Что такое мудрость с точки зрения сократа

Эссе для семинаров по философии и мысли вокруг.

• ▼2011 (9)
  • ▼ноября (6)
    • Тезис Прокла о причастности многого к единому
    • Сравнительный анализ категориальных сеток Платона .
    • Натурфилософские концепции античности
    • Проблема универсалий
    • О личности (по Дунсу Скоту)
    • В чём мудрость Сократа?
  • ►сентября (3)

воскресенье, 13 ноября 2011 г.

В чём мудрость Сократа?

1 комментарий:

Доработанная окончательная версия «Решения парадоксов»
ВЕТВЬ /противоречивых суждений/ развёртывается при не фиксировании момента смыслового изменения ВЕДОМОГО /понятия в рассматриваемом вопросе/ полагающегося при переходе из МАКСИМАЛЬНО ВОЗМОЖНОГО (МксВ-ого) к МИНИМАЛЬНО ВОЗМОЖНОМУ (МнмВ-ому) УРОВНЮ ЗАВИСИМОСТИ (УЗ-и) от смысла ВЕДУЩЕГО понятия полагающегося на переднем плане для рассмотрения — Вдщ1 — и, соответственно, из МнмВ-ого к МксВ-ому УЗ-и от смысла ВЕДУЩЕГО понятия оставшегося за кадром или же перешедшего на задний план – Вдщ2 /антонима Вдщ1/.

Смысл ВЕДОМОГО:
«Критянин» перешедшего из МксВ-ого УЗ-и от смысла Вдщ1 «лжецы» к
МксВ-ому УЗ-и от смысла Вдщ2 «не лжецы» стал антонимом прежнему;
«Я» … «ложь» к … «правда» …;

Есть также ВЕТВЬ мнимая, развёртывание которой не связана с «не фиксированием момента …», ибо смыслового изменения полагающего развёртывание ВЕТВИ здесь нет.

Смысл ВЕДОМОГО:
«Ахиллес» не перешедшего из МксВ-ого УЗ-и от смысла Вдщ1 «путь
пройденный черепахой» к МксВ-ому УЗ-и от смысла Вдщ2 «пути не
пройденной черепахой» не допускает обгона;
«Стрела» … «движущаяся» … «покоящаяся»
преподносится как смысл перешедшего к антониму;
«Мнение Платона о ложности последующего мнения Сократа» …
«ПОДТВЕРЖДЕНИЯ /Сократом этого мнения Платона/» … «не
ПОДТВЕРЖДЕНИЯ» . ;
«Времени затраченного» … «преодоления полпути» … «преодоление всего пути»
не допускает достижения конца намеченного пути;
«Буриданов осёл» … «НЕУМЕНИЕ /делать выбор между двумя одинаковыми
стогами сена/» … «УМЕНИЕ» обречёт животное на смерть от голода;
«Сюрпризная дата казни» … «определения надсмотрщика» … «оптимистического
размышления приговорённого» не отменяет его казни в следующей
неделе;
«Брадобрей» … «бреющих себя» … «не бреющих себя» не допускает небритого
вида для брадобрея.

«Куча», «Лысый», «Корабль Тесея», «Яйцо или курица» не полагают развёртываний в отношение к себе даже мнимых ВЕТВЕЙ.

Философия в понимании Сократа

Следуя описанию Платона, Сократ, после того, как пифия назвала его самым мудрым из людей, решил проверить истинность прорицательницы. Он прибегнул к своеобразному эксперименту, состоящему в сравнительном анализе себя самого и других людей, слывущих мудрыми и сведущими в чем-либо. Он вступил в беседу о законе, справедливости, власти с одним из государственных мужей, считавшимся весьма мудрым в этих вопросах. После беседы Сократ сделал вывод, что «этот человек только кажется мудрым другим людям и особенно самому себе, но на самом деле не мудр». Сократ обратился к поэтам. Он понял, что они творят не благодаря мудрости, но в некотором неосознанном вдохновении. Но считают себя мудрейшими из людей, но таковыми в действительности не являются. Аналогичное впечатление Сократ вынес из бесед с ремесленниками.

В результате Сократ пришел к выводу, что «мудрым оказывается бог, который своим изречением стремился показать, что человеческая мудрость стоит немногого. Бог устами пифии хотел сказать, что всего мудрее тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего поистине не стоит его мудрость. Т.е., по Сократу, человеческая мудрость состоит в осознании своего неведения относительно «важнейших вопросов».Пифия назвала его мудрейшим из людей, потому что он обладает знанием своего незнания,т.е. он точно знает, что ничего не знает. Остальные же не ведают о своем незнании и мнят себя мудрыми. В действительности же мудр только бог, а человеку дано быть только любителем мудрости – философом(см. Платон «Федр»). «Философ занимает промежуточное положение между мудрецом и невеждой» — говорит Сократ в диалоге «Пир» Платона. (Мудрец – это бог).

Сократ переориентирует философию на антропологию, на человека, его поведение. Считает эти вопросы главными для философии. Важнейшей для философии проблемой является осмысление внутреннего мира человека, поиск некой основы поступков и поведения человека. Для Сократа знания и поступки едины: знание (слово) определяет ценность «дела», а дело – ценность знания. Нельзя назвать философом того, кто обладает знаниями и мудростью, но ведет не добродетельный образ жизни. Такой человек лишен добродетели, и он не может быть философом. (Для Сократа образ жизни совпадал с его образом мышления. Это было характерно для всей философии той эпохи). Таким образом отличительным признаком подлинной философии и подлинного философа является, по Сократу, признание единства знания и добродетели. Философия не сводится только к чисто теоретической деятельности, но включает в себя также практическую деятельность – правильный образ деятельности, благие поступки.

Мудрость есть добродетель, т.е. знание о добре, которое включает в себя внутреннее переживание добра и потому побуждает к благим поступкам и удерживает от дурных. Знание о добре и зле и есть основание его философии.

Поэтому в глазах Сократа науки о человеке обладают огромным преимуществом перед науками о природе. Изучая человека, они дают ему то, в чем более нуждается человек – познание самого себя и своих дел, ясное осознание того, что есть добро и что есть зло, прекрасное и безобразное, истина и заблуждение ит.д.

Философия, как любовь к знанию, может рассматриваться как нравственная деятельность в том только случае, если знание само по себе уже и есть добро.Безнравственный поступок Сократ считает плодом незнания истины; если человек знает, что именно хорошо, то он никогда не поступит дурно.Дурной поступок отождествляется здесь с заблуждением, с ошибкой, а никто не делает ошибок добровольно. Зло – результат незнания доброго. И поскольку нравственное зло идет от незнания (что есть добро и зло),значит, знание – источник нравственного совершенства.Поэтому философиякак путь к знанию становится у Сократа средством формирования добродетельного человекаи соответственно справедливого государства. Знание доброго – это, по Сократу, следование доброму, а последнее ведет человека к счастью. Счастье – это добродетель.Сократсчитал, что только знание позволяет человеку разумно использовать средства, которыми он располагает, например, богатство и здоровье, для достижения счастья и благополучия. Знание – благо, незнание – зло.

Но знание знанию – рознь. Есть знание практическое (политического управления, ремесленное) и есть знание добра и зла в сфере нравственности. По своей ценности это знание превосходит все другие виды знания. Этическое знание Сократ считал всеобъемлющим: оно составляет счастье и определяет правильное поведение и образ жизни человека. Итак, следуя Сократу, можно заключить, что дурные поступки совершаются по невежеству, а хорошие – по знанию; что добродетель есть знание, а порочность – невежество. Зная, что есть добро и зло, никто не сможет поступать плохо.

Знания о добре и зле непосредственно воздействуют на человека.Добродетельное знание «способно управлять человеком,… кто познал хорошее и плохое, ничто уже не заставит поступать иначе, чем велит знание» (Платон. «Протагор», 352. с.)

Однако Сократ осознавал, что существует пропасть между мыслю и действием, знанием и поступком. Поэтому в поиске истины надо учитывать природу человека. По Сократу, никто не стремится добровольно ко злу, или к тому, что он считает злом. Ибо не в природе человека по собственной воде желать вместо блага то, что считаешь злом. Человеческая природа такова, что все люди хотят быть счастливыми и нет человека, который желал бы себе несчастья. Знанию того, что есть добро (счастье) неизменно сопутствует и желание творить добро. Знание добра заключало волю к добру, выбор добра. Поэтому этическое знание для Сократа было не просто теорией постижения добра и зла, но нравственно-волевым желанием творить добро и избегать зла.

Таким образом,предметом философии и главной целью Сократ сделал познание «естества» человека, первоисточника его поступков и дел, его образа жизни и мышления. Такое мышление он считал возможным лишь на пути самопознания, на пути следования дельфийскому принципу «Познай самого себя».В осуществлении этого принципа Сократ усматривал свое жизненное предназначение.

Самопознание имело для Сократа вполне определенный смысл. Познать самого себя – значит познать себя как общественное и нравственное существо, притом не столько как личность, а как человека вообще. В процессе познания человек должен открыть свой внутренний мир, разум, с помощью которого познается добро и зло и делается выбор в пользу добра. Самопознание бесконечно, это – поиск. Это – состояние интеллектуального бодрствования,отсутствие же поиска – явный признак умственной спячки. Иневозможно прийти к каким-то общим этически определениям, абсолютным и окончательным результатам.

Философски важен метод Сократа, применяемый им при исследовании этических вопросов. В целом его можно назвать методом субъективной диалектики, цель которого состоит в том, чтобы установить истину. Истину он понимал как объективное, независимое от мнения людей знание, получаемое в процессе диалога, когда происходит уточнение содержания понятий. Беседовать, считал он – значит сдавать моральный «экзамен души». В беседе подчеркивал, что он ничего не знает, спрашивает собеседника, получает ответы и задает новые вопросы, чтобы достичь истины. «Спрашивая тебя, — говорит Сократ собеседнику, — я только исследую предмет сообща, потому что сам не знаю его» (у Платона).

Считая, что сам он не обладает истиной, Сократ помогал родиться ей в душе своего собеседника. Свой метод он уподоблял повивальному искусству-профессии его матери. Подобно тому, как та помогала рождаться детям, Сократ помогал рождаться истине в процессе беседы. Свой метод Сократ поэтому назвал майевтикой – (греч. — повивальное искусство).

Сократ первый указал на то, что знание носит понятийный характер (т.е. это мышление в специальных логико-философских понятиях или категориях). Сократ сам первым возвел знание на этот уровень, на уровень понятия. Если до него философы и пользовались понятиями, то делали это стихийно. Сократ сказал, что если нет понятия, то нет и знания. Следовательно, цель майевтики — всестороннее обсуждение какого-либо предмета для вывода определения, понятия, всеобщего.

