностную ценность он провозгласил первым в русской поэзии”, по-моему, односторонний. Как же быть с очевидными свидетельствами восторженного отношения автора к Петру? И, кстати, только ли безличен (безлик) Пётр, статуя которого оживает в воображении Евгения, а чело полно “думы”? Разве он подобен безликой стихии? Строитель Петербурга скорее сверхличен.

В.Н. Топоров так писал о роли и месте поэмы Пушкина в создании так называемого “петербургского текста” — громадного пласта русской литературы, посвящённой “граду Петрову”: “Сочетание в поэме Пушкина синтетичности, проявляющейся, в частности, и в «композитности» её текста, содержащего обильные явные и ещё более неявные цитаты, реминисценции, отсылки к другим текстам, с глубиной историософской мысли и, по сути дела, с первым опытом постановки в русской литературе темы «простого» («маленького») человека и истории, частной жизни и высокой государственной политики сделало «Медный Всадник» своеобразным фокусом, в котором сошлись многие лучи и из которого ещё больше лучей осветило последующую русскую литературу. Поэма Пушкина стала некоей критической точкой, вокруг которой началась вот уже более полутораста лет продолжающаяся кристаллизация особой мифологемы в корпусе петербургских мифов” (Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы // Избранные труды. СПб., 2003. С. 22–23). Пушкин создал поэму, полную глубинного символико-мифологического смысла, а мифология не даёт ответы на вопросы “кто прав?” и “кто виноват?”. Такие вопросы для неё слишком просты, а потому неверны. В “петербургской повести” Пушкина встретились именно две “правды” — правда власти и правда частного человека. Но обе они неполны, ущербны, ибо высшая истина должна быть одна. Пушкин не создавал ни оду величию государства, ни чувствительную повесть о страданиях “маленького человека”.

Моя точка зрения на позицию автора медный всадник

Один из таких вопросов, на которые невозможно дать определенный ответ, рождается при чтении пушкинской поэмы «Медный Всадник»: на чьей стороне — бедного Евгения или «державца полумира» Петра Великого — создатель поэмы?

На протяжении более чем ста пятидесяти лет истории толкования поэмы давались на этот вопрос были даны три ответа.

Ответ первый. Пушкин, конечно же, на стороне Петра Великого. Петр создал прекрасный город, который дорог сердцу поэта. Петр — творец новой России, и несчастному Евгению, забывшему о своих славных предках и погруженному в приземленные «мечтания» о карьере и прибавке денег (благодаря чему он сможет обеспечить себе и будущей жене скромное «мещанское» будущее), не пристало вступать в спор с великим героем. И ведь не «строитель чудотворный» Петербурга, а наводнение, разгул стихии, враждебной великому царю, ответствен за смерть Евгениевой невесты и ее матери. Упреки «ничтожного героя» Евгения — не по адресу. Сторонником этой точки зрения был В.Г. Белинский, в пушкинистике советского времени за нее ратовал, например, известный литературовед Д.Д. Благой.

Ответ второй, полностью противоположный первому. Бедный Евгений ни в чем не повинен, Петр бросил исполненный гордыни вызов природе, миропорядку, а жертвой этого (настоящего, страшного!) безумия оказывается «маленький человек», горю которого по-христиански сострадает сочинитель поэмы. Приверженцев этого мнения много, среди них — поэт-символист и пушкинист В.Я. Брюсов.

Ответ третий, полемичный по отношению к двум первым. Пушкин изображает трагический конфликт двух сил (личности и власти, человека и государства), у каждой из которых есть своя правда, но обе эти правды ограничены, неполны. Петр прав как государь, за ним и на его стороне — История. Евгений прав как обыкновенный человек, за ним и на его стороне — гуманность и христианское сострадание. Относительно недавно это мнение было поддержано А.Н. Архангельским в книге «Стихотворная повесть А.С. Пушкина «Медный Всадник»», которая вошла в составе его сборника «Герои Пушкина» (М., 1999).

Каковы же аргументы трёх сторон в этом долгом споре?