Внешне майевтика сходна с полемикой софистов. Но софисты манипулировали сознанием человека и его поведением. Майевтика Сократа ставила целью осознание человеком своей автономии, понимания своей сущности как разумно-нравственного и свободного существа. С помощью майевтики человек и его собеседник становятся соискателями единой истины, единой добродетели, т.е. общих определений, в которых выражается эта добродетель.Поиск истины осуществляется таким образом посредством диалога. Роль человека,владеющего майевтикой, заключается в том, чтобы ставить вопросы и прояснять их смысл, подвергать критике выдвигаемые собеседником суждения, оставляя за последним окончательное решение вопроса о том, что является истиной, что заблуждением, что добром, а что злом.

Американский ученый Г. Властос, исследующий наследие Сократа, отмечает, что, хотя сократовский метод делает исследование этических проблем доступным для каждого смертного, тем не менее, это далеко не легкое дело. Майевтика требует высокой интеллектуальной способности и предполагает, что высказываемое вами должно быть вашим мнением, которого вы придерживаетесь на практике.В процессе диалога ваше «Я» порой может потерпеть фиаско, а признание этого факта требует определенного мужества. В результате исследования нравственно-этических проблем вы можете прийти к выводу, что избранный вами образ жизни неправилен и подлежит коренному изменению. Здесь требуется смирение и осознание своей ошибки. Но здесь есть и определенный риск. Ведь критерием нравственной истины становится всякий раз человек и его субъективное мнение.А ведь то, что для одного человека нравственно, для другого может казаться безнравственным. В этом парадокс Сократовской этики. Сократовское «Я знаю, что я ничего не знаю» явно означало и то, что я могу ошибаться в результатах, достигнутых этим методом.

Тем не менее, для Сократа жизнь человека, лишенная исследования этических вопросов, не стоит того, чтобы ее прожить. Трудно считать человека зрелым, если он не имеет собственное суждение по нравственно-этическим вопросам. Но если человек претендует на такое знание, то он должен смириться с возможностью неверного суждения и преднамеренного риска. Это – цена за право быть свободным человеком.

Как вы считаете, обязательно ли знание и познание того, что является добром (счастьем), сопровождается желанием творить добро?Аристотель потом возражал Сократу: иметь знание о добре и зле и уметь пользоваться этим знанием – не одно и то же. Люди порочные, даже имея это знание, игнорируют его. Этические добродетели должны достигаться путем воспитания. (Аристотель).

Основой майевтики Сократа становится метод индукции или наведения, т.е. восхождение от частного знания к общему в процессе собеседования, диалога. Это – метод наведения на истину.

Пример индукции представлен Платоном в диалоге «Лахес».Этот диалог посвящен определению мужества, выяснению содержания этого понятия, понятия, заключающему всеобщие качества, объединенные термином «мужество».

На вопрос Сократа афинским полководцам, что такое мужество, один из них

Лахес отвечает: «Мужественен тот, кто, оставаясь на своем месте в строю, сражается с неприятелем и не бежит с поля боя».

Сократ: «Ты свел мужество к единичному случаю… А я прошу найти то общее и существенное, которое охватывает все случаи и всепримеры мужественных поступков»… Существуют поступки, которые по внешнему проявлению противоположны твоему пониманию мужества. …Разве скифы в войнах не проявили мужества? А ведь они бросаются в притворное бегство, чтобы разрушить строй преследующих, а затем останавливаются и поражают врагов?».У меня была мысль спросить о мужественных не только в пехоте, коннице, в военном деле, а также в болезнях, в бедности или в государственных делах и т.д. Я прошу определить существо добродетели мужества, что есть “одно и то же во всем”?

Т.е. Сократ пытается найти то общее и существенное, которое охватывает все случаи и все примеры мужественных поступков.

Вслед за диалогом Сократа с Лахесом вступает в разговор полководец Никий. Он дает своеопределение мужества.

— Никий: «Мужество есть своего рода мудрость», т.е. «знание опасного и безопасного и на войне, и во всех других случаях».

Его определение опровергается Лахесом, т.к. знание отличается от мужества. И т.д., и т.п….

В результате определение мужества не найдено ни Лахесом, ни Никием, ни Сократом. Сократ не скрывает, что и ему не ведомо, что это такое. Он подводит итог беседе: «Мне кажется никого нельзя предпочесть» в наших рассуждениях.

Подобные попытки дать определения понятиям «благоразумие», «справедливость», «прекрасное» даются в других диалогах, приводимых Платоном. («Хармид», «Гиппий Больший» др.).

Главное здесь – Сократ пришел к заключению о возможности этики, определения этических понятий, в которых выражается объективная сущность нравственного явления, например, мужества, справедливости… Этот вывод Сократ сделал в противоположность софистам, считавшим, что все этические понятия и представления субъективны, т.е. зависимы от мнения конкретного человека. С точки зрения Сократа то единое, которое объединяет этические понятия, существует реально,т.е. объективно.

Это – и есть метод индукции, или наведения на сущность определений. Сократ исходил из наблюдаемых в жизни примеров человеческого поведения, отбирает общие существенные черты. Эта операция отбора позволяет от единичных случаев перейти к общим определениям, к «сущности вещей». Сущность предмета предстает как его логос, смысл, как его эйдос (идея), мыслимый образ. Т.е. смысл сократовских вопросов, что есть мужество, прекрасное сводится к вопросу, что есть идея мужества, прекрасного как такового?

Сократ столкнулся с трудностью нахождения таких чистых определений «мужество само по себе». В одних случаях он откладывает решение до следующего раза, в других дает косвенные определения. Но все же он уверен в возможности нахождения всеобщих нравственных понятий, а значит в постижении всеобщей нравственной основы добродетелей человека и его поступков.

Вывод. Сократ был уверен, что каждый человек владеет знанием всеобщего. В отстаивании этого тезиса Сократ усматривал выход из субъективизма софистов, согласно учению которых, истин и добродетелй столько, сколько людей, и каждый по-своему прав.Свою задачу он видел в том, чтобы навести собеседника на путь раскрытия таких понятий. (Раскрыть эти понятия, однако, было трудно иногда и самому Сократу).

Сократ провозгласил: добродетель есть знание. Но не всякое знание вообще, а лишь добра и зла, знание, которое ведет к правильным, добродетельным поступкам.Он пришел к выводу, что никто не зол по своей воле, а лишь по неведению. Добродетель приобретается в результате самопознания, «заботы о душе», самосовершенствовании. Сократ был первым из мыслителей, кто сделал самопознание основной частью своего учения. Вместе с тем, он учил о невозможности окончательного знания о чем-либо.

Завершение жизни Сократа столь же легендарно, как и вся его жизнь.

После свержения тридцати тиранов и восстановления в Афинах демократии Сократ был обвинен в безбожии и измышлении новых богов. Обвинение исходило от трагического поэта Мелета, богатого кожевника Анита, оратора Мекона. Весной 399 г. Сократ предстал пред гелиеей– судом присяжных. В качестве обвинителя выступил Мелет, заявивший, что клятвенно обвиняет Сократа в том, что «он не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том что развращает юношество; и наказание за то – смерть».

В ответ на обвинение Сократ произнес защитительную речь, после которой был признан виновным уже большинством голосов. После этого Сократу надо было самому себе назначить наказание.Он предложил присудить ему пожизненный бесплатный обед в городе Притаки вместе с олимпийскими чемпионами. После этого – присяжные осудили его еще большим числом голосов. Тогда Сократ произнес свою третью речь, сказав, что он уже стар (ему было 70 лет) и не боится смерти, которая есть или переход в небытие, или жизнь в Аиде, где он встретится с Гомером, Гесиодом и др. выдающимися людьми. В памяти же потомков он навсегда останется мудрецом, а его обвинители пострадают. (Согласно Плутарху, трое его доносчиков повесились). Все три речи Сократа содержатся в платоновском произведении «Апология Сократа».

В ожидании казни Сократу пришлось 30 дней провести в тюрьме. Накануне к нему пробрался его друг Критон, сообщил, что стражи подкуплены, и Сократ может бежать. Сократ отказался, считая, что надо повиноваться установленным законам, иначе он уже бежал бы из Афин. Последний день жизни он провел с учениками. Он говорил им, что не боится смерти, т.к. само философствование есть не что иное, как умирание для земной жизни и подготовка к освобождению бессмертной души от ее смертной телесной оболочки. В присутствии учеников он выпил чашу растительного яда – цикуту.

Сократ, прекрасно владевший майевтикой и, софистикой мог защитить себя так, что присяжные вынесли бы и оправдательный приговор. Видимо, он сознательно шел на обвинение и смерть. Предполагается, что он отказался от побега из тюрьмы оттого, что тогда он как бы признал себя виновным. А это означало конец философствованию и изгнанию из философского братства. А изгнание из сообщества в греческом обществе было самым страшным. Пифагорейцы даже ставили на своем кладбище надгробный камень тем, кто покидал их сообщество по тем или иным причинам. Человек, изгнанный из сообщества, считался мертвым для них).

Позиция Сократа на суде была неотделима от его философско-этической установки следовать велению совести и разума, от образа его жизни. Сократ считал, повторюсь, что жить надо так, как мыслишь, добродетельно. Нельзя приспосабливаться к обстоятельствам. Он должен был на личном примере доказать осуществимость того, чему он учил. На суде ему предстоял выбор: прекратить философствование и сохранить жизнь или под страхом смерти продолжить свою деятельность. Для Сократа отказ от своей миссии был равносилен отказу от жизни, ее смысла. Сократ выбрал смерть. Для таких натур, как Сократ иной альтернативы не было. На это указывал еще Гегель.

Согласно Гегелю, вынесение смертного приговора Сократу было следствием правомерного конфликта между индивидуумом, сознательно высказавшим новый принцип духа, новое мировоззрение, и народом, отстивающим свой субстанциальный дух, т.е. то, что составляет основу его бытия, традиционные представления и т.д. Этот конфликт, неизбежный по мнению Гегеля во всемирной истории, представляет собой трагедию, в которой погибает индивид-герой, но не выдвинутый им принцип.

После смерти Сократа складываются легенды о раскаянии и идее наказания обвинителей за грехи. Согласно одной версии, обвинители философа были казнены. Согласно другой, они были подвергнуты изгнанию из Афин. Была версия о самоубийстве обвинителей, которые повесились, не вынеся презрения афинян, лишивших их, якобы воды и огня. Этим легендам противостоит факт, что Анит занимал ответственную должность в 387 г. (после смерти Сократа) ситофилака, т.е. наблюдателя за хлебной торговлей. Здесь важна идея, что существовала тенденция о возмездии тем, кто казнил Сократа. Суд над Сократом волновал потомков и продолжает волновать их и сейчас.