В пользу сторонников мнения о том, что автор прославляет Петра и открещивается от обвинения «строителя чудотворного», казалось бы, свидетельствует Вступление к «Медному Всаднику». Торжественно-величавые стихи
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн…

вызывает воспоминание о начальных строках первой библейской книги, Книги Бытия, повествующих о сотворении мира Богом: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт., 1: 1-2). «Строитель чудотворный» как бы уподоблен самому Творцу мира: создатель Петербурга — полубог или демиург. Уподобление Петра Великого Господу — приём, традиционный для русских торжественных од, а Вступление к «Медному Всаднику», как замечательно показал Л.В. Пумпянский в статье «»Медный всадник» и поэтическая традиция XVIII века» (1939), — во многом не что иное как подражание одическому стилю (см.: Пумпянский Л.В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000. С. 158-196). Пребывание творца в пустынном месте, на берегу, — устойчивый мотив, поэтическая формула Пушкина. В это пустынное место удаляется от суеты света поэт, когда его посещает «божественный глагол» вдохновения: «Бежит он, дикий и суровый, / И звуков и смятенья полн, / На берега пустынных волн, / В широкошумные дубровы…» («Поэт», 1827). Рифма в этих стихах — «полн — волн» совпадает с рифмой в первых строках поэмы.

Есть во Вступлении и соответствие «тьме над бездною». Мир, невские берега до создания города лишены солнца, погружены в туманную полутьму:
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.

Бунт стихии против основателя Петербурга оценен как бунт не столь беспощадный, сколь как бессмысленный:
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия.
Да умирится же с тобой
И побеждённая стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!

Стихия в поэме — сила не творческая, а разрушительная. Она уподоблена шайке разбойников и войску иноплеменников, осаждающему город. От неё, а не от Петра исходит гибель для Параши и её матери, и вправе ли несчастный Евгений упрекать и винить в произошедшем основателя великого и величественного града? Воистину, не безумие ли это?

Пётр — «мощный властелин судьбы». Не человеку вступать в ним в спор. Не так давно А.Е. Тархов проницательно заметил параллели между «петербургской повестью» Пушкина и библейской Книгой Иова (см.: Тархов А.Е. Размышления по поводу одной иллюстрации к «Медному всаднику» // Альманах библиофила. М., 1987. Вып. 23). В самом деле: с Творцом соотнесён Пётр, а всего лишившийся, всё потерявший Евгений напоминает Иова, у которого Бог отнял детей. Но если праведный Иов, испытуемый Богом, пусть скорбит и жалуется, но не хулит Творца, его испытывающего, то безумный Евгений дерзает вознести хулу на строителя Петербурга. Многотерпеливый Иов был вознаграждён рождением новых сыновей и дочерей и возвращением отнятого богатства, у безрассудного Евгения отбирается его собственная жизнь.

Мнение А.Е. Тархова получило признание в пушкинистике. Развивая эти наблюдения, Д.П. Ивинский напомнил, что в Книге Иова (гл. 38) Бог говорит, что затворил море воротами и «поставил предел надменным волнам» его (Ивинский Д.П. Пушкин и Мицкевич: История литературных отношений. М., 2003. С. 303-304).

Таковы аргументы «за» Петра. Но в поэме как будто бы есть и свидетельства «против». Да, невеста Евгения и его мать гибнут от наводнения, а не по воле «державца полумира». Однако ведь именно Пётр бросил вызов стихиям, основав город в месте для того не предназначенном. Слова царя «Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно» не лишены самонадеянности: именно природа и восстаёт против «строителя чудотворного» и его города. Попрание же законов природы есть как бы и вызов самому Богу и установленному им миропорядку. Про Петра сказано: «того, чьей волей роковой / Под морем город основался». Конечно, эпитет «роковая» здесь означает прежде всего «выражающая волю судьбы», «творящая судьбу». (В современном русском языке наиболее удачным синонимом для слова «роковая» было бы, наверное, искусственное словцо «судьбоносная».) И естественно, «под морем» — это «на берегу моря», а не под водою. Но отсечь традиционные ассоциации, рождаемые словами «роковая» (страшная, гибельная…) и «под морем» (ниже уровня моря, в подводном мире…) всё-таки невозможно.

Пушкин, несомненно, учитывал сложившуюся за сто тридцать лет петербургскую мифологию и предполагал ее знание читателем. Знал он и такое предание. Местные жители показали царю березу, на стволе которой зарубками были отмечены уровни подъема Невы во время наводнений. Зарубки были высоко от земли. Царь повелел немедленно срубить дерево и приступить к закладке города.

Деяния Петра словно бы нарушили равновесие мировых сил: стеснение, пленение природы породило в ответ восстание стихии. В поэме народ называет наводнение «Божьим гневом», а «покойный царь», Александр I, изрекает: «С Божией стихией / Царям не совладеть». Бедствия, сотворённые наводнением, рисуются в апокалиптических тонах:
…Чёлны
С разбега стёкла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, брёвны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесённые мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!

Смешались вещи, принадлежащие миру земли и миру воды, стёрта грань между живыми и мёртвыми.

За что этот «Божий гнев»? Быть может, не только за личные грехи нынешних обитателей Петрополя, но и за вину основателя города: за неё взыскано и с царя-потомка, обыкновенного смертного человека, и с потомков тех, кто когда-то поселился на этих «мшистых, топких берегах» по воле державного властелина?

Статуя Петра в поэме именуется «кумиром». Николай I нашёл это именование предосудительным, вероятно, из-за ассоциаций с языческими «идолами», которых Библия называет именно «кумирами». Перерабатывая в 1836 году, с учётом замечаний царственного цензора, текст «петербургской повести», Пушкин заменил «кумира» на «седока». Возможно, царь был излишне строг и подозрителен: в русских торжественных одах XVIII века, как напомнил Л.В. Пумпянский, статуи устойчиво именуются «кумирами», и в этом обозначении нет ничего уничижительного.

Но в тексте пушкинской поэмы есть и ещё одно скрытое уподобление Медного Всадника идолу. О Евгении, вновь оказавшемся на Петровской площади спустя почти год после наводнения, сказано: «Он мрачен стал / Пред горделивым истуканом». В разборах «Медного Всадника» уже отмечалось смысловое тождество этого слова лексеме «идол».

Я не уверен, что эти именования нужно непременно связывать с традицией обожествления римских императоров, как это иногда делается. Но языческий ореол у статуи Медного Всадника несомненен. В Библии отношение благочестиввых верующих к «истуканам» исполнено неистового отвержения: «истуканов… их сожгите огнём»; «разбейте истуканы богов их» (Втор., 7: 5; 12: 3); «да постыдятся все служащие истуканам» (Пс., 96: 7); «срамит себя всякий плавильщик истуканом своим, ибо истукан его есть ложь» (Иер., 51: 17); «истреблю истуканов твоих… из среды твоей»; (Мих., 5: 13); «что за польза от истукана» (Авв., 2: 18). Ревностный служитель единого Бога царь Аса ниспровергает истуканов, рубит их (3 Цар., 15: 13, 2 Пар., 15: 16). Правда, в церковнославянской Библии употребляется не слово «истукан», а его синонимы («ваяние», «изваяное», «кумир»). Но употребление слова «истукан» в значении «идол» было распространено в русской литературе пушкинского времени; так, например, Н.М. Карамзин в Истории Государства Российского» (т. 1, глава IX) именует статую Перуна, воздвигнутую князем Владимиром до обращения в христианскую веру; идолов историк называет и словом «кумиры».

«Медная глава» статуи Петра в пушкинской поэме напоминает о «голове … из чистого золота» истукана, о котором говорится в Книге пророка Даниила (2: 32); медь (бронза), из которой отлита скульптура Фальконе, — металл не столь драгоценный, как золото; так и статуя основателя Петербурга уступает истуканам древних времён, почитавшимся богами.