Мы перейдем к следующему представителю классического этапа древнегреческой философии – Платону,который былучеником Сократа.

Платон

(427/428 – 348/347 гг. до н.э.)

У Платона ведущей темой остается нравственно-этическая, а важнейшими предметами исследования оказываются человек, общество, государство. Платон, так же как и Сократ, условием нравственных поступков считает истинное знание. Истинное знание можно постичь. Она учит восходить от чувственного к умопостигаемому, от низшего к высшему, чтобы там, в вышине, в мире идей обрести счастье в созерцании истины и в любви к Благу. Именно в этом заключается смысл и последнее основание бытия мыслящего человека. Достижение объективного знания, по Платону, это – работа с понятиями, установление родо-видовых отношений между ними («лошадность», «белизна»). Это и есть диалектика. Знание подлинного бытия, т.е. мира идей (тождественного себе, совершенного, неизменного, абсолютного…) должно стать условием создания справедливого общества, где люди будут добродетельны, а значит и счастливы.

Сущность человека, по Платону, связана с пониманием им всего сущего. Все сущее (мир) делится на две неравноценные сферы:

Ø вечные и самосущие идеи;

Ø преходящие, текучие и несамостоятельные вещи чувственного мира.

По такому же принципу различает Платон и человека. В человеке:

Мудрость Сократа

. Слава о мудрости Сократа разнеслась по всей Гре­ции. Когда дельфийского оракула спросили, кто самый мудрый из людей, пифия ответила: «Мудрее всех Сократ».

Чем заслужил он такое признание и уважение? Обра­тимся сначала к его биографии, вернее к тому, что дошло до нас, так как некоторые сведения очень противоречи­вы. Сократ был сыном Софроникса, бедного афинского ре­месленника-ваятеля, и Фенареты, повивальной бабки. Он родился в Афинах в 469 году до н.э. Первая половина его жизни — до вступления на поприще философской деятель­ности — нам мало известна. Мы только можем предполо­жить, что Сократ получил обычное для мальчиков-греков того времени образование. Их учили читать, писать, не­много арифметики, но зато они серьезно занимались гим­настикой и музыкой. По преданию, ещё в юношеские годы он ходил слушать выдающихся философов и под их руко­водством изучал все высшие области тогдашнего знания. По тем временам Сократ считался человеком весьма об­разованным.

Сократ был храбрым воином, участвовал в трех ком­паниях Пелопонесской войны. Физически был здоров и крепок. Легко переносил голод и холод (в военных похо­дах, по словам Алкивида, ходил босиком по льду), храбр и самоотвержен (спас от смерти Алкивида и вынес его с поля боя). О его честности говорит тот факт, что он был избран присяжным заседателем народного суда и был известен своей неподкупностью на этой должности, часто выступал против несправедливых решений суда.

1 Москвина Нина Сергеевна, педагог школы-гимназии № 1 г. Мытищи Московской области.

Сократ выступает как учитель философии и нравствен­ности. Известен его разговор с юношей по имени Ксенофонт: 1

• Скажи мне, — спросил Сократ, — где покупают муку?

• А куда надо пойти за мудростью и добродетелью? Юноша задумался.

• Иди за мной, я покажу, — сказал Сократ.

Так Ксенофонт стал собеседником и учеником Сокра­та. А после его смерти воспроизвел для потомства неко­торые диалоги великого философа.

С раннего утра Сократа можно было видеть на улице. У него не было определенного места и определенных со­беседников для разговоров: он ходил куда попало — на ры­нок, на площадь, в какую-нибудь школу, в ближайшую лав­ку или мастерскую, — словом повсюду, где только мог встретить людей, интересующихся вопросами философии и этики.

Посмотрим небольшой отрывок из фильма «Со­крат».

Он задавал людям, казалось бы, простые вопросы: что есть добро, а что зло, что такое полезное, а что такое пре­красное? Из бесед вдруг выяснялось, что добро в зависи­мости от обстоятельств может стать злом, а полезное -бесполезным.

• Дождь — это добро? — спрашивал Сократ.

• Да, ведь без дождя мы не сможем вырастить хоро­ший урожай, — отвечали ему.

• А когда дождь идёт во время уборки?

• Так что же такое дождь — добро или зло? А что пре­краснее — глиняный горшок или статуя знаменитого скуль-

1 Диалог произносят ученики, подготавливающие урок вме­сте с учителем. И далее — так же.

• А если вам не в чем сварить обед, что вы предпочте­те — статую или горшок?

Собеседники Сократа запутывались и не могли дать однозначного ответа. Так Сократ бесхитростными беседа­ми повернул философию от объяснения звезд и солнца к объяснению человека. Его девизом стало изречение фа-леса Милетского: «Познай самого себя».

Послушаем сейчас один из диалогов Сократа со сво­им учеником.

С. Не кажется ли тебе, что подобно тому, как можно выучиться чтению и письму, так можно изучить и знать, что такое справедливость?

С. А кто, по-твоему, более сведущ: тот ли, кто умыш­ленно читает или пишет с ошибками, или тот, кто делает это невзначай?

У. Конечно, первый, так как если захочет, то он смо­жет и читать, и писать правильно.

С. Значит того, кто умышленно пишет с ошибками, мы назовем более грамотным, нежели того, кто делает это неумышленно, — не так ли?

У. Совершенно верно.

С. Ну, а кто же, по-твоему, из двух скорее знает, что такое справедливость, нежели тот, кто не знает?

У. Без сомнения, первый.

С. Но так как того, кто умеет читать и писать правиль­но, мы назовем более сведущим, нежели того, кто не уме­ет, то не более ли справедлив тот, кто знает, что такое справедливость, нежели тот, кто не знает?

С. Стало быть, тот, кто обманывает умышленно, бо­лее справедлив, нежели тот, кто обманывает неумышлен­но.

Вы согласны с выводом Сократа?

• Так что же умный и мудрый Сократ не понимал столь простых для нас сегодня вещей?

По мнению Сократа, человек, обладающий знанием добродетели или, точнее, того, что под ней подразумева­ется, не может не поступать так, как того требует эта доб­родетель. Так, например, зная в чём состоит мужество или умеренность, он всегда будет поступать и жить согласно с указаниями мужества и умеренности. Знать и не посту­пать так, как, человек знает, ему следует поступать, казалось Сократу физической невозможностью и ло­гическим противоречием. Вот почему он с таким упор­ством вновь и вновь вступает в диалог о том, что такое справедливость. Послушаем диалог Сократа с Евтидемом.

Сам философ остается как бы в стороне, предпочи­тая, чтобы человек сам отказался от своих же убеждений, и получается, что не Сократ, а сама логика мысли ирони­зирует над собеседником.

Сократ — родоначальник особого метода ведения беседы и убеждения человека в правильности того или иного утверждения. Этот метод даже получил название своего учителя — метод Сократа. Суть его в умении за­давать простые и бесхитростные вопросы, которые опро­вергают утверждения, высказанные собеседником. Это метод перекрестных вопросов, ответов, возражений, по­правок.

Упражнение. Предлагаю вам сейчас вступить в диа­лог друге другом.

Задание: дать определение понятию и выяснить в ди­алоге методом Сократа полноту этого определения, его непротиворечивость. Вам будут предложены два вопроса и вы, разбившись на пары, по желанию выясните суть од­ного из понятий. Та пара, чей диалог не оборвется на пер­вом же определении, порадует своим диалогом всех нас.

Что такое мудрость с точки зрения сократа

Фрагмент речи Сократа на суде в изложении Платона:

«Вот это, мне кажется, правильно, и я постараюсь вам показать, что именно дало мне известность и навлекло на меня клевету. Слушайте же. Быть может, кому-нибудь из вас покажется, что я шучу, но будьте уверены, что я скажу вам сущую правду.

Я, афиняне, приобрёл эту известность лишь благодаря некоей мудрости. Какая же это такая мудрость? Та мудрость, что, вероятно, свойственна человеку. Ею я, пожалуй, в самом деле, обладаю, а те, о которых я сейчас говорил, видно, мудры какой-то особой мудростью, превосходящей человеческую, уж не знаю, как её и назвать. Что до меня, то я её не понимаю, а кто утверждает обратное, тот лжёт и говорит это для того, чтобы оклеветать меня.

Прошу вас, не шумите, афиняне, даже если вам покажется, что я говорю несколько высокомерно. Не от себя буду я говорить, а сошлюсь на того, кто пользуется вашим доверием. В свидетели моей мудрости, если есть у меня какая-то мудрость, я приведу вам бога, который в Дельфах. Вы ведь знаете Херефонта — он смолоду был моим другом и другом многих из вас, он разделял с вами изгнание и возвратился вместе с вами . И вы , конечно, знаете, каков был Херефонт, до чего он был неудержим во всём, что бы ни затевал. Прибыв однажды в Дельфы, осмелился он обратиться к оракулу с такими вопросом.

Я вам сказал, не шумите, афиняне!

Вот Херефонт и спросил, есть ли кто на свете мудрее меня, и Пифия ответила ему, что никого нет мудрее. И хотя самого Херефонта уже нет в живых, но вот брат его, здесь присутствующий, засвидетельствует вам, что это так. Посмотрите, ради чего я это говорю: ведь моё намерение — объяснить вам, откуда пошла клевета на меня.

Услыхав про это, стал я размышлять сам с собою таким образом: «Что такое бог хотел сказать и что он подразумевает? Потому что я сам, конечно, нимало не считаю себя мудрым. Что же это он хочет сказать, говоря, что я мудрее всех? Ведь не лжёт же он: не пристало ему это». Долго недоумевал я, что такое бог хотел сказать, потом через силу прибегнул я к такому разрешению вопроса: пошёл я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что уж где-где, а тут я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу: «Вот этот мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым». Но когда я присмотрелся к этому человеку, — называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что тот, наблюдая которого я составил такое впечатление, был одним из государственных людей, афиняне, — так вот я, когда побеседовал с ним, решил, что этот человек только кажется мудрым и многим другим людям, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет. Потом я попробовал показать ему, что он только мнит себя мудрым, а на самом деле вовсе не мудр. Из-за этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего дельного и путного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что-то знает, а я если уж не знаю, то и не воображаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я коли ничего не знаю, то и не воображаю, будто знаю. Оттуда я пошёл к другому, из тех, которые казались мудрее первого, и увидал то же самое: и здесь возненавидели меня и сам он, и многие другие. После стал я уже ходить подряд. Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчался и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова оракула необходимо ставить выше всего.

Чтобы понять смысл прорицания, надо было обойти всех, кто слывет знающим что-либо. И, клянусь псом, афиняне, должен вам сказать правду, я вынес вот какое впечатление: те, что пользуются самой большой славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не лишёнными всякого разумения, а другие, те, что считаются похуже, напротив, более одарёнными разумом. Но нужно мне рассказать вам о том, как я странствовал, точно я труд какой-то нёс, и все только для того, чтобы убедиться в непреложности прорицания.