Но всё же монумент Петра грандиозен, он возвышается, парит над городом «в неколебимой вышине». Он напоминает огромных идолов: «вот, какой большой истукан; огромный был этот истукан» (Дан., 2: 31).

В культурном сознании русского общества пушкинского времени Фальконетов Всадник был палладиумом, гением, оберегающим город. Предание рассказывало: когда в 1812 году из-за угрозы наступления французов на Петербург было решено вывезти памятник из Петербурга, Пётр явился некоему майору Батурину и повелел не делать этого. «Доколе я стою на сем месте, город будет невредим», — обещал царь. При освящении нового Исаакиевского собора предполагалось обойти крестным ходом не только храм, но и статую Петра I, и только вмешательство митрополита Филарета (Дроздова), указавшего на противохристианский характер задуманного ритуала, предотвратила странное смешение христианского обряда с языческим поклонением идолу. Освящение Исаакиевского собора состоялось много лет после написания поэмы, но оно отражало сложившуюся ранее мифологизацию Медного Всадника, которую Пушкин не мог не учитывать. (О мифологическом восприятии творения Фальконе см., например: Живов В.М., Успенский Б.А. Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII—XVIII века // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. 4 (XVIII — начало XIX века). С. 496-498).

Фон, на котором показана в поэме статуя Петра, — тёмный, чёрный, и скульптурное изображение царя принадлежит этому пространству тьмы, что, несомненно, исполнено глубокого смысла: «неподвижно возвышался / Во мраке медною главой». Неподвижность во время наводнения присуща и Петру, и Евгению, причём несчастный Евгений, спасающийся от волн на мраморном льве позади Медного Всадника, как бы пародирует скульптуру царя, неколебимо высящегося в седле. Неподвижность Евгения — это неподвижность человека, оцепенение отчаяния; неподвижность Петра — это неколебимость вне- и сверхчеловеческая, неподвижность Власти, замкнутой в себе и безразличной к страданиям бедного обывателя. Всадник к Евгению «обращён спиною». С точки зрения здравого смысла, это Евгений очутился за спиною медного кумира, но в символическом пространстве пушкинской поэмы, где статуя Петра словно оживает, именно царь не желает замечать страдальца. Он велик и бесчувствен, как и подобает языческому богу, истукану.

Но как же быть с Книгой Иова, о которой автор поэмы вроде бы действительно хочет напомнить читателю? Да, Пушкин выстраивает сюжет «петербургской повести» по образцу библейского текста. Но сходство Петра и Бога, Евгения и Иова может скрывать контраст между двумя текстами, который и важен поэту. Бог испытывает Иова, но Пётр не испытывает несчастного Евгения; Бог позволяет Сатане отнять у благочестивого Иова всё дорогое, однако Евгений лишается невесты не по воле Петровой, и Пётр не смог бы вернуть страдальцу любимую, даже если бы тот смиренно принял свой жребий.

Слова упрёка Петру бросает безумец. Но именно в эти минуты Евгений обретает ясность мысли: «Евгений вздрогнул. Прояснились / В нём страшно мысли». Да, чуть дальше сказано, что глаза несчастного «подёрнулись туманом», то есть он видит как бы сквозь пелену, нечётко, неясно. И обвинение царю он бросает, «как обуянный силой чёрной», «злобно задрожав». Но Евгений всё-таки лишь сравнивается с одержимым «силой чёрной», сатанинской. Всякая злоба черна, но пушкинский герой не случайно обратил её именно против создателя Петрополя.

Евгений в этой сцене возвышает голос против Петра и его творенья, как прежде против «строителя чудотворного» бунтовала стихия. Параллель между Евгением и наводнением, страшной игрой волн, можно увидеть в экспозиции поэмы, когда Евгений пребывает «в волненьи (подчёркнуто мною. — А.Р.) разных размышлений».