После государственных людей ходил я к поэтам — и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко всем прочим, — чтобы хоть тут уличить себя в том, что я невежественнее их. Брал я те из их произведений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими обработаны, и спрашивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, научиться от них кое-чему. Стыдно мне, афиняне, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Одним словом, чуть ли не все там присутствовавшие лучше могли бы объяснить творчество этих поэтов, чем они сами. Таким образом, и о поэтах я узнал в короткое время, что не благодаря мудрости могут они творить то, что творят, но благодаря какой-то природной способности и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят. Нечто подобное, как мне показалось, испытывают и поэты; и в то же время я заметил, что из-за своего поэтического дарования они считают себя мудрейшими из людей и во всем прочем, а на деле это не так. Ушел я и оттуда, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных людей.

Наконец пошёл я и к тем, кто занимается ручным трудом. Я сознавал, что сам, попросту говоря, ничего не умею, зато был уверен, что уже среди них найду таких, кто знает много хорошего. Тут я не ошибся; в самом деле они умели делать то, чего я не умел, и в этом были мудрее меня. Но, афиняне, мне показалось, что они грешили тем же, чем и поэты: оттого что они хорошо владели своим делом, каждый из них считал себя самым мудрым также и во всём прочем, даже в самых важных вопросах, и это заблуждение заслоняло собою ту мудрость, какая у них была; так что, желая оправдать слова оракула, я спрашивал сам себя, что бы я для себя предпочёл: оставаться ли таким, как есть, и не быть ни мудрым их мудростью, ни невежественным их невежеством или, как они, быть и мудрым и невежественным. И я отвечал самому себе и оракулу, что лучше уж мне оставаться как есть.

Из-за этого самого исследования, афиняне, с одной стороны, многие меня возненавидели так, что сильней и глубже и нельзя ненавидеть, отчего и возникло множество наветов, а с другой стороны, начали мне давать прозвание мудреца, потому что присутствовавшие каждый раз думали, будто если я доказываю, что кто-то вовсе не мудр в чем-то, то сам я в этом весьма мудр. А в сущности, афиняне, мудрым-то оказывается бог, и этим изречением он желает сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вовсе даже ничего, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим именем ради примера, всё равно как если бы он сказал: «Из вас , люди, всего мудрее тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего по правде не стоит его мудрость».

Я и посейчас брожу повсюду — все выискиваю и допытываюсь, по слову бога, нельзя ли мне признать мудрым кого-нибудь из граждан или чужеземцев; и всякий раз, как это мне не удается, я, чтобы подтвердить изречение бога, всем показываю, что этот человек не мудр. Вот чем я занимался, поэтому не было у меня досуга заняться каким-нибудь достойным упоминания делом, общественным или домашним; так и дошел я до крайней бедности из-за служения богу. Кроме того, следующие за мною по собственному почину молодые люди, те, у кого вдоволь досуга, сыновья самых богатых граждан, рады бывают послушать, как я испытываю людей, и часто подражают мне сами, принимаясь испытывать других, и, я полагаю, они в изобилии находят таких людей, которые думают, будто они что-то знают, а на деле знают мало или вовсе ничего. От этого те, кого они испытывают, сердятся не на самих себя, а на меня, и говорят, что есть какой-то Сократ, негоднейший человек, который портит молодёжь. А когда их спросят, что же он делает и чему он учит, то они не знают, что сказать, и, чтобы скрыть свое затруднение, говорят о том, что вообще принято говорить обо всех, кто философствует: и про то, «что в небесах и под землею», и про то, что «богов не признаёт» и «ложь выдаёт за правду». А правду им не очень-то хочется сказать, я думаю, потому, что тогда обнаружилось бы, что они только прикидываются, будто что-то знают, а на деле ничего не знают. А так как они, по-моему, честолюбивы, сильны, многочисленны и говорят обо мне упорно и убедительно, то давно уже прожужжали вам уши клеветой на меня. Вот почему накинулись на меня и Мелит, и Анит, и Ликон; Мелит негодует на меня из-за поэтов, Анит — из-за ремесленников, а Ликон — из-за ораторов. Так что я удивился бы, как говорил вначале, если бы оказался в силах опровергнуть перед вами в такое короткое время эту разросшуюся клевету.

Вот вам, афиняне, правда, как она есть, и говорю я вам без утайки, не умалчивая ни о важном, ни о пустяках. Хотя я почти уверен, что этим самым я вызываю ненависть, но как раз это и служит доказательством, что я говорю правду и что в этом-то и состоит клевета на меня, и именно таковы её причины. И когда бы вы ни стали расследовать моё дело, теперь или потом, всегда вы найдете, что это так».

Эссе: В чем заключается мудрость Сократа?

Тема: В чем заключается мудрость Сократа?

Тип: Эссе | Размер: 486.68K | Скачано: 40 | Добавлен 09.09.16 в 01:08 | Рейтинг: +1 | Еще Эссе

Вуз: Национальный университет «Высшая школа экономики»

Год и город: Москва 2015

В чем заключалась мудрость Сократа? Почему человек, признанный, по его словам, оракулом самым мудрым из всех произносит фразу «Я знаю что ничего не знаю». Разве возможно такое? Не может же человек, всю жизнь посвятивший исследованию и познанию, ничего не знать. По крайней мере никто бы не посмел утверждать о Сократе, как о не знающем, кроме самого Сократа. Попробуем разобраться в том, что же имели ввиду боги, когда отвечали Херефонту, что нет никого мудрее Сократа.

Сначала изложим логическую цепочку философа, чтобы в течении повествования не сбиться с цели. Сократ, как уже можно было заметить ничуть не считал себя самым мудрым, напротив, он искренне пытался понять, что боги хотели сказать и с этой целью он начал поиски того, у кого смог бы поучится мудрости и тем самым опровергнуть слова оракула. И именно тут мы замечаем, что в своих поисках он распределяет людей на три класса. Это были Государственные деятели, поэты дифирамбические и трагические, и даже обычные ремесленники. Но никто из них, к сожалению, не смог оправдать надежд Сократа на высшую мудрость, все и каждый совершали характерные для своего класса ошибки: чиновник, уважаемый населением, как оказалось «только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе», лучшие поэты оказались «чуть ли не самым бедными разумом», а те что похуже «чуть более одаренными», но и те и другие грешили тем, что сами не вполне понимали то, что во вдохновенном порыве писали и были лишь «полны острых слов и мудрых изречений», но не более. Ремесленники же знали много хорошего, прекрасно разбирались в своем искусстве, но останавливались на том, и эта самая ошибка как бы заслоняла их от того, чтобы быть мудрыми.

Тут мы остановимся и попытаемся поподробнее разобраться, почему Сократ выделяет именно эти классы людей, на чем строится его классификация и каковы принципиальные различия в гносеологических позициях этих классов.

На первый взгляд все очевидно, Сократ выбрал представителей трех разных сфер: политической, экономической/академической и творческой. Однако, по моему мнению, мысль его была глубже. Он выбирал тех представителей этих трех сфер труда, которые издавна в народе считались мудрейшими, представляли какой то авторитет в глазах людей. Тем не менее, государственные деятели хоть и слыли людьми просвещенными, но в действительности были обмануты самими собой, поэты лишь следовали вдохновению, а ремесленники отказывались от всего, что не приносило материальной пользы, тем самым ограничивая себя в знании.

Отвечая на главный вопрос эссе, пойдем еще дальше. Выясним, применимы ли в данном случае различия между «незнаниеем» и «неведением» и попытаемся рассмотреть фразу Сократа в следующем виде: «Я ведаю о своем незнании».

Разница между «незнанием» и «неведением» заключается в том, что неведение не может быть зафиксировано в форме конкретных утверждений, в случае с неведением нет никаких оснований для его спецификации и открыться оно может только побочным образом. Можно сравнить это с тем, что случается в географии. На старых картах можно увидеть белые пятна, про которые ничего не было известно. О том, что им соответствует, ничего не знали. А если обратиться вообще к древности, когда еще не было карт, то и самих белых пятен не было, и предположений не было, и никто не ведал, круглая Земля или плоская.

Таким образом, мы можем понимать ведение как мета-знание, так как знание предполагает конкретику, а мета-знание, как уже было сказано выше, открывается лишь побочным образом и может довольствоваться только догадками и предположениями. Фраза же «Я ведаю о своем незнании» вполне, как исходит из вышесказанного, допустима.

Существует еще одна точка зрения на выделенные выше три класса людей. Д. И. Дубровский в своей книге «Обман», изучая процесс познавательной деятельности человека, выделил четыре ситуации. Первая возникает как допроблемная ситуация («неведение о своем незнании») и характеризуется «спокойствием духа», когда нет каких-либо оснований полагать, что у нас нет правильного понимания некоторого вопроса. Так, государственные мужи ни о чем и не беспокоились, пока к ним не пришел Сократ.

Переход ко второй стадии происходит «в осознании недостаточности наличного знания, в потребности узнать, понять, объяснить то, чего мы не знаем, не понимаем», когда возникает беспокойство («ведение о своем незнании»). В науке такое беспокойство вызывают факты, статистические данные, опровергающие общепринятую теорию. Для Сократа таким фактом было высказывание о том, что «нет никого на свете мудрее Сократа».

Третья стадия характеризуется тем, что мы осознаем адекватность наших знаний и в то же время знаем об их ограниченности и частности. Сюда можно приписать ремесленников с одним только исключением: границ своих знаний они не видели, за что и были раскритикованы Сократом.

Четвертая – «неведение о своем знании». «Вследствие молчаливого характера нашего знания, мы никогда не можем высказать все, что знаем», потому что наше знание может быть нерефлексируемым, мы, например, можем не видеть все точки его приложения. Сюда можно отнести поэтов, которые так же не выдержали критики философа.

Дубровский в конце статьи предлагает ввести пятую, т. н. «предпроблемную» ситуацию – переходный этап между «неведением о незнании» и «ведением о знании». Напоминает ситуации, когда объема зарегистрированных экономических аномалий недостаточно для составления полноценной статистики и выведения закономерности. Мне кажется что сюда можно приписать судей, которые после речи Сократа оказались в похожей ситуации. Кто то из них решил вернуться в допроблемную стадию и приговорить философа к смерти, а кто то нет.

В заключение хочу сказать, что мудрость Сократа, скорее всего, заключалась в его ведении о своем незнании и стремлении к духовному и интеллектуальному совершенствованию, предпочтению оставаться верным своей мысли о несовершенстве своего знания, вместо самограничения частной мудростью и невежеством ремесленников, поэтов и прочих.

Моя вольная интерпретация его изречения «Я знаю, что ничего не знаю» — «Я знаю только то, что ничего не знаю, но другие не знают и этого».

ЧТО ЕСТЬ МУДРОСТЬ, СОКРАТ?

ЧТО ЕСТЬ МУДРОСТЬ, СОКРАТ?

Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

Много в мире сил великих,

Но сильнее человека

Нет в природе ничего.

В подготовительных работах Маркса к докторской диссертации мы находим среди ряда метких характеристик античных философов такое высказывание о Сократе: «Сократ так важен потому, что в нем выражается отношение греческой философии к греческой жизни, а следовательно, и ее внутренний предел»[159].

Замечание очень верное и глубокое. Сократ действительно стоит как бы на распутье в развитии философской мысли. С ним кончается одна эпоха в истории античной философии и начинается другая, поэтому все его предшественники получили название досократиков.

Досократики были натурфилософами, умозрительными естествоиспытателями. Сократ в этом отношении их антипод. Он решительно отказывается исследовать естество природы самой по себе, считая это делом невозможным и практически бесполезным. Не сделает же нас изучение небесных светил способными управлять ими! Не смогут же эти «астрономы» и «физики» вызвать, когда захотят, ветер и дождь и изменить ход времен года!

Поэтому, считал Сократ, философ должен поставить в центр своего рассмотрения не природу, а человека и дела человеческие, ибо такого рода знание позволит человеку управлять самим собой и совершенствовать себя. «Он исследовал, — писал его верный ученик Ксенофонт Афинский, — что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие в неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми, что человек, способный властвовать над людьми, и так далее…»[160].

Это было ново для античной мысли. Прежде такие вопросы были предметом обыденного интереса, житейской мудрости, но никогда еще не были объектом научного исследования.

Но, противопоставляя себя натурфилософам, Сократ в определенном отношении является их духовным наследником: он воспринял развитую ими диалектику, усовершенствовал ее, доведя до степени искусства, и сделал активным средством изучения этой новой области — мира человеческих дел, поступков, а главное — мира человеческого мышления. «Познай самого себя» — вот исходный пункт В кредо сократической философии.

Цель такой философии весьма практична: она должна объяснить людям, что есть добродетель, и помочь им стать добродетельными. Нет, не менторски осуждать их за «нечестивое» поведение, не порицать укоряюще, не увещевать —все это не дело философии. Она призвана подойти к проблеме добродетели не с религиозно-нравственной, а с чисто рациональной стороны, так как, по убеждению Сократа, добродетели можно и нужно учить, ибо пороки человека проистекают от незнания, невежества.

В подтверждение этой мысли Сократа Платон приводит один из своих прекрасных мифов.

Было такое время, когда боги существовали, а люди и животные еще нет, их боги еще лепили в подземелье. И перед тем как живым существам появиться на свет, стал Эпиметей, брат Прометея, распределять способности между ними: одним дал силу без быстроты, другим — быстроту без силы, третьих наградил способностью летать.

Но был Эпиметей не очень-то мудр и не заметил, что раздал все способности бессловесным тварям, а род человеческий еще ничем не украсил. И когда посмотрел Прометей на плоды трудов своего брата, то увидел, что человек наг и необут, без ложа и без оружия, а уже наступил предназначенный день, когда следовало человеку выйти на свет божий. И вот, чтобы помочь людям, решился Прометей украсть у бога-кузнеца Гефеста его искусство, а у богини мудрости Афины — ее искусство. И подарил он людям это умение трудиться и мыслить, а также подарил им похищенный с неба огонь.

Так люди овладели умением поддерживать свое существование, они изобрели жилища, одежду, обувь. Но жить им было плохо, и многие гибли в борьбе со зверьем, так как люди «еще не обладали искусством жить обществом». Если собирались они вместе, то тут же начинались у них распри и вражда и снова приходилось им расселяться и гибнуть.

Испугался тогда громовержец Зевс, что погибнет все людское племя, и решил ввести среди людей «стыд и правду, чтобы они служили украшением городов и дружеской связью». Все должны обучаться этому искусству и владеть им, а «всякого, кто не может быть причастным стыду и правде, убивать как язву общества»[161].

Вот почему самое ценное человеческое качество — это добродетель. Она есть умение хорошо поступать, а хорошо поступать умеет лишь тот, кто знает, как именно надо поступать.

Предшественники Сократа были, как мы видели, и геометрами, и астрономами, и физиками, и врачами в одном лице. Они не выделяли для себя узкий, специальный предмет исследования, мироздание в целом было их лабораторией и объектом: от звезд на небе до семян в земле, от природы солнечных затмений до причин рождения мальчиков или девочек. Наука выступала еще недифференцированным единством, а философ — исследователем-универсалом, то есть мудрецом.

Начиная с Сократа картина меняется, философия постепенно обретает особый предмет, особый угол зрения, проводит «водораздел» с другими, быстро формирующимися науками. Она по-прежнему осуществляет свою верховную, царственную власть, но каждая из конкретных наук имеет уже свое «удельное княжество» в мире природы, развивает свои отличные от философских методы и приемы исследования.

Рубеж пролегает в общем там, где его наметил Сократ: философии — человек как социальное и мыслящее существо, а остальным наукам — природа, включая биологическую и физиологическую природу самого человека.

Философ с этого времени не только «любомудр», искатель и любитель мудрости, но и ее исследователь. Именно мудрость как ценнейшее отличительное качество человека составляет, начиная с Сократа, предмет пристального внимания философии. В чем состоит мудрость? Чем отличается знание истинное от неистинного? Каковы пути к истинному знанию? Каким образом лучше поставить средства мышления — понятия, категории — на службу познанию? Как усовершенствовать диалектику понятий для более верного отражения диалектики действительности? Как в общем понятии отразить единичное и как от единичного эмпирического факта подняться к предельно широкому обобщению? — вот проблемы, вставшие во всей своей сложности перед Сократом.

Платон в одном из своих сократических диалогов называет философом и диалектиком того, кто «сумеет в достаточной степени различить одну идею, повсюду пронизывающую многое, где каждое отделено от другого; далее он различит, как многие отличные друг от друга идеи охватываются извне одною, и наоборот, одна идея связана в одном месте совокупностью многих, наконец, как многие идеи совершенно отделены друг от друга»[162].

Не только в развитии научного познания, но и в историческом процессе афинской общественной жизни в эпоху Сократа стал ощущаться некий внутренний «предел». Рабовладельческая демократия, едва достигнув своего расцвета, начала быстро вырождаться и загнивать. Отошли в область преданий не только гомеровские идеалы героизма и стойкости духа, но и потускнели возвещенные Периклом принципы справедливой и благородной государственности, служащей образцом для всего остального мира. Красивые речи ораторов не могли больше скрыть от всех той очевидности, что Афины жили грабительскими войнами, жестокой эксплуатацией рабов, погоней за барышами. Развитие индивидуальной свободы в таких условиях не могло больше идти по восходящей линии и вскоре начало вырождаться в крайний социальный индивидуализм, откровенный карьеризм, лишенный всяких принципов, всякой гражданственности и патриотизма.

Одно из самых ярких свидетельств тому — судьба Алкивиада, считавшегося учеником Сократа. Обладая хитрым и изворотливым умом, большим даром красноречия, личным обаянием и неуемной жаждой славы, Алкивиад лестью и посулами стяжал любовь толпы, добился избрания стратегом. Но когда под влиянием наветов недругов отношение к нему афинян изменилось, он бежал в Спарту и возглавил военные действия против родины. Затем столь же коварно изменил и спартанцам, нашел укрытие у персидского сатрапа. Для достижения своих целей он не гнушался никакими средствами: ложью, убийствами, предательством, двурушничеством.

Как во всяком государстве, идущем к упадку, в Афинах начала разрастаться язва коррупции, взяточничества, сутяжничества, политической демагогии. Пелопоннесская война со Спартой кончилась позорно для Афин, и это еще более ускорило процесс социального разложения, усилило разочарование в прежних общественных идеалах.

«Человек в ночи зажигает себе свет» — гласит один из афоризмов Гераклита Темного. Пока рабовладельческая демократия переживала свой восход, солнце светило для всех, всех объединяло и согревало своим теплом, вдохновляло на совместные действия и далеко, ярко освещало заманчивые горизонты предстоящего пути. Но вот клонится солнце к зениту, надвигаются сумерки, и отчетливая яркость и ясность дня стушевывается, предметы утопают и растворяются в непомерно огромных своих тенях. Беспросветным, призрачным и пугающим становится мир.

Тогда человек зажигает себе светильник — каждый для себя — и отгораживается им, этим кружочком желтого света, и от сумерек, и от других людей. Человек погружается в себя, в свои мысли, чувства, переживания, он хочет высветить факелом самосознания собственный внутренний мир и надеется увидеть в нем целую вселенную, надеется понять через строй своего мышления строй мироздания.

И потому человек в ночи зажигает себе свет. И потому вместо натурфилософии появляется философия человеческой субъективности. У самого Платона сохраняется еще интерес к миру в целом, но вся действительность окрашивается у него в сумеречные тона, становится лишь тенью некой «объективной субъективности».

Лишь Аристотель, словно последним солнечным лучом, обегает всю землю, подводит итог предшествующей натурфилософии, как и всему научному познанию. Яркая вспышка его могучего ума надолго сохраняется в сознании последующих поколений, в то время как в наступившей беспросветности загораются и потухают тусклые светильники: сократики, платоники, мегарцы, киники, стоики, киренаики, скептики, эпикурейцы.

Сократ стоит на полпути между этими полюсами античной философии. Он обращается к внутреннему миру человека, к его мышлению, но сохраняет при этом незамутненный, здоровый взгляд на вещи. Он любит рассуждать о добре и справедливости, но не впадает в плоское и пошлое, елейно-келейное морализаторство в духе позднейших философов, считавших себя последователями Сократа. Он ироничен, и эта ирония убийственна для самодовольного всезнания и живительна для ищущей мысли, она не перерастает во все отрицающий скепсис софистов. Сократ — диалектик, он сумел довести до совершенства искусство сталкивать в спорах противоположные суждения, исследовать предмет в его многосторонности и противоречивости. Но эта диалектика не обращается у него ни в безбрежный релятивизм, ни в субъективизм, когда игра мысли идет безотносительно к действительности. Напротив, диалектика Сократа — это диалектика взаимоотношения мысли и действительности, единичного факта и обобщающего понятия.