Описание Петра, поднявшего «над самой бездной, / На высоте, уздой железной, Россию на дыбы» иногда трактовалось как проявление отрицательной оценки: деяния царя исполнены насилия, катастрофичны. Но в символике скульптуры Фальконе конь, вздыбленный над бездной, олицетворяет величие полубожественного седока, дерзновенно устремившего Россию ввысь. Правда, в русской литературе послепушкинского времени вздыбленный конь Петра будет рождать уже однозначные ассоциации с насилием («жарко дышащим» и «загнанным» его назовёт Аркадий Долгорукий в романе Ф.М. Достоевского «Подросток»), и направление движения скакуна станет рождать сомнения: а не приблизил ли его медный царь к бездне, а не рухнет ли конь в пропасть (роман Андрея Белого «Петербург», поэма И.А. Бродского «Петербургский роман»)? Мотив насилия в пушкинском описании коня действительно есть, но деяния царя предстают всё же величественными и, вероятно, оправданными.

Анализ поэмы Пушкина «Медный всадник»

Автор: Guru · Опубликовано 16.08.2017 · Обновлено 08.10.2017

Поэма «Медный всадник» А.С. Пушкина – одно из самых совершенных творений поэта. По своему слогу она напоминает «Евгения Онегина», а по содержанию приближена одновременно к истории и мифологии. Данное произведение отражает размышления А.С. Пушкина о Петре Первом и вобрало в себя различные мнения о реформаторе.

История создания

Поэма стала завершающим произведением из написанных в период Болдинской осени. В конце 1833 года «Медный всадник» был дописан.

Во времена Пушкина существовало два типа людей – одни боготворили Петра Первого, другие же приписывали ему родство с сатаной. На этой почве рождались мифы: в первом случае — реформатора называли Отцом отечества, рассказывали о небывалом уме, создании города-рая (Петербург), во втором – пророчили крушение города на Неве, обвиняли Петра Великого в связях с темными силами, называли антихристом.

Автор собрал различные видения личности правителя-реформатора, чтобы наиболее полно оценить Петровское время.

Суть поэмы

Начинается поэма с описания Петербурга, А.С. Пушкин подчеркивает уникальность места для строительства. В городе живет Евгений – самый обычный служащий, беден, не жаждет разбогатеть, ему важнее оставаться честным и счастливым семьянином. Финансовое благополучие требуется лишь для надобности обеспечивать свою возлюбленную Парашу. Герой грезит женитьбой и детишками, мечтает рука об руку встретить старость с любимой девушкой. Но мечтам его не суждено сбыться. В произведении описано наводнение 1824 года. Страшная пора, когда люди гибли вод слоями воды, когда Нева бушевала и поглощала город своими волнами. В таком наводнении и погибает Параша. Евгений же проявляет мужество во время бедствия, не думает о себе, пытается разглядеть дом любимой вдалеке и бежит к нему. Когда буря стихает, герой спешит к знакомым воротам: вот ива, но калитки нет и дома тоже. Эта картина сломала молодого человека, он обреченно волочется по улицам северной столицы, ведет жизнь странника и каждый день переживает вновь события той роковой ночи. В одно из таких помутнений он набредает на дом, в котором раньше жил и видит статую Петра Первого на коне – Медного всадника. Он ненавидит реформатора за то, что тот построил город на воде, которая погубила его возлюбленную. Но внезапно всадник оживает и озлобленно несется на обидчика. Позднее бродяга умрет.

В поэме сталкиваются интересы государства и обычного человека. С одной стороны, Петроград называли северным Римом, с другой, его основание на Неве было опасно для жителей, и наводнение 1824 года подтверждает это. Злобные речи Евгения в адрес правителя-реформатора интерпретируют по-разному: первое — это мятеж против самодержавия; второе — это восстание христианства против язычества; третье — это жалкий ропот маленького человека, чье мнение не ставится в ряд с силой, необходимой для изменений государственного масштаба (то есть для достижения грандиозных целей всегда приходится чем-то жертвовать, и механизм коллективной воли не остановит беда одного человека).