В платоновской интерпретации сократовская диалектика единичного и всеобщего доходит до вывода о «порождающей» сущности общих понятий, об их первенствующем значении по отношению к материальной реальности. Здесь «чистое мышление» в своем безмерном порыве подняться над единичным, опьяненное и обольщенное собственной активностью и открывшимися возможностями творить духовный мир, и в самом деле начинает себя воображать творцом мира, уже не только духовного, но и материального. Так борьба с банальностями здравого смысла перерастает в заумь и бессмыслицу философского идеализма.

В отличие от Платона у Сократа, однако, всегда на первом плане его диалектический метод, а не идеалистическая система конструирования мироздания, чем он и ценен для нас. Тут следует напомнить, что Ленин, конспектируя раздел о Сократе в гегелевской «Истории философии», делает свой известный вывод: «Умный идеализм ближе к умному материализму, чем глупый материализм. Диалектический идеализм вместо умный; метафизический, неразвитый, мертвый, грубый, неподвижный вместо глупый»[163].

В известном смысле Сократ лишь дополняет раннюю натурфилософию. Без него картина мира, созданная ею, была бы неполна, ибо в ней не было бы четко обрисовано место человека. Для ранних натурфилософов человек не выделялся из всего остального космоса, был его микрокосмом и не представлял особого интереса, предмета специального изучения.

Сократ несколькими мазками дорисовал натурфилософскую картину мира, поставив в центр ее человека как средоточие всех загадок бытия. В этом отношении сократическая философия завершает собой раннюю классику, натурфилософский период развития античной мысли, и открывает в то же самое время новую страницу духовной истории античности.

«Греческая философия, — пишет Маркс, — начинается с семи мудрецов, к которым принадлежит ионийский философ Фалес, и она оканчивается первой попыткой выразить в понятиях образ мудреца (Маркс имеет в виду попытки Эпикура дать определение этого понятия. — Авт.). Начало и конец есть софос, (то есть мудрец. — Авт.), но не в меньшей степени он и центр, середина, а именно Сократ»[164].

Уже одно это центральное местоположение сократической философии в историческом процессе развития Древней Греции делает ее особенно интересной, так как она выступает средоточием всей античной философии, она есть конец начального и начало конечного периодов ее развития. Вот почему Сократ, по мысли Маркса, не только идеальный образ мудреца-философа, но и сама «воплощенная философия».

Сократ выступает олицетворением и воплощением античной философской мысли еще и потому, что в его лице она впервые спустилась на землю. Софисты, а вместе с ними и Сократ демократизировали ее. Из элитарного занятия избранных она становится органической частью народной жизни.

Сократ был тем удивительным человеком, для которого жить — это и значило философствовать, а все философствование для него заключалось в том, чтобы жить и мыслить вслух, всенародно. Сократ пытался философски осмыслить самые будничные дела и даже низменные поступки человека. Сам он при этом свои собственные поступки и слова наполнял глубоким смыслом. Для него нет недостойных тем, а есть лишь умы, недостойные темы. Он не темный изрекатель головоломных афоризмов, не религиозный пророк, а просто общительный и умный собеседник, речь которого по-крестьянски проста и ясна. Он не проповедник добра и добродетели, а сам «воплощает в себе — как в своей жизни, так и в своем учении — цель, добро. Он мудрец, и таким вошел в практическое движение»[165].

Сократ едва ли не единственный философ своего времени, который не написал ни строчки и тем не менее создал великолепнейшее и непревзойденное философское произведение, которым была его собственная жизнь. Да, свою собственную повседневную жизнь этот человек строил как совершенное философское произведение.

Сократ (969—399 гг. до н. э.) — выходец из простой, небогатой афинской семьи: его отцом был скульптор Софроникс, а матерью — повивальная бабка Финарета. Последним обстоятельством Сократ весьма гордился, так как полагал, что повивальное искусство сродни диалектике, которая помогает мысли родиться.

Сократ рано приобщился к искусству и сам пробовал свои силы в качестве скульптора: в Афинском акрополе долгое время находились статуи граций, вышедшие из-под резца молодого Сократа. Ваяние, однако, он рассматривал лишь как побочное занятие и средство для приработка, все свое время отдавая философии, к которой его неудержимо потянуло еще с юности. Используя выражение Платона, он был одержим философским неистовством. Он прочитал все произведения старых философов, слушал лекции и беседы Анаксагора, Парменида, Зенона, Архелая, Продика, Протагора и других известных философов и софистов. Он берет уроки у учителей музыки, поэзии и слывет всесторонне образованным человеком.

Сократ тренирует не только свой дух, но и тело, занимаясь гимнастикой и физическими упражнениями. Своим здоровьем и силой он поражал окружающих даже в старости. Он был храбрым воином и участвовал в трех кампаниях Пелопоннесской войны, где в полной мере проявились его выносливость, стойкость и мужество. Об этих его качествах красноречиво поведал Алкивиад в речи, которую Платон воспроизвел в диалоге «Пир».

— Начну с того, — говорил Алкивиад, — что выносливостью он превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказывались отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог сравниться с ним выдержкой. Зато если всего было вдоволь, он один бывал способен всем насладиться; до выпивки он не был охотник, но уж когда его принуждали пить, оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто никогда не видел Сократа пьяным. Это, кстати сказать, наверно, и сейчас подтвердится. Точно так же и зимний холод — а зимы там жестокие — он переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и другие либо вообще не выходил наружу, либо выходили, напялив на себя невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем другие обувшись. И воины косо глядели на него, думая, что он глумится над ними…

— А хотите знать, каков он в бою? Тут тоже нужно отдать ему должное. В той битве, за которую меня наградили военачальники, спас меня не кто иной, как Сократ: не захотел бросить меня, раненого, он вынес с поля боя и мое оружие и меня самого. Я и тогда, Сократ, требовал от военачальников, чтобы они присудили награду тебе, — тут ты не можешь ни упрекнуть меня, ни сказать, что я лгу, — но они, считаясь с моим высоким положением, хотели присудить ее мне, а ты сам еще сильней, чем они, ратовал за то, чтобы наградили меня, а не тебя…[166]

Сократ превосходно справлялся со своими гражданскими обязанностями, выборными должностями. Его честность вошла в поговорку: подкупить его было труднее, чем ранить Аякса мечом. Во время правления тридцати тиранов, будучи присяжным заседателем народного суда, он один нашел в себе мужество выступить против несправедливого смертного приговора десяти военачальникам.

До старости оставался Сократ бедным человеком, зимой и летом ходил босой, в изодранном хитоне, хотя и пользовался известностью и славой, едва ли не большей, чем кто-либо другой. По примеру софистов он мог бы сделать занятия философией источником больших доходов, но считал, что торговать мудростью еще хуже, чем продавать тело.

Его жена Ксантипа, обессмертившая имя свое несравненной сварливостью, не уставала осыпать мужа бранью за то, что он пренебрегает хозяйством и заботами об увеличении достатка в семье во имя «пустословия». Когда вслед за руганью на лысину Сократа выливалось ведро помоев, он, добродушно посмеиваясь, говорил собеседникам, что этого следовало ожидать, ведь за громом обычно следует дождь.

В утешение себе он говаривал также, что, когда человеку попадает плохая жена, это делает его философом. Однажды Антисфен удивился семейному долготерпению Сократа и спросил его, как это он может жить с женщиной, сварливее которой на свете нет да, видимо, и не будет, и услышал такой ответ:

— Люди, желающие стать хорошими наездниками, берут себе лошадей не самых смирных, а горячих: они думают, что если сумеют укрощать таких, то легко справятся со всеми. Вот и я… взял ее себе в том убеждении, что если буду переносить ее, то мне легко будет иметь дело со всеми людьми[167].

И в самом деле, нравом Сократ обладал завидным, всегда оставаясь добродушным и слегка насмешливым собеседником, какие бы острые формы ни принимала дискуссия.

Занятия его казались странными. Однажды на улице он встретил юношу Ксенофонта, показавшегося ему даровитым.

— Скажи мне, — спросил Сократ, — где покупают муку?

— На рынке, — ответил Ксенофонт.

— А куда надо пойти за мудростью и добродетелью?

— Иди за мной, я покажу, — сказал Сократ.

Так Ксенофонт стал спутником и участником бесед Сократа, а после смерти учителя, так же как и Платон, воспроизвел для потомства некоторые из них.

Вся мудрость Сократа, вся его диалектика — в его беседах, в устных поединках. Он не считал нужным записывать свои мысли, создавать книги. В книгах живое слово и мысль омертвляются, предстают чем-то неизменным, данным раз и навсегда, а это претит диалектическому чутью Сократа. Для него исследование не утверждение каких-то постулатов и принципов, а сам процесс спора с конкретным собеседником, который возражает, вскрывает слабость аргументации, побуждает находить новые доводы. Письменное же произведение сходно с картинами живописца: они «стоят как живые, а спроси их — они величаво и гордо молчат». Так и книги — они «всегда отвечают одно и то же» — и для людей понимающих, и для тех, которым эта тема не под силу[168].

Сократ обладал малопривлекательной и даже отталкивающей наружностью: был лыс, толст, имел большой выпирающий живот, мясистые губы, приплюснутый, вздернутый нос и «рачьи» глаза навыкате. Но, несмотря на это, от него словно исходила притягательная магнетическая сила. К нему обращены умы и взоры молодежи. Он вызывает такое чувство восхищения и преклонения, на которое не могли рассчитывать самые признанные красавицы и баловни судьбы. Алкивиад в своем похвальном слове Сократу, которое уже цитировалось, говорит:

— …Он не похож ни на кого из людей, древних или ныне здравствующих, — это самое поразительное. С Ахиллом, например, можно сопоставить Брасида и других, с Периклом — Нестора и Антенора, да и другие найдутся; и всех прочих тоже можно таким же образом с кем-то сравнить. А Сократ и в повадке своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнить его можно, как я это и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами[169] — и его самого, и его речи.

— …В самом деле, если послушать Сократа, то на первых порах речи его кажутся смешными: они облечены в такие слова и выражения, что напоминают шкуру этакого наглеца-сатира. На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и содержательны, а потом, что речи эти божественны, что они таят в себе множество изваяний добродетели и касаются множества вопросов, вернее сказать, всех, которыми подобает заниматься тому, кто хочет достичь высшего благородства[170].

Сократ не был заправским краснобаем, этакой сладкоголосой сиреной, он не украшал свою речь ораторскими приемами наподобие многих известных софистов. Он говорил просто, казалось, бесхитростно, касаясь самых жизненных тем, но эффект его бесед был поразительный.

— Что касается меня, друзья, — говорил все тот же Алкивиад, — то я, если бы не боялся показаться вам совсем пьяным, под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь еще испытываю от его речей. Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов[171], а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на рабскую жизнь. А этот Марсий[172] приводил меня часто в такое состояние, что казалось мне — нельзя больше жить так, как я живу… И только перед ним одним испытываю я то, чего вот уже никто бы за мной не заподозрил, — чувство стыда[173].