Жанр, размер стиха и композиция

Жанр «Медного всадника» — поэма, написанная, как «Евгений Онегин», четырехстопным ямбом. Композиция довольна странна. Имеет непомерно большое вступление, которое вообще можно рассматривать как отдельное самостоятельное произведение. Далее 2 части, в которых рассказывается о главном герое, наводнении и столкновении с Медным всадником. Эпилога в поэме нет, точнее, он не выделен самим поэтом отдельно — последние 18 строк об острове на взморье и смерти Евгения.

Несмотря на нестандартную структуру, произведение воспринимается как целостное. Данный эффект создают композиционные параллелизмы. Петр Первый жил на 100 лет раньше, чем главный герой, но это не мешает создать ощущение присутствия правителя-реформатора. Его личность выражена через монумент Медного всадника; но и сама персона Петра появляется в начале поэмы, во вступлении, когда речь ведется о военной и экономической значимости Петербурга. А.С. Пушкин так же несет мысль о бессмертии реформатора, поскольку даже после его гибели появлялись нововведения и долго время имели силу старые, то есть, он запустил ту тяжелую и неповоротливую машину изменений в России.

Итак, фигура правителя появляется на протяжении всей поэмы, то в качестве собственной персоны, то в образе памятника, его оживляет помутившийся ум Евгения. Временной промежуток повествования между вступлением и первой частью равен 100 годам, но, несмотря на такой резкий прыжок, читателю он не чувствуется, поскольку А.С. Пушкин связал события 1824 года с так называемым «виновником» наводнения, ведь именно Петр построил город на Неве. Интересно заметить, что данная книга по построению композиции совершенно не свойственна для пушкинского стиля, это эксперимент.

Характеристика главных героев

Столкновение власти и обычного человека — главная тема поэмы «Медный всадник». В этом произведении А.С. Пушкин размышляет над ролью личности в судьбе целого государства.

Медный всадник олицетворяет Петра Первого, чье правление было приближено к деспотизму и тирании. Его рукой были введены реформы, полностью меняющие ход обычный русской жизни. Но когда рубят лес, неизбежно летят щепки. Может ли маленький человек найти свое счастье, когда такой вот лесоруб не считается с его интересами? Поэма отвечает – нет. Столкновение интересов власти и людей в таком случае неизбежно, конечно, последние остаются в проигрыше. А.С. Пушкин размышляет о строении государства в петровские времена и о судьбе отдельного взятого героя в нем – Евгения, приходя к выводу, что империя жестока к людям в любом случае, а стоит ли ее величие таких жертв – вопрос открытый.

Также творец обращается к теме трагической потери близкого человека. Евгений не выдерживает одиночества и горя утраты и не находит, за что же зацепиться в жизни, если нет любви.

Проблематика

• В поэме «Медный всадник» А.С. Пушкин поднимает проблему личности и государства. Выходцем из народа является Евгений. Он самый обыкновенный мелкий чиновник, живет впроголодь. Душа его полна высоких чувств к Параше, о женитьбе с которой он грезит. Лицом государства становится монумент Медного всадника. В забвении разума молодой человек набредает на дом, в котором жил до гибели возлюбленной и до своего сумасшествия. Взгляд его натыкается на памятник, а больной ум оживляет статую. Вот оно, неизбежное столкновение личности и государства. Но всадник озлобленно гонится за Евгением, преследует. Как посмел герой роптать на императора?! Реформатор думал более масштабно, рассматривая планы на будущее в полнометражном измерении, как с высоты птичьего полета он смотрел на свои творения, не вглядываясь в людей, которых захлестывали его нововведения. Народ подчас страдал от решений Петра, так же, как сейчас подчас страдает от правящей руки. Монарх воздвиг прекрасный город, который во время наводнения 1824 года стал кладбищем для многих жителей. Но он не считается с мнением обыкновенных людей, создается ощущение, что своими мыслями он ушел далеко вперед своего времени, и даже через сто лет не все смогли постичь его замысел. Таким образом, личность никак не защищена от произвола вышестоящих особ, ее права грубо и безнаказанно попираются.
• Проблема одиночества тоже беспокоила автора. Герой не вынес и дня жизни без второй половины. Пушкин размышляет, как же мы все-таки уязвимы и ранимы, как разум не крепок и подвержен страданию.
• Проблема равнодушия. Горожанам никто не помог эвакуироваться, последствий бури тоже никто не исправлял, а компенсации семьям погибших и социальная поддержка пострадавших и не снились чиновникам. Государственный аппарат проявил удивительное безразличие к судьбам подданных.

Государство в образе Медного всадника

Впервые с образом Петра Первого мы сталкиваемся в поэме «Медный всадник» во вступлении. Здесь правитель изображается как Творец, покоривший стихию и построивший город на воде.

Реформы императора были губительны для обычного народа, поскольку ориентировались только на знать. Да и ей пришлось несладко: вспомним, как Петр насильно стриг бороды боярам. Но главной жертвой амбиций монарха стал обыкновенный рабочий люд: именно он сотнями жизней выстилал дорогу северной столице. Город на костях – вот оно – олицетворение государственной машины. В нововведениях было комфортно жить самому Петру и его приближенным, потому что видели они только одну сторону новых дел – прогрессивную и приносящую пользу, а то, что губительное действие и «побочные эффекты» данных изменений ложились на плечи «маленьких» людей никого не волновало. На утопающий в Неве Питер элита смотрела с «высоких балконов» и не чувствовала на себе все горести водного основания города. Петр отлично отражает в себе безапелляционную абсолютистскую государственную систему – реформам быть, а народ «как-нибудь проживет».

Если вначале мы видим Творца, то уже ближе к середине поэмы поэт пропагандирует мысль, что Петр Первый — не Бог и совладать со стихиями полностью не в его силах. В конце произведения мы лицезреем лишь каменное подобие бывшего нашумевшего в России правителя. Спустя года Медный всадник стал только поводом для необоснованного переживания и страха, но это лишь мимолетное чувство сумасшедшего.

Образ Петра Первого до сих пор вызывает противоречивые эмоции у современников. Нельзя не признавать его заслуг перед Россией, ума и силы, но и закрывать глаза на страдания народа, на плечи которого ложились вся последствия реформ — так же невозможно. Как относиться к нему, решайте сами, а А.С. Пушкин в своей поэме «Медный всадник» показал разностороннюю и многогранную личность императора, которая описана также в сочинении «Образ Медного всадника».

В чем смысл поэмы?

Пушкин создал многогранное и неоднозначное произведение, которое необходимо оценить с точки зрения идейно-тематического содержания. Смысл поэмы «Медный всадник» заключается в противостоянии Евгения и Медного всадника, личности и государства, которое критика расшифровывает по-разному. Итак, первый смысл – противостояние язычества и христианства. Петру часто присуждали звание антихриста, а Евгений выступает против подобных дум. Еще одна мысль: герой – обыватель, а реформатор – гений, они живут в разных мирах и не понимают друг друга. Автор, тем не менее, признает, что для гармоничного существования цивилизации нужны оба типа. Третий смысл – в лице главного героя олицетворялся мятеж против самодержавия и деспотизма, который пропагандировал поэт, ведь принадлежал к декабристам. Ту же беспомощность восстания он аллегорически пересказал в поэме. И еще одна трактовка идеи – жалкая и обреченная на неудачу попытка «маленького» человека изменить и повернуть в другую сторону ход государственной машины.

Маленький человек

Образ маленького человека в поэме представлен в лице Евгения. А.С. Пушкин даже не дает фамилию своему герою. Мечты и стремления его заключены вокруг семьи и семейного счастья, он не стремится что-либо изменить в своем бедном положении, не тоскует о прошлом и ничем не отличается от обычных мелких чиновников Петербурга. Злобный шепот на Петра заключен только в рамках собственных душевных терзаний, не является конструктивной и глубокой критикой. Он считает реформатора виновником смерти Параши, не более. Больное мышление оживляет самодержавца, герой в ужасе убегает от всадника. Подробнее мы написали об этом в сочинении об образе маленького человека в поэме «Медный всадник».