Другой собеседник Сократа — Менон — говорил ему так:

— Ты меня заколдовал и зачаровал и до того заговорил, что в голове у меня полная путаница. И еще, по-моему, если можно пошутить, ты очень похож и видом, и всем на плоского морского ската: он ведь всякого, кто к нему приблизится и прикоснется, приводит в оцепенение, и ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое — я оцепенел. У меня в самом деле и душа оцепенела, и язык отнялся: не знаю, как тебе и отвечать[174].

Прикидываясь простачком, который хочет научиться чужой мудрости, Сократ задавал, казалось бы, самые простые, но лукавые и каверзные вопросы, обнаруживая перед всеми слушателями невежество самодовольного собеседника, загоняя его в тупик противоречий.

Вот встречает Сократ знаменитого софиста Гиппия[175] похваляющегося, что он мудрейший из всех философов, так как умеет заработать больше денег, чем кто-либо другой. Сократ приходит в восторг от того, что встретил столь «славного и мудрого» человека, и уничиженно просит Гиппия помочь ему разобраться в одном вопросе, который он, Сократ, «по простоте своей» постичь бессилен, а именно: что есть прекрасное?

— Ведь ты-то, — льстит Гиппию Сократ, — это определенно знаешь, и, разумеется, это лишь малая доля твоих многочисленных знаний.

— Конечно, малая доля, Сократ, клянусь Зевсом, ничтожная, можно сказать, — отвечает ему с гонором Гиппий, не чувствуя подвоха. А затем выпаливает: — Знай твердо, Сократ, если уж надо говорить правду: прекрасное — это прекрасная девушка.

— Прекрасный, славный ответ, Гиппий, клянусь собакой! — восторгается Сократ. — Ну, а разве прекрасная кобылица не есть прекрасное? А что такое прекрасная лира? Разве не прекрасное? Дорогой мой, а что такое прекрасный горшок?

Гиппий растерялся, а Сократ принимается за новый каскад искусительных вопросов. Прекрасный горшок безобразен, если сравнить его с прекрасной девушкой, не так ли? А самая прекрасная девушка безобразна по сравнению с родом богов? Гиппий вынужден согласиться и тем признать прямо противоположное тому, что он вначале утверждал. Вконец сбитый с толку, он заявляет, что прекраснее всего для мужа быть здоровым, богатым, пользоваться почетом и, похоронив своих родителей, быть пышно погребенным детьми.

— Ну и ну, Гиппий! — не сдерживая больше иронии, говорит Сократ. — Как изумительно, величественно и достойно тебя это сказано! Клянусь Герой, я в восхищении.

Затем он очень деликатно объясняет собеседнику, что если бы он, Сократ, дал подобный ответ, то его с полным основанием избили бы палкой. Ведь речь идет о прекрасном самом по себе, о том, что такое красота вообще. Столь же легко Сократ далее опровергает утверждения, что прекрасное — это золото, или подходящее для каждой вещи, или мощь, мудрость, приятное слуху и зрению.

Кажется, понятие прекрасного вот-вот будет поймано. Но Сократ всегда находит неприметные лазейки в сетях определений, сквозь которые прекрасное ускользает. С Гиппия окончательно сбита спесь, он уже не спорит, а только поддакивает, ожидая, что Сократ выдаст ему, наконец, готовую истину. Но Сократ заканчивает разговор обескураживающе:

— Итак, мне кажется, Гиппий, что я получил пользу от твоей беседы… ведь кажется мне, я узнал, что значит пословица «прекрасное — трудно».

Сократ не обладатель истины, не жрец ее, он лишь ищет правильный путь к истинным утверждениям, и он считает своим долгом рассеивать самодовольное заблуждение тех, кто претендует на окончательную истину.

Сократ при этом пользуется грозным и непобедимым оружием — иронией. По мысли Маркса, сократовская ирония выступает «в качестве диалектической ловушки, при посредстве которой обыденный здравый смысл оказывается вынужденным выйти из всяческого своего окостенения и дойти — не до самодовольного всезнайства, а до имманентной ему самому истины, — эта ирония есть не что иное, как форма, свойственная философии в ее субъективном отношении к обыденному сознанию»[176].

Эта ирония казалась идущей от какой-то загадочной, демонической силы Сократа, ставящей его над людьми, как бы талантливы и умны они ни были. Разгадка этого внутреннего превосходства, этой силы, скрытой за добродушной ухмылкой, в том, что сам Сократ неуязвим. Разрушая своими коварными вопросами утверждения собеседников, вынуждая их признавать в конце прямо противоположное тому, с чего они начинали беседу, и ставя их тем самым в смешное положение, Сократ как Олимпиец для простых смертных остается вне пределов досягаемости их критики. А происходит это по той очень простой причине, что он ничего определенного, незыблемого, как правило, и не утверждает. У него нет прочной теоретической платформы, которую можно было бы выбить из-под ног ловким диалектическим или софистическим приемом, нет системы воззрений, которую требуется утверждать, защищать и отстаивать. Вот почему Сократ всегда предпочитает спрашивать, а не отвечать.

— Знаете, — читаем мы у Платона о Сократе, — ему вовсе нет дела до того, красив ли кто, богат ли кто, обладает ли какими-либо другими преимуществами из числа тех, что прославляются толпою. Нет, ко всему этому он относится с таким презрением, какого никто себе и вообразить не может. Все такого рода ценности он признает ничего не стоящими, да и нас всех, уверяю вас, ни во что не ставит. Всю свою жизнь он, с одной стороны, не делает никаких утверждений, а с другой — постоянно подсмеивается над людьми, иронизирует над ними[177].

Из того факта, что Сократ стремится не утверждать, а разрушать утверждения других, не следует, однако, делать вывода о нем как о пустом насмешнике, как о циничном нигилисте, для которого вообще нет ничего святого, который удовлетворяется тем, что превращает значительное в ничтожное и смешное, ничего не предлагая взамен. Если бы Сократ был только зубоскалом и балаганным шутом, никто не принимал бы его всерьез. Но за его убийственной иронией отрицания чувствуется пульсация животворного родника, ощущается все время словно скрытое биение жизнеутверждающей мысли, во имя которой Сократ и ведет кропотливую работу выворачивания наизнанку привычных представлений и привычных способов мышления. В его сбивающих с толку речах все время чувствуется некая уверенность и основательность человека, который хотя и не имеет готового ответа на свои вопросы, но знает нечто большее, а именно: во имя чего идет поиск и в каком направлении и как именно его надо вести, что придает его иронии необоримую силу Антея.

Имея дело с Сократом, можно было воскликнуть словами Гамлета, обращенными к могильщику:

— До чего досконален, бездельник! С этим народом надо держать ухо востро, а то пропадешь от двусмыслиц.

Эта внутренняя основательность Сократа исходит также из его убеждения о возможности (именно возможности! ) рационального осмысления и постижения жизни во всех своих проявлениях, во всех, даже темных и мистических, сторонах и тончайших движениях человеческой души и интеллекта. Сократ убежден, что во всей пестроте жизненных переживаний есть нечто объединяющее, некий общий смысл, который может быть выражен единой идеей, понятием.

Мудрость, следовательно, заключается в том, чтобы в хитросплетении и хаосе человеческих поступков, дел, мыслей, в многообразных связях вещей видеть не только изменчивую текучесть, но и некую устойчивость, нечто напоминающее парменидовское Единое, Бытие. Эта устойчивость, однако, не мертвая неподвижность и не голая очевидность эмпирического факта, а полная им противоположность.

Подвести собеседника к этой мысли нельзя, не разрушив химеры его обыденных представлений и предрассудков, чего Сократ и добивается с помощью своей иронии. Причем и тут он использует своего рода хитрость. Она состоит в том, что сам он, Сократ, остается как бы в стороне, он предпочитает, чтобы человек сам сжег тех богов, которым только что поклонялся. А он лишь умело и осторожно подталкивает свою жертву к неминуемой развязке своими каверзными вопросами.

Получается странная картина, в которой есть что-то жутковатое. Будто не Сократ потешается над незадачливым спорщиком, а сама логика рассуждений иронизирует над ним. Сам логический ход мысли, диалектика доказательств, в которой участвуют двое, будто обретает самостоятельную силу и принуждает следовать за собой, приводит к совсем неожиданным и нежелательным выводам. Эта диалектика доказательств и есть неумолимый и беспощадный ироник сократовских речей. И Сократ будто бы и сам обескуражен, удивлен и сражен Иронией Логики и уж нисколько не повинен в ней. Что вы! Он такая же жертва ее! Он и не подозревал, что поставит достойного собеседника в неловкое положение, это случилось помимо его воли, и он искренне сожалеет, но тут уж ничего не поделаешь!

Однако раз диалог зашел в тупик, следует поискать выхода из него. Когда Демон Логики смеется над людьми, им остается только одно: разобраться в причинах своего конфуза, выявить те фигуры умозаключений, где мысль оказалась негибкой, отточить ее и снова пуститься в азартный поединок.

Но чем более невинную, ангельски простодушную мину изображал Сократ на своей физиономии Сатира, разоблачая невежество и высмеивая интеллектуальную неповоротливость своих собеседников, тем в большее раздражение он их приводил. Сам же скрывался за непроницаемой броней уничижительного утверждения:

— Я знаю только то, что ничего не знаю. Это излюбленное выражение, кредо его собственной позиции. На суде (о котором речь впереди), отвечая своим обвинителям, Сократ рассказал о том, как он сделался искателем мудрости.

Однажды друг Сократа Херефонт вопросил дельфийского оракула: есть ли кто на свете мудрее Сократа? Пифия-прорицательница, говорившая, как верили греки, от имени бога Аполлона, ответила, что мудрее Сократа никого нет. Сократ узнал об этом и весьма удивился («потому что я сам, конечно, нимало не считаю себя мудрецом») и решил сам проверить речение оракула, понять, в чем же его истинный смысл.

Пошел он к известному государственному деятелю Афин, слывшему очень мудрым. Но когда побеседовал Сократ с ним, то ясно увидел, что этот человек только «кажется мудрым» окружающим и, главное, самому себе. Сократ попробовал было показать этому человеку, что он заблуждается, мня себя мудрецом, но труд этот оказался неблагодарным: Сократ заслужил лишь ненависть государственного деятеля и его почитателей.

Визит этот, однако, кое-что прояснил. «Уходя оттуда, я рассуждал сам с собой, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего хорошего и дельного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что-то знает, а я если уж не знаю, то и не воображаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он. »[178]

Затем пошел Сократ к другим людям, которые казались мудрее первого, но с ним произошло то же самое. Был он у политиков, философов, и поэтов, и у ремесленников. Каждый из них в своем деле был искусен, но беда их состояла в том, что они считали себя мудрецами так же и во всем прочем.

«И клянусь собакой, афиняне, должен вам сказать правду, я вынес вот какое впечатление: те, кто пользуется самой большой славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не лишенными всякого разума…»[179].

С тех пор стал Сократ бродить по всему свету, «испытывая людей» на мудрость, и так как в вознаграждение за это получал он не почести и деньги, а ненависть и наветы уличенных глупцов, то дошел Сократ, по его собственным словам, до крайней бедности.

Испытывая других на мудрость, Сократ сам отнюдь не претендует на звание мудреца, оно, по его мнению, приличествует богу. Напротив, он считает себя мудрее других именно потому, что не является обладателем и жрецом вечной, абсолютной истины. Если человек самодовольно полагает, что на все он знает готовые ответы, то такой человек для философии погибший, ему незачем ломать голову в поисках наиболее верных понятий, незачем двигаться дальше по бесконечным лабиринтам мысли. Он почиет на лаврах истины, которые на поверку оказываются собранием самых убогих, плоских представлений обывательской премудрости. Так почитающий себя мудрецом оказывается всего лишь премудрым пескарем.

Если же человек говорит: «Я знаю, что я ничего не знаю», это уже много. Такая позиция не дает покоя, она толкает в путь, она заставляет пускаться на поиски. «Я не знаю» — значит, я хочу знать, значит, я не принимаю на веру освященные традицией догмы. Решения мудрецов, как бы они ни были авторитетны, не мое знание, не мною добытое и пережитое. Знать, что говорят другие, значит обладать памятью, но не умом. Я должен сам пуститься на поиски истины, должен не сидеть на плечах идущих, а быть в пути. И если я в пути, значит, истина со мной, хотя и всегда впереди меня.

Примерно так можно расшифровать смысл позиции Сократа, и это действительно исходный пункт философского отношения к миру.

«Я ничего не знаю» — это значит, что как бы далеко я ни продвинулся в одиссеях мысли, я не успокаиваюсь на достигнутом, не обманываю себя иллюзией, что поймал жар-птицу истины. Чем дальше я продвигаюсь, тем шире раздвигаются горизонты предстоящего. Чем основательнее я решаю проблему, тем больше новых вопросов встает передо мной. Значит, предстоящий путь в сравнении с пройденным не уменьшается, а все увеличивается. И на закате жизни я имею еще больше оснований, чем в начале своих исканий, сказать: «Я знаю, что я ничего не знаю». Через шестнадцать столетий после Сократа поэт и философ Востока Омар Хайям высказал эту мысль в следующем четверостишии:

Не была познанья жажда чуждой сердца моего,

Мало тайн осталось в мире, не доступных для него.

Семьдесят два долгих года размышлял я дни и ночи,

Лишь теперь уразумел я, что не знаю ничего[180].

Если самая большая мудрость, по Сократу, состоит в том, чтобы не обольщаться своим знанием, как бы велико оно ни было, не абсолютизировать его, а отдавать себе отчет в том, как мало ты еще знаешь, — то самое большое, самое позорное невежество — «воображать будто знаешь то, чего не знаешь».

«Испытывая» чванливых и самодовольных обывателей древних Афин, демонстрируя им как в зеркале их собственное ничтожество, Сократ вряд ли мог рассчитывать на благодарность. Когда у меняльных лавок завершалась очередная беседа и на глазах у любопытствующей толпы надутый софист, оратор, военный либо государственный деятель терял свой ореол мудреца и оказывался лишь жалким хвастуном, то добродушно посмеивающегося Сократа провожали не только восторженные взгляды, но и взгляды, полные ненависти.

Загадочный и страшноватый облик Сократа рисует А. Ф. Лосев: «В особенности не ухватишь этого человека в его постоянном иронизировании, в его лукавом подмигивании, когда речь идет о великих проблемах жизни и духа. Нельзя же быть вечно добродушным. А Сократ был вечно добродушен и жизнерадостен. И не тем бесплодным стариковским добродушием он отличался, которое многие принимают за духовную высоту и внутреннее совершенство. Нет, он был как-то ехидно добродушен, саркастически добродушен… Он что-то сокровенное и секретное знал о каждом человеке, и знал особенно скверное в нем. Правда, он не пользовался этим, а, наоборот, покрывал это своим добродушием. Но это — тягостное добродушие. Иной предпочитает прямой выговор или даже оскорбление, чем эти знающие ужимки Приапа, от которых неизвестно чего ожидать в дальнейшем.

…Его улыбки приводили в бешенство, его с виду нечаянные аргументы раздражали и нервировали самых бойких и самых напористых. Такая ирония нестерпима. Чем можно осадить такого неуловимого, извилистого оборотня? Это ведь сатир, смешной и страшный синтез бога и козла. Его нельзя раскритиковать, его недостаточно покинуть, забыть или изолировать. Его невозможно переспорить или в чем-нибудь убедить. Такого язвительного, ничем не победимого, для большинства даже просто отвратительного старикашку можно было только убить»[181].

Сам Сократ сравнил себя с оводом, который придан богом коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждавшемуся в том, чтобы овод его непрерывно подгонял, не давал ему желанного, но предательского покоя.

— Вот, по-моему, бог и послал меня в этот город, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из вас будил, уговаривал, упрекал непрестанно[182].

Образ точный, ибо Афины к концу V века миновали апогей своего расцвета. Времена военных побед и славы остались позади. А к концу его вслед за блистательным правлением Перикла последовали смутные годы бездарных правителей, тирании, олигархии, повсюду стали обнаруживаться признаки разложения, разочарования. Античная рабовладельческая демократия себя изживала. Будирующая мысль сократовской философии могла еще причинить ей беспокойство, вызвать раздражение, но не предохранить от разложения. Сократ жил на перепутье эпох, когда старое еще достаточно сильно, а новое достаточно неясно.

Особенно возненавидели Сократа те из софистов, которые сделали искусство доказывать правое и неправое своей профессией. Во времена Сократа такое искусство особенно ценилось в судах, где разбирались многочисленные тяжбы о долгах, а также размножившиеся доносы и кляузы о нечестивом поведении, ставшие язвой Афин. Софисты зарабатывали много денег, обещая легковерным быстро научить их словесным ухищрениям, с помощью которых легче выпутаться из щекотливого положения. Из своих знаний по логике и диалектике они сделали дойную корову. «Наивные» беседы Сократа лишали их и почестей, и учеников, и доходов. Трагический конец обличительной деятельности Сократа был неизбежен. В конце концов он всем встал поперек дороги: и надутым, тупым обывателям, и высокомерным снобам, и софистам.

Кто покушается на самодовольство темных и пустых людей, тот сначала человек беспокойный, потом нестерпимый, наконец, преступник, заслуживающий смерти[183].

Первым полушутливым, полусерьезным обвинением против Сократа явилась постановка в 423 году комедии Аристофана «Облака». В этой пьесе Сократ выведен софистом — мастером «кривых речей», который решает глубокомысленные вопросы: «пищит комар гортанью или задницей», «на сколько стоп блошиных блохи прыгают» ; который отрицает богов, признавая за них облака, и развращает своих учеников, ибо воспитывает их в непочтении к родителям, религии и традициям, забивает головы нелепицами и учит в своей «мыслильне» за большие деньги, как бы только «словчить и долгов не платить»[184].

Герой пьесы — старый Стрипсиад, обучившись у Сократа, послал к нему и своего сына Фидиппида, который до этого увлекался только скачками и спортивными состязаниями, тренировал тело, а не дух. Однако, набравшись «Сократовой» премудрости, сынок начал дубасить отца, оправдывая побои по всем правилам софистики. Родители наказывают детей, а старик — вдвойне ребенок. «Заслуживают старики двойного наказания, ведь непростительны совсем у пожилых ошибки»[185].

Аристофан, выступая как представитель «простого народа» и «добрых старых традиций», видел во всякого рода «умничанье» и «новых веяниях» опасность законам и устоям афинской демократии и с присущим ему сатирическим талантом постарался эту опасность живописать. При этом он, как и зрители его комедии, не отличал софистики от философствования, кривоязычных умников от мудрецов. Вторые, конечно, опаснее для охранителей устоев. Ни один из крупных софистов не подвергался такого рода судебным преследованиям, которые выпали на долю Сократа. Софисты благоденствовали, а Сократ, разоблачавший их фокусы, изображался в глазах гогочущей и улюлюкающей толпы софистом. Хоть то и был свободный жанр комедии, но подобного рода обличение выглядело уже слишком серьезно и вызывало не только добродушный смех, но и иные эмоции.

Можно себе представить возмущенные крики зрителей, когда Фидиппид у Аристофана, избивая отца, разглагольствует:

Наук новейших мастерством как радостно заняться

И научиться презирать закон, обычай старый!

Пока все помыслы мои ристаньям отдавал я,

Трех слов связать я не умел, ни разу не запнувшись.

Теперь от скачек отучил меня вот этот самый,

Я занялся сложеньем слов и мыслей изощренных

И доказать могу, что сын отца дубасить вправе[186].

И можно себе представить также восторг распаленной толпы, когда избитый и обманутый в своих чаяньях простодушный Стрепсиад бурно раскаивается, что «богов проспал… и на Сократа выменял», и призывает «поскорее подпалить безбожников». Пьеса кончается зажигательным воплем Стрипсиада:

Коли, руби, преследуй! Много есть причин,

А главное, они богов бесчестили![187]

С тех пор в темных лабиринтах истории этот вопль филистеров не раз преследовал философов. Для самого Сократа комедия Аристофана отнюдь не осталась милой, невинной шуткой. Ее смех оказался убийственным в буквальном смысле слова.

Прошли годы, и «комедийное» обвинение Аристофана против Сократа было выдвинуто с фанатичной серьезностью в судебном порядке. Доносчиками выступили трое: молодой рифмоплет Мелет (замешанный в преследовании демократов во время правления тиранов), известный афинский кожевенник, богатый владелец мастерских Анит, слывший поборником государственных устоев, строгим блюстителем благонадежности и старинных идеалов общественной, религиозной и семейной жизни; а также малоизвестный оратор Ликон.

В один из дней 399 года до н. э. жители Афин читали выставленный для всеобщего обсуждения текст: «Это обвинение написал и клятвенно засвидетельствовал Мелет, сын Мелета, пифеец, против Сократа, сына Софраникса из дома Алопеки. Сократ обвиняется в том, что он не признает богов, которых признает город, и вводит других, новых богов. Обвиняется он и в развращении молодежи. Требуемое наказание — смерть». Любопытно, что обвинительную речь для Мелета, выступившего на суде первым, составил софист Поликрат. Мошенники мысли не простили Сократу его иронии, слишком разорительной для них.